«если бы у каждой звезды в нашей галактике был триллион планет, а на каждой планете жил бы триллион людей, и у каждого человека был бы триллион колод, и они перетасовывали бы карты тысячу раз в секунду, и делали это со времен Большого взрыва, возможно, только сейчас порядок карт бы повторился»…
Наша задача — отбросить эту закономерность. Научиться восстанавливать порядок. То есть, перетасовав, возвращать каждую карту на то самое место, где она была раньше. Это — для начала…
Неопределенность пространственной координаты — это из физики частиц. Проецируя его на теорию вероятности, можно сказать, что «тасуя карты», мы не знаем точного прогноза на происхождение события. Ты можешь свести эту неопределенность к нулю.
Будем рассматривать каждую карту как событие. Попробуем, заранее задавая определенную позицию, помещать её на нужное нам место…
Выстраивая последовательность событий, подобно картам в колоде, ты сможешь влиять на вероятность не в единичных случаях, а в глобальном, общемировом масштабе…
Честно говоря, последний трюк мне удавался лишь частично. Я имею в виду карты. С реальностью я такого делать даже не пытался — не зная броду, как говориться…
Но пока летели, было время разобраться и понять, чего я хочу добиться. И я смог выстроить определенный алгоритм действий, который, я надеюсь, приведет нас к цели.
…Ветер задувал всё сильнее, забирался за пазуху, свистел в ушах и слепил глаза. Я поднял воротник, руки сунул поглубже в карманы, и всё равно чувствовал себя чертовски неуютно. Мы брели по Стрёгет.
Сдвинутые в кучу, как стайка испуганных цапель, столики уличного кафе, длинные ряды велосипедов у кирпичной стены, серые камни мостовой…
— Если б не этот чертов ветер, здесь можно было бы жить… — проворчал Воронцов, шмыгая носом. — О! Смотри, кажись, отель!
Миновав площадь с фонтаном, мы вошли в гостеприимно распахнутые швейцаром двери. Пахнуло теплом, свежим кофе и вечными ватрушками.
— Подойдет? — спросил Илья, оглядывая ярко освещенный холл.
— Ему бы понравилось. — кивнул я.
Именно в таких местах, уютно-ковровых, душноватых, мы останавливались, когда путешествовали семьей. Поддельный викторианский стиль… Думаю, его привычки не изменились. Не представляю почему, но отец считал, что очень похож на мистера Пиквика. Мама однажды пошутила в том смысле, что он, скорее, мистер Скрудж… Отец тогда не понял. Он просто не видел разницы.
…Последние пару часов мы провели в баре отеля. Несмотря на горячий глинтвейн, я чувствовал, что заболеваю. Интересно, здесь можно найти аспирин?
— Может, тебе хватит? — Воронцов озабоченно заглянул в мою кружку.
— Может. Но я не могу остановиться. — я отхлебнул горячего вина, на мгновение стало тепло.
— Нервничаешь?
— Мы не виделись три года. А когда разговаривали по телефону в последний раз — поругались.
Я боялся, что отец не даст мне и шанса: только увидит, и сразу удерет. Он и раньше проделывал такой трюк: поворачивался спиной, и уходил, не слушая никаких доводов и просьб… Поэтому я предпочел дожидаться в баре: он не захочет проявлять малодушие на людях.
— Ты так уверен, что он зайдет именно сюда?
…И вот он стоит в дверях, повесив трость, совершенно ему не нужную, на сгиб локтя и по обыкновению раздраженно сдергивая перчатки. Я сжал монетку в вспотевшей ладони.
Орел или решка. Чет-нечет… Рашид пытался отучить меня «пользоваться костылями». Он постоянно напоминал, что «магия» — у меня в голове, и всякие там кубики, дрейдлы или иные бебехи просто не нужны. Но удивительное дело: стоило мне взять в руки дайс, — тот самый, оставшийся, второй я когда-то, вечность назад, кинул Ассоль, и не знаю, что с ним стало… — и работать становилось гораздо легче. Тогда-то Рашид и подарил мне монету. Дешево и сердито: две грани, две вероятности. Есть, правда, еще ребро…
Всегда можно раздобыть монетку, — напутствовал Рашид. — Дрейдл ты потерял, кубик сломал, а вот монетка найдется всегда. Даже в старом пиджаке, за подкладкой, обязательно обнаружится пятак…
Сжав этот самый пятак, я поднялся навстречу отцу. Глубокий вдох…
— Здравствуй, папа.
— Алекс? Не ожидал тебя здесь увидеть.
Лицо — надменная маска.
— Я специально приехал, чтобы с тобой поговорить.
— Ты же мог догадаться, что я не на отдыхе… — и он повернулся, чтобы уйти.
Мы не виделись несколько лет, а у него хватает наглости сбежать от собственного сына? Ну ладно. Я ведь правда не хотел… «Щелчок».
— Это не праздный разговор. У меня к тебе дело.
— Сейчас совершенно неподходящее время. Позвони мне через месяц, я что-нибудь для тебя найду.
— Господи! Ты решил, что я хочу просить денег? — я вытаращился на него, как на умалишенного. Только ему, моему драгоценному папаше, могла прийти в голову такая дикая мысль… — И только для этого тащился через полмира? Клянчить подачку?
На нас уже начинали косо поглядывать, и отца это нервировало. Он нетерпеливо оглянулся на дверь, но я заступил ему дорогу. Он фыркнул.
«Щелчок»…
— Будь по твоему. Вижу, что ты не отцепишься… Сядем где-нибудь, где не так людно. Но учти: у меня очень мало времени.
Я попросил Воронцова быть где-нибудь рядом, но не вмешиваться. Отец его не знает, а подозрений Илья, в своем темном костюме, дорогих туфлях и модном галстуке, не вызовет. Говорили мы по-английски, но он заверил, что достаточно «сечет», чтобы уловить главное.
— Хочешь чего-нибудь? — спросил я, усаживаясь за столик.
— Скотч. — у отца дрогнули щеки, как всегда, в моменты наивысшего раздражения. Под его тяжелым, равнодушным, как у черепахи, взглядом, я снова почувствовал себя десятилетним мальчишкой.
— Прости, что все так неожиданно. Но у меня нет выбора.
— Удивительно, что на похороны матери у тебя времени не нашлось, но как только понадобилась помощь…
— Я ничего не говорил о помощи! — его тон начинал раздражать. — Мне не нужна твоя помощь. Скорее… Это необходимо тебе самому. Ты все еще сенатор?
— Настолько не следить за делами отца…
Я хлопнул по столу ладонью. Подскочила и зазвенела посуда, отец не повел и бровью.
— Хватит! Хватит играть в эти игры, они надоели мне еще в детстве! Папа… Прошу тебя… Побудь хоть раз самим собой. Тем человеком, которого любила мама, тем, кого в детстве боготворил я… Пожалуйста.
— Не смей вспоминать о матери…
— Отец.
Очень хотелось сорвать галстук, расстегнуть рубашку, или хотя бы оттянуть пальцами ворот, чтобы не так давил… Но я не мог. Не при нем.
— Хорошо. Говори.
Он глотнул из тяжелого стакана, только что принесенного официантом. Господь свидетель, он старался казаться невозмутимым и непробиваемым, но… Скотч в стакане подернулся мелкой рябью, а бледные пальцы, как лапы паука, судорожно липли к стеклу…
— Как ты себя чувствуешь? У тебя все хорошо?
Вдруг стало его жаль. Отец считал, что должен быть несгибаемым, целеустремленным — ведь только таким и должен быть настоящий мужчина… Жесткость — и полное отсутствие чувствительности, сострадания и понимания. Несгибаемость, неприятие слабостей ни своих, ни чужих… А теперь он стареет. Уже нет той пышной копны волос, которой он так гордился, под глазами усталые мешки, щеки избороздили морщины разочарования. Но взгляд всё тот же: пронзительный, колючий. Прямая спина…
— Последние несколько недель выдались действительно нелегкими. — он сделал еще один глоток и скупо улыбнулся. — У нас все кувырком, даже не знаю, чего ожидать дальше. — его тон намекал: «а еще ты, со своими надуманными проблемами»…
— Тем не менее, собрание клуба состоится.
— Это не подлежит обсуждению. Ты же знаешь.
— Да ладно, па… В детстве ты мне о нем рассказывал. Подумать только, я считал вас Рыцарями круглого стола! А на самом деле — ничего благородного в вашей деятельности нет… Только выгода.
Отец негодующе фыркнул, и отвернулся. Мои слова его задели.
— Ты уже вырос из детских сказок, я полагаю…
— Так что у вас творится?
— А ты не слышал о последних событиях? — он, конечно же, имел в виду взрывы.
Как и все политики, отец никогда не называл взрывы — взрывами. «Последние события», «сопряженный ущерб»; людей он называл исключительно индивидуальным ресурсом, а военные действия — вынужденной мерой воздействия.
— Такое имя: Джон Траск, тебе знакомо?
Он поморщился, и сделал еще глоток. Промокнул губы салфеткой, откинулся на удобную спинку полукресла.
— Ненавижу ублюдка. Из грязи — в князи, как говорится… Но шустрый. Быстро схватывает.
Наконец хоть что-то человеческое.
— Он уже входит в Совет, не так ли?
— Бери выше. На нынешнем заседании его должны избрать Председателем, вместо меня.
— И как тебе это?
Отец пожал плечами.
— Политика. Возможно, это к лучшему — нашему делу нужна новая кровь.
Зная отца, скорее всего его поставили в безвыходное положение. Вынудили освободить пост…
— Ты же понимаешь, что дорвавшись до власти, он начнет всё перекраивать под себя?
— Разумеется. — отец медленно кивнул. — Но… Каким боком это касается тебя?
И я ему рассказал. О том, как был в плену, о самолетах и бомбах. О маме… Он не перебивал. Даже не изменился в лице. Спокойно пил свой скотч. Жидкость в стакане больше не дрожала.
Когда я замолчал, он еще несколько минут посидел неподвижно, а потом поднялся.
— Ну, если у тебя всё… Завтра рано вставать.
— Постой! — я на секунду онемел. — Ты что же, ничего больше не скажешь? Ты же можешь повлиять на голосование, закрыть ему дорогу к власти! Ты же…
Он, рывком подвинув кресло, снова сел. Упер в меня острый взгляд…
— Послушай сын. Говорю, как твой отец, который вправе ожидать полного, беспрекословного послушания: не лезь в это. Ты никогда не интересовался политикой, ничего в ней не понимаешь, и никогда не поймешь. Не вздумай ничего предпринимать. — он сделал такое движение рукой… как крупье, раздающий карты, и я понял, что он намекает на мои способности. — Слышишь? Я запрещаю тебе что-либо делать! Это не твоя игра.