— Они готовы…
Она бросила гримировальную палочку к прочим лежавшим на столе мелочам.
— Я тоже готова.
Опустив руки (браслеты, звякнув, упали к запястьям), она гибким кошачьим движением поднялась на ноги; лучи света, скрещиваясь и преломляясь, заиграли на гладкой темно-коричневой коже. Служанки принялись одевать ее, то есть закутывать-заворачивать в волны тончайшей прозрачной материи, а она как бы ввинчивалась в нее им навстречу, двигаясь медленнее и медленнее, пока наконец седьмое покрывало не окутало ее всю, с головы до ног. Остановившись, она замерла, прислушиваясь к жужжанию голосов и звукам музыки, которые доносились из зала. Потом встряхнулась, сказала решительно и печально, едва ли осознавая, что говорит это вслух:
— Я буду хорошей!
В пиршественном зале между тем наступил уже тот период застолья, когда беседа течет спокойно и ровно. Патриарх не был в центре внимания. Гости нечасто и только как бы случайно бросали на него беглые взгляды. Но так как он увлечен был питьем, и яствами, и беседой, которую вел то с Мудрейшим, то со Лжецом, такая индифферентность на деле была высшей формой придворной вежливости. Прилежно ее соблюдая, гости, сидевшие за двумя длинными, через весь зал протянувшимися столами, разбились на группы, которые, составляя единое целое, вели себя так, будто целое произвольно, легко распадалось на части. Однако нетрудно было заметить, что если в какой-то момент трое гостей, например кавалер и две дамы, и были, казалось, поглощены без остатка своим разговором, то считанные минуты спустя кто-то из них уже вовлекался в беседу, которой была занята соседняя группа, а та, в свою очередь расколовшись, частично смыкалась со следующей. Так что, глядя издалека и слушая приглушенные расстоянием реплики, легко можно было принять украшенные лилиями прически пирующих за ряд цветочных головок, выглядывающих из воды и тихо колеблемых мягким, ласкающим ветром. Никто из придворных еще не был пьян. Хотя казалось, что они разве что изредка и невзначай посматривали на Бога, делалось это обдуманно и искусно, и пили они ровно столько чаш, сколько пил Бог. А поскольку он был самым старшим, за исключением Мудрейшего, и пить умел явно лучше, чем бегать, было понятно, что все они вскорости опьянеют. Они будут пьяны, но все же не раньше, чем будет пьян Бог.
Патриарх был спокойнее, чем его гости. Он отдохнул и был всем доволен. Удобно устроившись на ложе, широком, словно задуманном для двоих, он лежал, утопив левый локоть в груде подушек из кожи, а в правой руке держал уже почти съеденную жареную утку и не спеша, деликатно ее обгладывал. Лжец и Мудрейший сидели чуть ниже, по обе стороны невысокого столика, на котором были расставлены прочие кушанья. Мудрейший с мягкой улыбкой, внимательно и дружелюбно наблюдал за Патриархом, Лжец был, как обычно, порывист и беспокоен.
Покончив с уткой, Бог протянул блюдо за спину, и оно сразу исчезло, подхваченное парой услужливых рук. Другие такие же руки поднесли полоскательницу. Небрежно опустив в нее пальцы, Бог лениво пошевелил ими, и, как если бы это было сигналом, три музыканта, жавшиеся в углу, в конце зала, принялись играть громче. Они были слепы. Один из них затянул, чуть гнусавя, старинную песню:
Как сладки твои объятия,
Сладки, как мед, жарки, как летняя ночь,
О возлюбленная моя, моя сестра!
Бог искоса мрачно взглянул на певца. Сделав знак, он принял еще одну чашу с пивом, словно саму собой возникшую в воздухе. По-прежнему улыбаясь, Мудрейший слегка поднял брови:
— А стоит ли, Патриарх?
— Мне хочется пива.
От края до края столов чаши заново наполнялись. Все вдруг почувствовали жажду.
Мудрейший неодобрительно покачал головой:
— Ты знаешь ведь, Патриарх, танец длинный.
Бог рыгнул. Громкий звук пронесся над залом, затих и опять возродился: рыгали со всех сторон. А слева, в углу, одной очень находчивой даме стало вдруг дурно. Она блевала, и все смеялись над ней.
Протянув руку, Патриарх тронул Лжеца за плечо:
— Расскажи-ка мне что-нибудь из твоих выдумок.
— Я рассказал уже все, что знаю.
— Ты хочешь сказать: все, что можешь придумать, — поправил Мудрейший. — Ведь выдумки знать невозможно.
Взглянув на него, Лжец открыл было рот, готовясь ему возразить. Потом сразу осекся.
— Понимай так, как хочешь.
— Хочу выдумок, — требовал Патриарх. — Хочу множество, множество выдумок!
— Боюсь, у меня это плохо получится.
— Расскажи мне о белых людях.
— Ты знаешь о них уже все.
— Неважно, рассказывай, — приказал Бог, легонько ущипнув его за ухо. — Расскажи мне, какая у них кожа!
— Она напоминает ободранную луковицу, — начал Лжец, покоряясь. — Только не так блестит. Все тело у них покрыто такой кожей…
— …каждый кусочек тела…
— Белые люди не моются…
— Потому что иначе бы смыли всю краску! — выкрикнул Патриарх и громко расхохотался. Гости смеялись тоже. Дама, которую вытошнило, свалилась со стула и истерически вскрикивала.
— И от них дурно пахнет, — продолжал Лжец. — Я говорил тебе как. Их река окружает со всех сторон землю, вздымается глыбами, а на вкус солона. Если попьешь из нее, потеряешь рассудок, упадешь замертво.
Патриарх снова расхохотался, но потом сразу смолк.
— Не понимаю, почему я упал, — сказал он. — Это было так странно. Вот только что я бежал, а потом — ноги вдруг отказали.
Лжец вскочил:
— Тебе помешали. Я это видел. А кроме того, до начала ты выпил чересчур много пива. В другой раз…
— Неправда. Ты не был пьян, Патриарх, — по-прежнему улыбаясь, сказал Мудрейший. — У тебя просто кончились силы.
Бог снова ущипнул Лжеца за ухо.
— Расскажи мне, — он неожиданно рассмеялся, — расскажи, как вода становится твердой.
— Ты уже слышал об этом.
Бог в раздражении стукнул рукой по ложу.
— А я хочу слушать опять! — крикнул он. — А потом снова: опять и опять!
Шум голосов ослабел и затих. Кто-то раздвинул занавесь в конце зала. В просвете между двумя половинками виден был кокон из белой ткани, стоящий на крошечных ножках. Мелко переступая, кокон добрался до центра зала, остановился. Барабан начал бить приглушенно и мягко.
— …И в самом деле затвердевает как камень, — говорил Лжец. — Зимой скалы у водопада покрыты ею; кажется, будто водоросли свисают с камней. Но все это — вода.
— Продолжай! — выкрикнул Патриарх возбужденно. — Расскажи мне, какая она холодная, белая, чистая. И неподвижная. Неподвижность — это особенно важно.
Откуда-то возникла маленькая негритянка. Держа за кончик край наружной ткани кокона, она начала постепенно тянуть ее на себя, в то время как ножки внизу крутились. Лжец продолжал разговаривать с Богом, но глаза его норовили смотреть в центр зала.
— Болота стоят черно-белые, твердые. Тростник будто сделан из кости. И холодно…
— Ну! Продолжай же…
— Этот холод совсем не похож на прохладу, которую дает вечер или приносит с реки ветерок; не похож и на то, что ты чувствуешь, прикасаясь к неровной поверхности кувшина, в котором хранят воду. Нет, он пронизывает насквозь. Пытаясь избавиться от него, человек начинает приплясывать, но холод сковывает движения, и наконец человек замирает.
— Слышал, Мудрейший?
— А если кто-нибудь ляжет в белую пыль, которая на самом деле вода, то больше уже не встанет. Он каменеет, он превращается в статую…
— Мгновение превращается в вечность! Никто не меняется! — радостно выкрикнул Патриарх и обнял Лжеца за плечи: — Мой дорогой! Мой бесценный!
Кожа вокруг губ Лжеца сделалась мертвенно-бледной.
— Не надо так говорить, Патриарх! Ты слишком добр, ты делаешь мне комплименты. А я всего лишь ничтожество!
Покашливание Мудрейшего прервало их диалог. Обернувшись, Бог и Лжец встретились с взглядом, указывавшим, куда нужно смотреть. Покрывало как раз соскользнуло с похожей на кокон фигуры. По спине заструился водопад длинных блестящих волос. Лицо было повернуто прочь, но головка вдруг ожила, коротко, резко кивая в такт музыке вправо и влево. Плащ волос колебался; ножки, крутясь на месте, неутомимо работали.
— Да ведь это Прелестная-Как-Цветок! — вскричал Патриарх.
Мудрейший кивнул, улыбаясь:
— Да, это очарование — твоя дочь.
Патриарх поднял приветственно руку. Она улыбнулась через плечо, продолжая вращение, точно следуя музыке. Соскользнуло еще одно покрывало, струившиеся водопадом волосы перелетали от бедра к бедру и женственно касались кожи. Улыбка и взмах руки Бога сразу же изменили все настроение за столами. На лицах отобразились любовь и нежность, со всех сторон слышались вздохи томления и восклицания, выражавшие радость от того, что Прелестная-Как-Цветок здесь, со всеми. Тростниковая дудка и арфа подчеркивали дробь барабана.
— А она выросла, — проговорил Патриарх. — Трудно даже поверить, как она выросла!
С усилием отведя взгляд от Прелестной, Лжец облизнул пересохшие губы. Придвинувшись к Патриарху, он чуть ли не подтолкнул его локтем:
— Что скажешь? Это поинтереснее твердой воды?
Но взгляд Бога был устремлен не на дочь, а куда-то гораздо дальше.
— Расскажи мне еще что-нибудь.
Лжец нахмурился, попытался что-то придумать, наконец принял решение. На костистом и худощавом лице заиграла улыбка сатира.
— О тамошних обычаях?
— О каких?
— О женщинах, — выдохнул Лжец едва слышно.
Весь выгнувшись, он почти прильнул к Патриарху. Зашептал, прикрыв рот ладонью. Бог, улыбаясь, внимательно слушал. Две головы сближались все больше и больше. Сделав знак, Бог протянул снова руку, взял пиво, принялся жадно пить. Лжец весь дрожал, слова, приглушаемые ладонью, перемежались с визгливым смехом.
— …А иногда женщины совершенно чужие, иногда они видят их в этот момент в первый раз!
Патриарх фыркнул, окатив Лжеца пивом:
— Ты мастер рассказывать самое грязное…
Мудрейший снова значительно кашлянул. Ритм музыки изменился. Гнусавость дудки усилилась, и звук сделался заунывным. Казалось, тростник почувствовал вдруг томительное желание, но не знал, чем его утолить. Прелестная-Как-Цветок изменилась тоже. Движения убыстрились; от пояса, выше, нагота тела просвечивала сквозь ткань. Когда она начинала свой танец, тело в нем не участвовало: двигались только ноги. А теперь ноги и голова были единственным, что оставалось неподвижным. Танцовщ