— Ладно, ладно, умник. Согласен.
Не раздеваясь, я вытянулся на тахте. Ноги не поместились, и неудобно свисали с края, но мне было уже всё равно.
…Испытание оказалось гораздо страшнее, чем я подозревал: тонкий канат над ямой с горящей нефтью. Задыхаясь, ползу, как муравей, над огненной пропастью. Одежда и волосы дымятся, спина превратилась в сплошной ожог… Даже не подозревал в себе такую волю к жизни.
В следующий раз — еще веселее: отвесная стена. Без страховки, босиком… Задрав голову и не увидев в темноте, где она кончается, я осознал: до верха не доберусь. Представил, как это будет: пальцы устанут, я сорвусь и полечу вниз… Снова затошнило, слюна стала горькой. Я уткнулся лбом в камни, и застыл, пережидая приступ.
В спину уперся ствол автомата. Я не шевелился. Удар… Еще один… Черт. Придется лезть, а иначе они забьют меня прямо здесь.
Стена была гладкая, с крошечными трещинками, в них едва можно было просунуть кончики пальцев. Один раз из-под руки вывернулся камень, на который я только что перенес вес. Падение удалось затормозить, ободрав до костей пальцы и колени и сорвав два ногтя… Горячий ветер сыпал песком в глаза, отрывая тело от зыбкой, ненадежной опоры. Но я, сцепив зубы и стараясь дышать как можно ровнее, сантиметр за сантиметром полз вверх, почти вслепую, ощупывая трещины потерявшими чувствительность пальцами…
Сам не понял, как добрался до верха. Лежа на плоской крыше и глядя в черное, без единой звезды небо, я плакал. Бесконечное одиночество и безысходность овладели моей душой. Какой смысл бороться? Однажды я не справлюсь: сорвусь, утону, сгорю… Однажды моей удачи не хватит.
На этой крыше — крошечном пятачке два на два метра, рядом с выбеленными солнцем костями другого несчастного, я понял, что уже не выберусь. Баста, это мое последнее приключение.
Подобравшись к краю, я заглянул вниз. Ничего не видно… Налетел горячий ветер, высушивая слезы и пот, кожу стянуло. Сразу заболели все царапины и ссадины, нестерпимо заныли кончики пальцев с сорванными ногтями… Если б я видел землю, я бы прыгнул. Во всяком случае, надеюсь… Но казалось, что эта голодная пустота не имеет дна, что я буду падать целую вечность, что мучительный полет не прекратится никогда…
В камеру я вернулся опустошенный, отказался от завтрака, лег и отвернулся к стене, чтобы не видеть сочувствующего лица Кидальчика.
На следующий день, незадолго до захода солнца, я мрачно сидел на циновке, ожидая ночи.
Старик присел рядом, чего давно уже не делал, и протянул мне… волчок. Он удобно лег в ладонь. Дерево потемнело, острие скруглилось от бесконечного вращения. На каждой из четырех граней были выжжены буквы…
— Моего деда звали Шолем Кацман. Он жил в бедном районе Витебска, раньше такие называли гетто… Этот дрейдл передается в нашей семье по наследству, он был моей первой игрушкой. — старик взял волчок и привычным движением пустил его на пол. Тот бешено завертелся. — На его гранях — буквы. «Нун», «Гимель», «Хей» и «Шин». Нес гадоль хайя шам… Это значит: Чудо великое было там… — волчок всё крутился. — Дети из бедных еврейских кварталов, получая на Хануку свой первый дрейдл, приобщались Нотарикона и Гематрии. То есть, науки букв и чисел…
— Зачем вы всё это мне говорите? — в первую очередь, я не понимал, откуда он берет эти игрушки. Сначала — дайсы, теперь этот загадочный дрейдл…
— А еще его использовали для одной простой игры. — продолжил Кидальчик, как будто не услышав моего вопроса. — Эти же самые буквы в немецкой транскрипции означают: Nichts, Gans, Halb, Stell. Ничего, Всё, Половина, и Ставь.
— Зачем это всё? — повторил я настойчиво.
Он, вздохнув, достал из кармана кубики, теперь три штуки, и покатал их на ладони.
— Скажите число. Любое.
— Два.
Он только улыбнулся. Раскрыл ладонь, каждый дайс показывал двойку.
— Это легко. Давайте что-то еще.
— Пятнадцать…
Он снова открыл ладонь: 6+5+4.
— А знаете, что интересно? Пятнадцать — гематрия слова «предатель», богед.
— Бред какой-то.
Я снова вспотел.
— Меня зовут Александр Кацман. Я — математик, дорогой друг, и не верю в совпадения… Только цифры. Число — есть сущность вещей. Пространственные и временные отношения зависят от численных соотношений. Всякий предмет имеет свой прообраз в духовном мире — зародыш, из которого он развился. Так как сущность вещей — число, то тождество численного значения предметов доказывает тождество их сущностей…
Я сидел, тупо уставившись на кубики, которые Кидальчик снова катал по ладони. Они то образовывали различные комбинации цифр, то показывали одно и то же… Затем он сжал кулак, а когда разжал, это снова был дрейдл. Я непроизвольно вздрогнул. Он насильно всучил волчок мне.
— В стране Израиля вместо буквы «Шин» пишут букву «Пей». Тогда получается «Нес гадоль хайя по»: «Чудо великое было здесь».
Он сжал мои пальцы своими поверх лежащего в ладони дрейдла, и поднялся. Через минуту за мной пришли…
ГЛАВА 20
Завтракали с Михалычем в кафе. Макса я оставил наверстывать бессонную ночь на той же продавленной тахте, от которой у меня болели все бока. Голова была мутная, хотя сон и утренний душ немного освежили.
Заказав огромную кружку кофе, я уныло ковырял бледный, как рыбье брюхо, омлет. Говорить не хотелось. Не хотелось вникать в новые неприятности, прикидывать, к чему это всё может привести. Было ощущение серой паутины, слой за слоем липнущей к лицу, не давая взглянуть на белый свет.
Михалыч тоже не выспался. Мешки под глазами, замедленные движения… Казалось, на войне мы так не уставали. То есть, там это было своеобычное, перманентное состояние: к нему привыкали, учились превозмогать и наконец, переставали замечать. Здесь, в мирной жизни, оно казалось диким и неуместным.
— С теми, вчерашними, на Геллендвагене, что?
— Ничего. Нету их… — Михалыч положил сосиску на хлеб, полил горчицей и откусил сразу половину.
Я ждал. Дожевав, он продолжил:
— Ни документов, ни отпечатков. Призраки.
— Так допросить…
Он очень странно на меня посмотрел:
— Некого допрашивать. И он показал четыре пальца. Цифра четыре означала смерть. Как у японцев: иероглиф «сандзю»…
— То есть как? — я чуть не подавился глотком теплой коричневой бурды, отдающей желудями. Голос непроизвольно «дал петуха». — Тоже подушки не раскрылись?
— Да нет… Всё в порядке с подушками. У обоих — дырки в затылках. Пули обычные, девять миллиметров.
Я помолчал, переваривая.
— Стало быть, с ними был кто-то третий, не пожелавший оставлять свидетелей? Сидел, например, сзади. Выстрелил два раза и мирно удалился. Никто и не заметил.
— Женщина там была. Сказалась свидетельницей… А какие, к бабушке, свидетели? Мы её и спровадили…
— Приметы?
Он пожал плечами.
— Баба и баба. Плащ, косынка, очки… Стройная, губы намазаны…
Аппетит пропал, на языке появилась знакомая горечь. Людей убили потому, что они следили за нами. Что за разборки, и кто их спровоцировал?
— А машина? Тоже без регистрации?
— Да нет, с машиной как раз всё в порядке: куплена через посредника, неделю назад. Не подкопаешься. Так что… Полный ноль. А у тебя? Удалось этому хакеру что-то нарыть?
— Да уж удалось…
Я поморщился и потер виски. Голова шла кругом.
— Ну давай, не тяни, Романыч!
Собрался с мыслями…
…Дядя Костя, вместе с отцом, ввязались в какую-то авантюру. Если б они не были кадровыми офицерами, прошедшими огонь, воду и медные трубы, я бы подумал, что им запудрили мозги, показав пару фокусов. С другой стороны: кое-что из этих фокусов я видел сам… Точнее, не сам, но очевидцы были надежные. Михалыч, например. Он там был, когда лошади сверзились с крыши театра…
Еще в деле фигурировал загадочный, — тьфу, тьфу, — консультант. По словам отца — человек совершенно необыкновенный. Что это означает конкретно, генерал Воронцов распространяться не пожелали…
Но после того, как на наши головы свалился Алекс Мерфи, погиб дядя Костя. У меня были серьезные опасения, что и отцу грозит что-то в таком духе, но Михалыч успокоил: дачу негласно охраняют.
Очевидно, Кремлев нарыл что-то важное, что-то, заставившее его врагов пойти на крайние меры. Меня же пытались отправить вслед за дядей Костей из боязни, что я тоже что-то знаю. Или могу раскопать. Самый главный вопрос: кто такие эти враги?
Пока я беспокойно ворочался под колючим пледом, Максим утянул ту самую программу, которой хвастались наши информационщики. Парнишка, конечно, совершил государственное преступление, но…
Утром он сказал:
— Как я уже говорил, они не сами написали эту программу.
— Как это? — я практически ничего не понимал в электронике.
— Ни черновиков, ни альфа-версий — ничего, что говорило бы о долгой, кропотливой работе. Она у них просто появилась, в том виде, как есть. Довольно сложная штуковина, надо сказать. Может подключаться к чему угодно: спутники, дорожные камеры, телефоны… Словом, от неё не спрячешься. Сканирует любое изображение, прогоняет по сотням баз данных и находит человека в считанные минуты.
— Мне сказали, эта программа сама определяет потенциальных преступников.
— Не знаю… — он снял очки. На переносице осталась глубокая вмятина. — Существуют, конечно, самообучающиеся проги, ими пользуются банки, например. По заданным параметрам определяют кредитоспособность клиентов… Торговые сети, рекламные фирмы пользуются такими: по поведению пользователя вычисляют, какой товар ему предлагать… Так что, может, и существуют такие, что определяют поведенческий профиль предполагаемых преступников… Но глобальную систему контроля придумали в первую очередь рекламщики, они давно вкладывают в это огромные деньги. Зачем им преступники?
— А те три фотографии? Удалось что-то узнать?
— Да как сказать? — он, морщась, снова нацепил очки. — О Мерфи — не больше того, что есть в вашей папке, плюс — программа несколько раз засекла его на камерах. Вокзал Можайска: там у него что-то вышло с парнями Джафара — знаете его?