Ф е л и п е. И ежедневно истребляете вы по семье…
Д о л г о в я з ы й. Когда как придется…
Ф е л и п е. А некоторые сами, не так ли?
Д о л г о в я з ы й. Зайдешь в хлев, а он висит на балке и показывает тебе язык. А то находишь в крапиве — сидит, завернувшись в пончо, и усмехается.
Балтазар оглядывается через плечо. Он все еще держит розу над пламенем свечи. Каэтана подходит к нему, отбирает розу и бросает ее в чашу с водой.
Ф е л и п е. Усмешка ничего не значит. Краснокожие всегда усмехаются, да и у наших мертвецов есть такая привычка.
Д о л г о в я з ы й. Истина!
Ф е л и п е. А как с верой?
Д о л г о в я з ы й. У нас?
Ф е л и п е. У них!
Д о л г о в я з ы й. Приходят в церковь и таращат глаза. Женщины пялятся на одежды Непорочной Девы или на свечи, некоторые научились креститься. Воняет от них.
Дон Фелипе встает. Мелкими шагами обходит пространство между столом и авансценой. Говорит вполголоса, задумчиво, не по-солдатски.
Ф е л и п е. В то утро, когда мы пристали к берегу, воткнули крест в песок и дали клятву, что страна эта будет нашей, королевской и божьей, над горами, прямо у нас под носом, как-то странно поднялись облака: словно бы выросла сводчатая стена; она до сил пор стоит у меня перед глазами, да наверно, у многих из нас… Я шел по долине, потому что хотел остаться в одиночестве, помолиться. Я должен был вознести хвалу и испросить, чтобы у нас хватило сил одолеть предстоящее. Нашел полянку в лесу. Как сейчас вижу… Я стоял на коленях, уткнувшись лицом в мох. У земли, к которой я прижимался лицом, был незнакомый запах; здесь гораздо больше пряностей, чем у нас. Не было слышно ни одной птицы. Я молился, как всегда; а вы знаете, я молюсь честно. Когда я выпрямился, горы были в тени… Они и впрямь черные, Каэтана. И над горами еще более высокая, чем когда мы пристали, похожая на гигантские губы стена облаков, пронизанных солнцем. Необъяснимая тоска охватила меня!.. Почему? Страх, смешанный со счастьем и надеждой. Это невозможно передать точно, только приблизительно — меня мучило сомнение… или вопрос: является ли этот свод, ограждающий страну, алтарной стеной, на которую мы должны водрузить образ Иисуса, или это зев, челюсти неведомого чудовища, готового проглотить нас.
К а э т а н а. До чего живописно, дядя! А мне говорили, что у солдат нет воображения!
Ф е л и п е. Падре Суанца определит, в какой мере мои сомнения были греховными…
С у а н ц а. Они не были греховными!
Ф е л и п е. …если я слишком мало доверял милости…
С у а н ц а. Бог присутствует во всем, однако и демонические силы вездесущи, и мы должны знать о них и принимать их во внимание.
Ф е л и п е. Так что же сбылось? Чего мы достигли?
С у а н ц а. Победы нашего оружия; и сегодня мы ее празднуем.
Ф е л и п е. И это все?.. Молчите? Хорошо, я спрошу еще. Мы создали над этой страной алтарь? Над нами летают ангелы? А что, если чудовище сожрало нас и мы пребываем в его чреве? Вы беспрестанно говорите о том, как вокруг смердит…
С у а н ц а. Не понимаю.
Балтазар, который до сих пор играл краем мантильи Каэтаны, порывисто выпрямляется.
Б а л т а з а р. Не верь ему. Он все прекрасно понимает!
С у а н ц а. Мне очень жаль, но я вынужден заявить: с любой точки зрения — государственной, теологической или еще какой — совершенно неуместно из-за небрежности мадридской администрации, разумеется заслуживающей сожаления и осуждения, а также из-за нехватки в казне шестидесяти тысяч призывать демонов.
Ф е л и п е. Адъютант Ривера!
Коренастый, с которым мы познакомились в сцене с Балтазаром, приближается к Фелипе.
К о р е н а с т ы й. Генерал!..
Фелипе хватает его за камзол и притягивает к себе.
Ф е л и п е. Что будет, если я наступлю тебе на ногу?
К о р е н а с т ы й. Ничего…
Ф е л и п е. Хо-хо-хо! Тогда я это сделаю!
К о р е н а с т ы й. Нет!
Ф е л и п е. Я должен поберечь твою честь? Или тебе все-таки будет больно?
К о р е н а с т ы й. Не стоит об этом говорить!
Ф е л и п е. Именно стоит! Разумеется, тебе будет больно! Не смей лгать! Разве я тебе приказал?! Но ты скажешь падре Суанца, почему тебе будет больно? Не скажешь? Тогда это сделаю я! Потому что у тебя нет пальцев. Ты отморозил их на перевале Чунчо. Потом их оторвали тебе кузнечными клещами, а чтобы не было гангрены, залили горячим маслом. Вот как было дело! А лицо у тебя красное потому, что мы десять дней и десять ночей гнались за индейцами по болотам, где невозможно отличить день от ночи. А если вытряхнуть тебя из этого черного камзола, можно увидеть настоящую карту из рубцов и шрамов, и это есть подлинная история нашей конкисты. Разве не так? Так! Падре Суанца этого не знает. Может быть, падре Суанца думает, что победа — шелест знамен и Te Deum[4]… Ты знаешь, что это такое, Ривера! Ты еще не забыл этого, не так ли? Скажи!
К о р е н а с т ы й. Многое позабылось…
Ф е л и п е. Неправда! Когда меня сбросили с коня?
К о р е н а с т ы й. Седьмого мая.
Ф е л и п е. Кто меня спас?
К о р е н а с т ы й. Я.
Ф е л и п е. Как?
К о р е н а с т ы й. Свалил его сзади.
Ф е л и п е. Индейца!.. Он был большой и тяжелый. И кинулся на тебя. И ты сопел, как боров. А что ты с ним сделал сначала? Покажи!
Словно под гипнозом, Коренастый сгорбился, свел руки в клещи, стиснул пальцы.
Ты выдавил ему глаза! Верно! И при этом говорил… ну, повтори!
К о р е н а с т ы й. Не помню…
Ф е л и п е. Ты говорил: «Иисусе, помоги!» А что еще?
К о р е н а с т ы й. «Ты должен, Иисусе, должен!»
Ф е л и п е. Точно! Мы всегда говорили: «Ты должен, Иисусе!» И он слушался. Это грех, Суанца?
С у а н ц а. Грех, экселенца!
Ф е л и п е (продолжает, как будто ничего не спрашивал). В тот вечер мы сидели возле костров и били вшей — щелк, щелк! — повернувшись спиной к темноте, а я думал: вы мои святые, божьи святые, мои ангелы, божьи ангелы! Никто не может противостоять нам, потому что у нас истинная вера. Мы покорим этот мир, словно женщину. Мы пойдем до конца. А Христос, шествуя за нами, краем своего белого облачения оботрет кровь… Ривера, скажи, мы тогда запаршивели?
К о р е н а с т ы й. За год я трижды менял кожу.
Ф е л и п е. Мы голодали?
Коренастый только усмехается. Лица его соратников, стоящих в глубине сцены, абсолютно неподвижны.
Мы бредили от усталости?
К о р е н а с т ы й. Часто.
Ф е л и п е. Сколько ты мог проскакать верхом? Самое большее?
К о р е н а с т ы й. Тридцать шесть часов.
Ф е л и п е. Так и было. Ты даже нужду справлял с седла… Наши раны смердели на солнце?
К о р е н а с т ы й. Ветер уносил смрад. Здесь всегда дует ветер.
Ф е л и п е. Нас обжигал мороз?
К о р е н а с т ы й. Да, на перевале нам досталось…
Ф е л и п е. А мы когда-нибудь усомнились в своей правоте или в том, что имеем право на помощь оттуда, сверху?
К о р е н а с т ы й. Нет.
Ф е л и п е. В том, что всего достигнем?..
К о р е н а с т ы й. Нет!
Ф е л и п е. В будущем?
К о р е н а с т ы й. Никогда!
Б а л т а з а р.
Наши раны горят,
Наши за́мки горят,
Это ангелы празднуют праздник…
Ф е л и п е. Возвращайся на место, адъютант! А вы послушайте меня, Суанца! Вы слышали ответы Риверы. Кто и что Ривера сейчас? Домосед. Сидит в пустом доме и теми самыми пальцами, которыми выдавил глаза моему врагу, прядет время — он не знает, что с ним делать. Слоняется из комнаты в комнату. На полях у него растет то, что растет, и столько, сколько растет. Индейцы сбегают от него. Если слугам удается поймать одного из них, они привязывают его к столбу на кукурузном поле, чтобы ночью дикие кабаны задрали его своими клыками. Ривера стоит возле окна и слушает, как тот воет, — это единственная радость, которая ему осталась… (После небольшой паузы неистово обращается к гостям, стоящим в глубине сцены.) Ривера! Нуньес! Санчес! Вальдес! Лопес! Собачье отродье… Скажите же!
С у а н ц а. Что они должны сказать?
Ф е л и п е. Зачем мы все это терпели? Зачем захватили эту страну, если сейчас позволяем, чтобы она гнила у нас на глазах? Ловим мух… Слоняемся по коридорам… Куда уходят наши годы?
М а р г е р и т а (поднимая голову, тихо). Фелипе, бывают славные годы и бесславные годы.
Фелипе замер. Кажется, он ждет, пока высказанная Маргеритой мысль дойдет до его сознания. Потом быстро подходит к жене и склоняется к ее руке: долго прижимается губами к ее открытой ладони.
Б а л т а з а р (смеется). Прекрасная мысль! Есть славные годы, и есть бесславные годы. Бесславные годы неслышно ушли от нас, а тот славный год все еще шумит в нашей памяти, как пчелиный рой! Возблагодарим судьбу: она даровала нам воспоминание…
В этот момент из глубины сцены показывается с л у г а, подходит к Секретарю и что-то шепчет ему на ухо.
С е к р е т а р ь. Хорошо! Сию минуту! Разрешите, экселенца…
Ф е л и п е. В чем дело?
С е к р е т а р ь. Гонец из Порто-Фирмино.
Ф е л и п е. С новостями?
С е к р е т а р ь. Сейчас узнаем…
Ф е л и п е. Идите!
Секретарь уходит. Присутствующие охвачены волнением.
Б а л т а з а р. Плывет по серому морю кораблик. На кораблике голубок. В клюве у него письмецо. Некоторые, может, вернутся из болота, если их не прикончит лихорадка. Ты вернешься, Каэтана! Молчу!
М а р г е р и т а. Фелипе, люди два месяца молили о дожде, сейчас они пришли на праздник…
Фелипе смотрит на нее. После недавнего гнева он переходит к задумчивости и даже к умиротворению. Поворачивается к гостям.
Ф е л и п е. Да, мы должны понять друг друга… Люди, вы и чаши вина не выпили, а уже проглотили мои обидные слова. Вам не впервой испытывать на себе мой гнев, бывали времена, когда я раздавал его вам вместо хлеба, и это гнало вас вперед. Я никому не говорил «извини» и не собираюсь этого делать впредь. Если я кричал на вас, я кричал на самого себя. Скорее всего, от страха… Теперь мы не видим своего дела. В наших поступках нет ни души, ни пользы. Куда мы забрели, черт побери?! Неужели съели уже всю кашу, которую заварили? Ведь не для того же мы покорили эту страну, чтобы кормиться ею как ворон — падалью?! Я смотрю на вас и не могу поверить… Нет! Нет! Это невозможно! Я знаю, мы найдем выход! Мы всегда его находили, найдем и сейчас. Говорят: болезнь можно вылечить, когда узнаешь ее название… Вам известно ее название?