И все, кроме месье Раевского — он только похлопал в ладоши, — поднялись со своих мест, и выпили за здоровье Таратуты, и даже мальчики — Валерик и Толик — покивали ему с другого конца стола и сделали руками жест, означавший, что — как уже заметил Валя-часовщик — ошибки в жизни случаются с каждым и что они просят не держать на них зла. А коньяк был и вправду замечательный, редчайшего букета армянский коньяк, и Таратута, выпив, почувствовал, как теплеет у него в груди и как странное чувство успокоительной усталости сменяется успокоительной беззаботностью и легкостью.
А Валя-часовщик налил ему еще, и Таратута, неожиданно для самого себя, спросил:
— Скажите мне, Валя... Это ничего, что я вас так называю?
— А как же вам еще меня называть?! — удивился Валя-часовщик.
— Хорошо. Скажите мне, Валя, объясните мне — а почему, собственно, вы так со мною возитесь?! Вы же могли просто уехать...
— Семен Янович, что вы говорите?! — с искреннею обидою в голосе перебил его Валя-часовщик и даже всплеснул руками. — Мы же не какие-нибудь бандиты, чтобы оставить человека лежать на улице в бесчувственном состоянии... Тем более, что, по сводке погоды, к вечеру ожидается дождь! Нет, мы взяли вас в машину, чтобы отвезти домой. Но когда мы посмотрели ваши документы и увидели, что, во-первых, вы шахматист, а я вам уже сказал, какое уважение я имею к этой игре... И что, во-вторых, вы живете в гостинице, так мы решили привезти вас лучше сюда... Ну, а уже здесь, Вано — тот, который сейчас говорил тост, — он узнал вас... Он видел, как вас сегодня забирали в милицию, за то, что вы требовали освободить Михаила Моисеевича Лапидуса...
Таратута усмехнулся:
— И вы решили, что я из ваших?!
Валя-часовщик искоса, слегка прищурясь, посмотрел на Таратуту, медленно покачал головой, и лицо его на какую-то долю секунды изменилось до неузнаваемости — оно вдруг стало умным и немножко печальным.
— Нет, Семен Янович, — негромко сказал Валя-часовщик, — вы не из наших! И не дай вам Бог стать когда-нибудь нашим! И поверьте, что я это говорю вполне серьезно...
— А почему?
— А потому, Семен Янович, что ни один человек из тех, что сидят сейчас за этим столом, не знает, что будет с ним завтра, и не может спать спокойно. А здесь — и вы опять-таки можете мне поверить — сидят люди, у которых есть деньги... Они, конечно, не Онасисы или Ханты, но они могли бы многое себе позволить... И не имеют этой возможности... Поганая "Волга", на которой я езжу, так она тоже, официально, мне не принадлежит... Один уважаемый доктор наук дал мне, будто бы, доверенность, что я имею право пользоваться его машиной... Но ОБХС к этому доктору наук не ходит, оно ходит ко мне... А уважаемый доктор наук содрал с меня за эту старую рухлядь вдвое больше, чем стоит новая "Волга". Но я не могу иметь свою машину, потому что я сижу в подворотне на Карла Маркса, бывшей Екатерининской, и чиню часы... И все, Семен Янович, в этом роде! Круговорот азота в природе! Да, кстати, а каким образом вы знакомы с Лапидусом?
— А я с ним не знаком! — сказал Таратута, снова и намного внимательнее, чем в первый раз, разглядывая сидящих за столом. — Мне просто рассказали о нем, и я...
Не договорив, он задержался взглядом на курносой девчонке в форме стюардессы, спросил:
— А вон та стюардесса, она из ваших?
Валя-часовщик улыбнулся:
— Катюша? Из наших. У нас, Семен Янович, налажен воздушный мост Одесса-Тбилиси. Вы же понимаете — далеко не все можно посылать по почте... Катюша — это наш лучший связной...
Он наклонился к Таратуте, тихо спросил:
— Интересуетесь, Семен Янович? Вы скажите, это можно устроить.
Таратута смущенно поежился, снял очки, подышал на стекла, протер их платком, надел:
— Но она же девчонка, Валя! Ей же лет семнадцать, не больше.
— Восемнадцать, для точности! — засмеялся Валя-часовщик. — Но это не имеет значения! В женщине, Семен Янович, значение имеет не возраст, а вес. Если больше, чем тридцать пять килограмм — то все в порядке. Меньше чем тридцать пять — можно получить неприятности...
И, окончательно развеселившись, Валя-часовщик громко окликнул:
— Катенька, деточка! Скажи дяде Вале, какой у тебя будет живой вес?
— Сорок четыре, дядя Валя! А что?
Валя-часовщик снова засмеялся и игриво толкнул Таратуту плечом:
— Вот видите, Семен Янович?! Но только, между прочим, я имею к вам лучшее предложение... Я даже удивляюсь на самого себя, как я об этом сразу не подумал... У меня есть две хорошие знакомые — Лида и Тоня... Вы смотрели, Семен Янович, кино — "Королева Шантеклера"? Так вот — эта самая королева — она может, как говорится, бегать Лидочке и Тоне за пивом... У вас в гостинице, Семен Янович, я надеюсь, отдельный номер?
— Отдельный.
— Ну, вот! — удовлетворенно кивнул Валя-часовщик. — Когда наш небольшой товарищеский ужин закончится, вы идите домой и ждите... Я отвезу месье Раевского, потом я заеду за Лидочкой и за Тонечкой. А потом мы приедем к вам...
— Друзья мои!..
Это опять с бокалом в руках поднялся пожилой грузин- тамада и, когда все сидевшие за столом замолкли, проговорил прочувственно, торжественно и негромко:
— Дорогие мои друзья! Я хотел бы, я очень хотел бы, чтобы сейчас, в эту минуту, в эту долю мгновения, остановились бы все часы на свете, как они почему-то останавливаются у нашего друга Вали-часовщика...
Он усмехнулся, а Валя-часовщик, взглянув на свои часы и удостоверившись, что они и вправду снова остановились, погрозил тамаде пальцем.
— Но, — чуть громче сказал тамада, — только глупые люди думают, что часы и время — это одно и то же. Нет, друзья мои, мы-то с вами знаем — часы могут остановиться, а время не останавливается, оно идет и идет... Но некоторые часы иногда показывают точное время... И я вижу, как мои скромные часы "Полет", нашего отечественного производства,— и поэтому я им, разумеется, верю — показывают, что сейчас восемь часов тридцать минут... А наш дорогой юбиляр, наш горячо любимый и уважаемый Антон Ильич Раевский — мы все об этом помним — имеет такую привычку, чтобы не позже, чем в десять часов, ложиться спать! Я уверен, что еще не раз мы будем сидеть за этим, или за каким-нибудь другим столом, и поднимать тосты за здоровье Антона Ильича, и желать ему долгих и счастливых лет — и все-таки... Я представляю себе, как я возвращаюсь к себе в Тбилиси, и меня встречает моя доченька, моя красавица Натэллочка, и первое, что она меня спрашивает, — "Папа, — спрашивает она, — а какую историю рассказывал тебе месье Раевский?" И неужели я ее огорчу? Неужели я ей отвечу, что наш дорогой Антон Ильич Раевский не рассказал нам на этот раз никакой истории?! Быть этого не может!
Он повернулся к Раевскому:
— Дорогой Антон Ильич! Я не сомневаюсь, что выражу общую просьбу, — расскажите нам, пожалуйста, какую-нибудь историю, какой-нибудь поучительный случай из вашей благородной и замечательной жизни! Просим!..
И все, в один голос, поддержали тамаду:
— Просим!..
Пышнотелая блондинка, сидевшая рядом с тамадой, повелительно крикнула:
— Ша! Антон Ильич, миленький, расскажите что-нибудь из царского времени!
— Просим!
Антон Ильич Раевский жеманно, по-актерски, поулыбался — ну, чего, дескать, пристали; но, тут же, не дожидаясь повторных просьб, встал, повел из стороны в сторону остреньким носиком — словно к чему-то принюхался, напевно произнес:
— Медам и месье!..
...Кстати, некоторых читателей может, вероятно, удивить эта форма обращения "медам и месье".
Дело в том, что в начале прошлого века одним из генерал- губернаторов Новороссийского края, в состав которого в ту пору входила Одесса, был француз герцог Ришелье. Герцог этот — "дюк" Ришелье — приложил немало стараний для благоустройства Одессы, именно с тех лет начинается современная история этого города, и поэтому всякий уважающий себя одессит — от торговки семечками с Пересыпи до зубного техника на Садовой — совершенно твердо убежден, что в его жилах течет капелька благородной французской крови.
— Медам и месье! — сказал Антон Ильич Раевский. — Я вам расскажу...
— Видите ли, медам и месье, этот замечательный день, который я запомнил на всю мою жизнь, начался довольно-таки паршиво! Был я тогда человек молодой, горячий, хватался за все... Ну, и среди прочих дел, занимался немножко антрепризой... Конечно, на то, чтобы привозить в Одессу крупные имена — Яшу Зингерталя или Шаляпина — на это я еще не имел подходящего капитала, но как раз осенью тысяча девятьсот десятого года мне удалось выписать из Петербурга Сашу Потемкина... Такой, знаете, русский богатырь, красавец... Играл сам на гармошке и пел куплеты... Женщины по нему сходили с ума! Так вот у этого Саши Потемкина по дороге из Петербурга в Одессу разболелись зубы, а когда он приехал, так у него начался флюс... Вот такая раздутая щека, говорить не может, только стонет, матерится и хлещет водку! А у меня снят зал в Аркадии, у меня висят афиши, у меня продаются билеты... Что делать, я вас спрашиваю?! Я беру этого Сашу Потемкина, сажаю его на извозчика и везу на Екатерининскую... Там живет моя знакомая женщина, зубной врач, Ревекка Захаровна Гордон... Красавица, между прочим, брюнетка! Она приглашает нас в кабинет, вне очереди, предлагает Саше Потемкину сесть в кресло и открыть по возможности рот, наклоняется к нему и... Ну, вы, я думаю, догадываетесь, что делает такой Саша Потемкин, когда к нему наклоняется интересная женщина с пышным бюстом... Сначала Ревекка дала по морде ему, потом она дала по морде мне, потом мы у нее просили прощения, и она нас простила... В общем, оставил их вдвоем, а сам поехал домой... Я приезжаю домой, меня встречает жена и говорит — у тебя, говорит, был какой-то очень важный господин и оставил тебе свою визитную карточку... Она подает мне карточку, так уже по одной этой карточке я понимаю, что тут что-то особенное — бристольский картон с золотым обр