Ойлен и Чейд заговорили разом, ругая лицемерных землевладельцев, которые открывали перед ними ворота своих крепостей, клялись в верности Энкледу или по крайней мере в нейтралитете — и в то же время стягивали силы Текиона в кулак, готовясь нанести удар.
— Может быть, это не так уж и плохо, — задумчиво проговорил Зингар. — Раздавим их одним махом.
— Прикажите выдвигаться к Тонсу? — Спросил Чейд.
— Позже. — Кардинал вновь посмотрел на Алина. — Помните, я просил вас отправить нескольких разведчиков к Далгору?
— Конечно. Они сейчас там.
— Каковы последние донесения?
— Эс-Лифеоны укрепились, ждут Гейса, Фелроба и Ченара, — Алин назвал имена трех командоров, ранее отправленных Зингаром во владения рода эс-Йен. — На земле эс-Йенов, в Катехарии, война — они оказали ожесточенное сопротивление вашим рыцарям.
Зингар нахмурился.
— Я отправил двух лучших чародеев. Стены не должны были стать для них преградой.
— Ченар тяжело ранен, а Фелроб не поспевает везде. Впрочем, насколько можно судить, ваши командоры справляются с той задачей, что вы им поставили. Хотя и не так быстро, как вы рассчитывали.
Зингар задумчиво кивнул и спросил:
— А что на севере? Колфьер и Фадун?
— Секира и Улыбка устроили в Фадуне резню. Лягушонок и Полбороды осадили Колфьер и грабят его окресности.
— А что Тейф?
— Пока никаких известий. — Покачал головой Алин.
— Ну что ж, хорошо… — Зингар замолчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. Затем он произнес:
— Я отправлюсь к Далгору вместе с сотней Чейда. Алин, вы с нами. Ойлен Покфо, вы остаетесь в Вайдене. Сотня Хадеса отправлена в Йонвель и Дераншаль — пусть там и остаются.
Сотня Риума — в резерве, пусть и далее размещается в Ранкеде, как и сейчас. Фалдорик пойдет в Тейф, пусть его головорезы берут Колфьер и подтягиваются туда же. После того, как разберемся с Далгором, я вернусь с Чейдом и с кем-нибудь из той троицы… Да, так и сделаем: один останется в Катехарии, второй в Далгоре — я позже решу, кого взять, а кого оставить. И далее посмотрим, как будет развиваться ситуация. Если все будет благополучно, и Фалдорик сумеет взять или хотя бы надежно блокировать Тейф — вы, Ойлен, выводите войска из Вайдена и движитесь к Тонсу, а ваше место здесь занимает Риум. Мы соединяемся с вами и громим Тонсу. В случае, если у Фалдорика возникают трудности — вы отправляетесь к нему на подмогу и забираете часть людей Хадеса. Надеюсь, все понятно? Есть вопросы?
— Есть, — сказал Трясогузка. — Как быть с пленными?
— Сейчас решим.
Зингар занял кабинет графа и приказал доставить для беседы сначала двадцатилетнего Найвера, а затем — его дядю, Товаса. Беседа с последним продлилась в два раза дольше, чем с первым; по ее окончании Зингар распорядился убить Найвера и его мать.
— Брат Анседа согласился принять нашу сторону, — объяснил он свое решение Ойлену.
— С условием, что мы избавим его от тех, у кого формально больше прав на наследство, чем у него.
— А что с младшей дочкой?
— На ваше усмотрение. Прав у Кинли меньше, чем у дяди, поэтому прямой угрозы для Товаса она не несет. Однако, если с Товасом и его сыном что-нибудь случится, наследницей рода станет она. Понимаете? Если наш новый граф будет плохо себя вести — убейте его и объявите Кинли графиней. Но это — вариант на самый крайний случай. Если Товас, напротив, проявит себя с хорошей стороны — можете убить ее.
Трясогузка наклонил голову, боясь, что глаза выдадут чувства, которые бушевали в нем.
— Слушаюсь, сир.
Зингар Барвет, Алкуп и Чейд отбыли на юг, а Ойлен Покфо остался управлять замком Вайден. Товас оказался покладист и сговорчив — он, похоже, хорошо понимал, насколько неустойчивым является его положение. Часть вассалов Анседа присягнула его брату, другие воспротивились — заперлись в своих замках или ушли к Тонсу. Ойлену нужно было решать множество мелких организационных проблем, но это была рутина, с которой он успешно справлялся. Но кроме рутины было кое-что другое, что занимало его мысли.
У него были желания, в которых прежде он боялся признаться даже самому себе — но этот поход многое изменил. Вскоре после взятия Браша ему приснился тяжелый мучительный сон — утром он ощутил надломленность и опустошенность, которые, впрочем, вскоре сменились иными чувствами. Из его души как будто что-то изъяли и эта пустота, как гноем, стала заполняться злобой. Позже он понял, что перемены были как-то связаны Барветом — его подчиненность кардиналу стала обоснована не только субординацией, но и чем-то еще, у них появилась какая-то необычная форма душевной близости, и Барвет в этой связке занимал безусловно доминирующее положение. Ойлен подозревал, что подобную связь Барвет установил и с другими — хотя и не мог сказать точно, все ли командоры связаны с ним также, как он сам. Но дело было не только в Барвете. Кардинал стал лишь частью объединяющей их силы, важным ее узлом, но никак не источником; Ойлен не сразу понял, что происходит, некоторые вещи он стал осознавать лишь в самые последние дни. Его душа менялась, и он не знал, как относиться к этим изменениям. Барвет что-то сделал с ним, но он даже не мог сформулировать толком, что именно. Иногда ему казалось, что он заразился какой-то болезнью; иногда — что лишился части души; а иногда — что в нем поселился червь, который проник во все его жилы, во все чувства и мысли, и уже не Ойлен думает многие из этих мыслей, а червь. Почему-то он не испытывал страха, как будто бы способность бояться из него полностью изъяли; куда больше его беспокоило непонимание того, что происходит. Чем была эта тьма и в какой мере сам Зингар понимал ее суть?.. Но, чем бы она не была, она помогала Ойлену лучше понять себя — этого нельзя было отрицать. Он был не рад этому пониманию и, может быть даже, предпочел бы и дальше оставаться в невежестве — но выбора ему не дали. Шаткость морали, чести, норм одобряемого обществом поведения вырисовывалась перед ним с каждым днем все отчетливее: это были призраки, которые имели видимость существования лишь до тех пор, пока в них верили, но стоило этой вере пропасть — как они бесследно растворялись во тьме. Его немыслимые, противозаконные, чудовищные мечты, давно задавленные аскезой, восставали из небытия и возвращались к нему — исполненные силой, требовательные и манящие. С каждым днем он видел все меньше причин сдерживаться и не позволять себе того, что часть его души хотела всегда. Другая часть души кричала от боли от этих мыслей и желаний, от ужаса перед тем, кем он стал — и продолжал становиться. Что-то нашептывало ему, что боль прекратится, когда он обретет целостность — и если целостность благородного рыцаря-чародея, познавшего пути природных стихий, сделалась недоступной, то следовало обрести иную целостность, найдя ее во тьме.
И вот, наступил день, когда он не выдержал. Он привел восьмилетнего сына одной из служанок в свои аппартаменты и запер их изнутри; привязал мальчика к кровати и разрезал на нем одежду. Ойлен гладил его хрупкое юное тело, целовал соски и крошечный пенис и чувствовал, как дикое желание буквально разрывает его на части. Мальчик был таким испуганным, таким хрупким, чистым и невинным, таким беззащитным — что не было во всем мире большего удовольствия, чем растоптать его невинность, осквернить его чистоту, сломать его незрелую, еще не начавшуюся толком жизнь. Член Ойлена стоял колом, но войти в зад мальчика он долго не мог — слишком тот был узок. Тогда Ойлен вытащил нож и воткнул его туда, куда не мог проникнуть член. Мальчик истошно закричал — Ойлен не обратил на его вопли внимания также, как прежде не обращал внимания на слезы и мольбы. Ойлен покачал нож в ране, вытащил его и вновь попытался войти — на этот раз у него получилось. Крови было много, она была повсюду — на простынях, на полу, на члене и бедрах… Кровь и запах дерьма. Ойлен насиловал мальчика всю ночь, не заметив даже, в каком именно часу тот перестал кричать, а в каком — совершенно уже затих и перестал дышать. Он ясно осознал, что он мертв лишь под утро, когда тело совсем остыло.
Ойлен стал втыкать в тело мальчика нож, но реакции не было, и кровь из ран почти не текла.
Тогда командор Горы сел в кресло и стал разбираться с бумагами. Нужно было определить, надолго ли хватит припасов и посмотреть, сколько теплого белья имеется на складах Вайдена. В конце концов, зима уже началась и для того, чтобы пережить ее, необходимо все тщательно спланировать и распределить. Служанка, которая каждое утро приходила для того, чтобы прибраться в спальне, при виде трупа ребенка на кровати истошно закричала и выбежала вон.
Позже пришли рыцари, они задавали несущественные вопросы и почему-то настаивали, чтобы Ойлен оделся и смыл с себя кровь. Кто-то убрал труп и поменял простыни, одного из оруженосцев приставили чистить пол. Ойлен старался не обращать внимания на эту суету. Сколько у них лошадей? Сколько теплых плащей и сапог? Достаточно ли заготовлено дров? Вот о чем следовало думать.
Хадес занял Йонвель, после чего двинулся на север. Барон Рейер, скрипя зубами, открыл перед ним ворота Дераншаля. Хадеса увиденное не впечатлило: две деревянные башни, четыре невысокие стены и длинный П-образный дом между ними — вот и весь «замок». Однако, на текущий момент это была самая крайняя северо-западная точка на контролируемой ими территории Текиона, наиболее близкая к Тейфу и Колфьеру, и потому имевшая важное стратегическое значение. Если союзники Ордена, морские разбойники, успешно возьмут Колфьер, и двинутся дале на юго-запад, то Дераншаль станет местом объединения сил, которые затем выступят против хорошо укрепленного и сильного Тейфа. С другой же стороны, если со стороны Тейфа последует превентивный удар, то именно Дераншаль станет первым замком на пути графа Кладгера. Оставив в Дераншале тридцать человек, основная задача которых состояла в разведке и сборе информации, Хадес вернулся в Йонвель. Барон Зайрен принял его любезно, почти дружелюбно; старый эс-Кван же, напротив, едва сдерживал злобу — но у командора крепло чувство, что он намучается еще с обоими, при том неизвестно, с кем больше. Зайрен себе на уме — расчетливый и прагматичный, он мог стать наиболее неприятным врагом, и поэтому стоило держать его поближе. Рейер, напротив, мог выкинуть что-нибудь совершенно неразумное, например попытаться вырезать оставленный в его замке гарнизон. Он и его ближние, несомненно, будут умервщлены если барон осмелится предпринять нечто подобное — но Хадес раздражала мысль о том, что сама попытка может стоить ему нескольких людей. Проще было бы перебить всех этих ненадежных барончиков и поставить повсюду своих рыцарей — но, решив таким образом одну проблему, Ордена создали бы себе другую, имевшую бы неприятные последствия в стратегическом плане: узнав о резне, подчинившиеся Ордену бароны могут с перепугу устроить мятеж, а еще не подчинившиеся — перестанут открывать перед Орденом ворота, и взятие каждого населенного пункта, имеющего хоть какое-то подобие укреплений, будет сопровождаться отчаянным сопротивлением. Поэтому Хадес не тронул ни Зайрена, ни Рейера, но лишь постарался устроить все так, чтобы каждый их шаг был у него на виду. Пусть только дадут ему повод — и он без колебаний вырвет лишние звенья из позвонков обоих. 2 Хадес не имел ни фамилии, ни второго имени — белоглазый и беловолосый уроженец Сальгердских островов, он мог бы получить имя только на корабле, если бы оказался принят в дружину одного из тех ярлов, что каждую весну плыли на юг — чтобы пограбить или поторговать на Гоураше, Эн-Тике, на Вайшерских островах, или даже на материке, в Ильсильваре. Второе имя новичку подбирала команда: любая особенность новичка, любой поступок, любая случившаяся с ним ситуация могла послужить основой для прозвища, которое сохранялось с пиратом всю жизнь: это прозвище было более важным и значимым, чем имя, полученное при рождении. Закре