– Сколько бывал в Митаве и Гольдингене – ни разу такого не видал.
– А я видал!
– Где?
– На немецких печатных листах! Там они и подол задравши ходят! Войнушко, свет мой, тут же не скука, а скучища! А там польское платье носят, с бабами пляшут, не то что у нас, там – рай, право слово, рай!
Васе удалось насмешить Воина. И они уговорились всякий день, пока не настанет пора возвращаться в Царевиче-Дмитриев, встречаться.
Потом, переодеваясь, не идти же к государю в дорожном, Воин Афанасьевич все посмеивался: надо же, какое у Васи в голове представление о немецких нравах. Казалось бы, кто мешает доехать до Кукуй-слободы и хоть из кустов поглядеть, во что одеваются тамошние девки. Так нет же – печатные листы, неведомо где добытые, ему белый свет застили. Чудак, ей-богу, чудак…
Глава вторая
Ивашка пребывал в райском блаженстве.
А как не блаженствовать, когда рядом сидит любимая жена с огромным животом, в котором наследник, на коленях – доченька Варюшка, родимая матушка не знает, чем еще угостить, чем еще порадовать, стряпуха с ног сбилась, две девки-служанки так вокруг и мельтешат, дед Авдей топит баньку и вот-вот позовет париться, дорожную грязь смывать.
Хорошо сидеть в саду за простым, врытым ногами в землю, столом, да ощущать все свежие садовые запахи, да есть вкуснейшую ботвинью, да чувствовать босыми ногами шелковистую травку, ах, хорошо!
Потом, после бани, Ивашка затеял разговор с матушкой.
– Есть у меня на Москве одно дельце, – сказал он, – надобно Петруху моего женить. Афанасий Лаврентьевич приказал сыскать ему невесту да хоть за ухо вести раба Божия под венец.
– А что такое?
– Избаловался! Так что зови свах.
– Петруха-то знает, что его женить хотят?
– Знает! Его при мне Афанасий Лаврентьевич так стыдил, так срамил! Ты, говорит, возьми себе жену, с ней и тешься, а не то чтобы блудом распаляться!
Красивый чернобровый Петруха, поселившись при Ордине-Нащокине в Царевиче-Дмитриеве, заскучал. С одной стороны, и скучать вроде некогда, потому что для хождения по Двине строится речная флотилия и его знания очень даже требуются. С другой стороны, всякий Адамов сын нуждается в Евиной дочке, и Петруха пошел по рукам. Молодые горожанки охотно открывали перед ним окошки своих спален – во избежание лишних бед Петруха имел дело лишь с замужними. Когда Ордину-Нащокину донесли об этом, он за голову схватился. Некоторое время Петруха тщательно заметал следы, но однажды обманутый супруг подкараулил его; ночная уличная драка оказалась для супруга очень неудачной; Афанасий Лаврентьевич уже хотел отослать проказника с глаз долой в Архангельск, но Петруха поклялся, что женится на русской девице и заберет ее в Царевиче-Дмитриев.
По летнему времени ему хватало судостроительных забот, и потому он уговорился с Ивашкой, что тот поищет ему невесту на Москве. Знакомство с суженой перед алтарем было в порядке вещей, и Петруха только просил друга выбрать красивую и не слишком дородную, да разглядеть ее повнимательнее, потому что нигде в мире нет такого обмана по части девок, как в Москве: могут к свахе и младшую сестру невесты вывести, и вообще чужую пригожую девицу.
Все это Ивашка растолковал матушке, она повздыхала, порхала и согласилась помочь. Потом он пошел к Денизе и застал ее с Анриэттой занятых новой книжкой.
В подарок жене Ивашка привез диковинку – роман госпожи де Скюдери «Клелия», недавно завершенный и напечатанный в Париже весь целиком. Роман неисповедимыми путями попал в Курляндию – как Ивашка полагал, был прислан в подарок кому-то из фрейлин-француженок польской королевы Марии-Луизы (поляки звали ее Людовикой), а вот его дорога от Варшавы до Митавы уже была совершенно загадочной.
– Ну что? Скоро ли? – спросил Ивашка, имея в виду наследника.
Дениза-Дарья второй раз была брюхата и знала приметы близких родов.
– Сама удивляюсь, уже пора, а он и не думает.
Потом Дениза позвала девку – помочь стелить постель, а Ивашка с Анриэттой вышли в сад.
Сама мысль о дружбе между мужчиной и женщиной была для московита странной. С родной сестрой – и то не всякий ладит. Было еще кумовство – кум с кумой состоят обычно в веселом приятельстве, и недаром в народе говорится: какая кума под кумом не была… Ивашка решил, что Анриэтта ему вроде кумы, соответственно с ней и обходился.
– Покрестилась бы ты, сестрица, – сказал он. – Была бы моему сынку восприемницей, так бы с тобой наконец и породнились.
– Не хочу, – ответила она. – У меня и без того запутанные дела с Господом.
– Вот и распутаешь. У нас при крещении все прошлые грехи смываются.
– Нет, не хочу.
– А чего же ты хочешь?
О том, что Анриэтта скучает, Ивашка догадывался. Не получив ответа, он сделал заманчивое предложение:
– Может, поедешь со мной в Царевиче-Дмитриев? Побываешь в Риге, купишь себе чего душа желает.
– А что потом?
Этого Ивашка не знал.
Он расспросил Анриэтту, как им с Денизой жилось в его отсутствие, и пошел к жене.
О супружеских радостях и речи быть не могло, они просто легли рядышком, укрывшись вместо одеяла большой простыней – ночи были очень теплыми.
– Я тебя люблю, – сказала Дениза. – И очень хочу, чтобы ты увидел сыночка.
– Да и я тебя люблю, и я того же хочу. Но поди знай, когда прикажут возвращаться… Завтра пойду к Башмакову, поклонюсь в ножки, может, позволит подольше побыть дома.
Так Ивашка и сделал.
Он был догадлив: не стал падать перед дьяком на коленки и биться лбом об пол, а сперва деловито и толково ответил на все вопросы о лифляндском житье-бытье, возникшие у Дементия Минича при чтении писем. Потом лишь, когда Башмаков сдержанно похвалил его, с самым смущенным видом сказал:
– Батюшка Дементий Минич, не вели казнить… дельце такое, что без твоей воли и приступать боюсь…
– Говори уж.
– Я про Петруху Васильева. Афанасий Лаврентьевич тебе о его шалостях писать не стал, чтобы молодца не позорить, а дельце такое… Приказал мне Афанасий Лаврентьевич его женить!
Много любопытного услышал Башмаков за все годы, что возглавлял Приказ тайных дел, но такого не доводилось.
– Да кто ты таков, чтобы его женить? Отец ты Васильеву, мать, тетка?
– Не вели казнить, вели слово молвить!
И, получив позволение, Ивашка объяснил, как вышло, что ему приказано искать для Васильева невесту.
– Забавно. И что же ты намерен делать? – спросил Башмаков.
– Перво-наперво – в храм Божий, заказать молебен Богородице, чтобы способствовала, и другой – Николаю-угоднику, чтобы хорошее приданое послал, потом – святому Спиридону Тримифунтскому в Даниловом монастыре, и еще, сказывали, принесли с Афона образ «Неувядаемый цвет»…
– Будет, будет! Помолился – далее?
– Далее матушка свах позовет. Все чин по чину… Да только, если свахи обманут и лежалый товар подсунут, с кого спрос? Да с меня же! Вот в чем беда: не хочу Петрухе, дураку, плохую невесту сосватать, а хорошую – тут самому во все вникать надобно! Не только свах слушать – они такого напоют! Самому девок глядеть, о приданом у знающих людей выведывать! Ведь Петруха мне – как брат родной! – пылко восклицал Ивашка.
– Так к чему же ты клонишь?
И тут Ивашка действительно повалился в ноги дьяку.
– Батюшка Дементий Минич, дозволь на месячишко в Москве остаться!
Башмаков рассмеялся:
– Воевода твой знает, что ты в Москве застрянешь?
– Да как же не знать? Понимает, чай, каково, когда свадьбу слаживаешь… Да он без меня не пропадет, есть кому бумаги переводить. Вон Воин Афанасьевич скоро к нему вернется.
– А какого ты мнения о Воине Афанасьевиче?
– Переводит изрядно, почерк у него отменный, из головы ничего не придумывает, непонятное слово хоть час по лексиконам ищет, но найдет…
– Я не про то. Как он с людьми ладит?
Вопрос Ивашку озадачил. Непростой был вопросец, а с подковыркой. Видимо, пока Ивашка хлебал ботвинью, младший Ордын-Нащокин что-то в Кремле натворил.
– А ему и ладить не приходилось. Кто скажет слово поперек воеводскому сыну?
– Ты прав. Но если бывал чем-то недоволен – что делал? Шумел, батюшке жаловался, оплеухой награждал? Или выжидал случая, чтобы поквитаться?
– Нет, оплеух за ним не водилось. Он, Воин Афанасьевич, кроток, да только…
– Что?
– Уж и не знаю, как сказать, чтобы понапрасну не опорочить.
– Да говори уж, как есть.
– Мне все время казалось – он потому на нас не сердится, что за людей не считает. Если оса укусила, чего на нее, дуру, сердиться? Батюшку своего он уважает, да только…
– Из тебя каждое слово клещами тянуть?!
– Только тогда и рад, когда к батюшке наезжают иноземцы или когда батюшка его в Митаву с собой берет или даже одного посылает. Вот если иноземец над ним посмеется, тогда будет большая обида. А то еще было – герцогинины девки над ним смеялись, очень огорчился. А им что – лишь бы зубы скалить! Был бы он ростом на два вершка повыше, да в плечах пошире, да личико не с кулак… Они бы сами на нем висли, я этих девок знаю, они все порченые!
Башмаков задумался.
– Ладно, дам я тебе месячишко на поиски невесты для Васильева, – сказал он. – Но, чтобы не разленился, будешь ходить на службу в Посольский приказ, поучишь там молодых толмачей. И сегодня же сбегай на Варварку, спроси, где дом купца Кольцова, навести Воина Афанасьевича. Узнай, как он там устроился, не надобно ли чего, да приглядись – доволен ли или сердит. Ты его лучше знаешь, ты догадаешься. И тут же донесешь. Ну, ступай!
Сперва Ивашка поспешил к себе в Замоскворечье – обрадовать жену. Потом, поскольку еще не вернул бахмата в государевы конюшни, поехал верхом на Варварку. Там узнал, что Ордин-Нащокин-младший отправился в конную прогулку с приятелем, Василием Чертковым, которого знал еще с псковских времен. Раз привел с собой хорошего аргамака – грех не покататься, людей посмотреть, себя показать. Ивашка согласился, что воистину грех, и отправился доносить Башмакову: Воин-де Афанасьевич жизнью доволен, развлекается.