«время сновидений», обозначающий как раз такую начальную эпоху обустройства мира. Это время предшествует обычному – эмпирическому или историческому – времени, оно циклично и наполнено чудесными событиями, а потомки воспринимают это время и его героев как образец для подражания.
Русское «богатырское» время по многим признакам соответствует такому «времени сновидений», а в самих богатырях, «заступниках Русской земли», в их поступках, в их отношениях между собой и с другими людьми и «нелюдями» отразились народные представления о справедливом миропорядке, который когда-то якобы существовал. По замечанию фольклориста Бориса Путилова, в некоторых былинах отчетливо проступают следы «длительного процесса преобразования древних мифологических сказаний о культурных героях, предках рода»; это в первую очередь былины о победах над чудовищами («Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Добрыня и Змей» и другие). То есть эти богатыри – «прототипы» достойного поведения, на которые следует равняться.
Былинный русский мир, в котором живут и действуют богатыри, замкнут и обособлен от времени исторического, однако последствия событий, в нем происходящих, ощущались и продолжают ощущаться по сей день – недаром богатырей ставит в пример даже современная массовая культура, если судить по популярным анимационным сериалам.
Богатыри в былинах – простые русские люди, которые, как правило, и не подозревают о своем богатырском предназначении, пока не случится некое «прозрение»; вспомним хотя бы Илью Муромца, тридцать лет и три года «сидевшего сиднем» на печи, пока не пришли калики перехожие – бродячие песенники – и не пробудили в нем богатырскую силушку.
Такая «родословная» богатырей, кстати, опровергает теорию аристократического происхождения русского эпоса, довольно долго господствовавшую в отечественной науке. Эта теория возводила былины к песням и сказаниям княжеских дворов – мол, о богатырях первыми стали рассказывать дружинники, а простой люд затем перенял эти песни, но для крестьян они были чуждыми и потому быстро забылись. Открытие «русской Исландии» и живой былинной традиции показало, что сторонники аристократической теории ошибались относительно «угасания» былин в крестьянской среде, а богатырские «биографии» доказывают, что даже исходный посыл этой теории неверен.
Есть гипотеза, что былины принесли на Русский Север новгородские «большие роды», то есть новгородская знать, бежавшая от разорения города, учиненного московским князем Иваном III в 1480-х годах, и осевшая на севере: дескать, былины долго складывались и сохранялись среди этих «купцов-аристократов», а впоследствии распространились среди простых крестьян. Возможно, в данной гипотезе имеется рациональное зерно – без версии о побеге новгородцев на север трудно объяснить появление там столь «обильного запасами» былинного очага; но все-таки вряд ли былины исходно складывались в кругу военной и торговой знати – иначе они во многом перекликались бы, сюжетно и стилистически, с такими старинными литературными памятниками, как «Слово о полку Игореве», явно сложенное княжеским певцом или дружинником.
Более двух столетий, если вести отсчет с 1804 года, когда увидел свет сборник Кирши Данилова, предпринимаются попытки подыскать былинным богатырям какие-либо исторические соответствия.
Из русских летописей известно, что имя Добрыня носил киевский воевода, дядя князя Владимира Святославича; он участвовал в насильственном крещении новгородцев и от имени князя сватался к полоцкой княжне Рогнеде. На этом основании отдельные ученые делали вывод, что посадник Добрыня из летописей – это «прообраз» былинного Добрыни Никитича, тем более что вместе с ним, согласно летописям, новгородцев обращал в христианство некий Путята («Путята крестил мечом, а Добрыня огнем»), а в былинах племянница князя, похищенная змеем и спасенная Добрыней, – Путятишна.
Но сходство имен вряд ли может считаться убедительным доказательством соответствия, если функционального сходства между персонажами не наблюдается. Еще в победе Добрыни над змеем усматривали метафорическое описание крещения Руси – дескать, змей есть символ «поганой», языческой веры, а Добрыня побивает его «шапкой земли греческой», в которой видели монашеский клобук; следовательно, былина рассказывает о торжестве христианства. Такое толкование, не менее наивное, чем толкование по сходству имен, упускает из вида древность сюжета о сражении со змеем, известного многим народам.
Столь же сомнительным кажется «включение» Ильи Муромца в религиозную историю – по той причине, что в Киево-Печерской лавре якобы хранились мощи святого угодника с таким именем. Да и былинный князь Владимир, разумеется, ничуть не схож ни с Владимиром Святославичем, ни с Владимиром Мономахом, к которым время от времени норовят возвести его образ (при желании в этом образе вовсе нетрудно отыскать, к примеру, и черты Ивана Грозного).
Тут уместно напомнить в нескольких словах о развернувшейся в 1960-х годах дискуссии об историзме былин. Одна сторона – историческая школа, ведущей фигурой которой был корифей советской исторической науки Б. А. Рыбаков, – утверждала, что былины опираются на конкретные исторические события и факты. Другая же сторона, точку зрения которой выражал знаменитый исследователь русского фольклора В. Я. Пропп, полагала, что былины суть «произведения, сюжеты которых являются результатом художественного вымысла. В основе этого вымысла всегда лежит историческая действительность, но не в виде каких-то конкретных событий и фактов».
Сегодня учеными в целом признается правота В. Я. Проппа и его последователей, а сама дискуссия утратила свою остроту, однако в современных любительских «изысканиях» по поводу былин порой встречаются рассуждения в духе крайностей исторической школы и попытки «привязать» сюжеты былин к каким-либо фактическим местам и событиям. Более того, на основании таких попыток делаются далеко идущие выводы о «русской древности», получающие распространение в массовой культуре.
Но «былины нельзя читать как зашифрованные тексты и разгадывать как исторические ребусы» (Б. Н. Путилов). Былинная история и былинная география – художественные условности, отражающие реалии и представления своего времени; об этом необходимо постоянно помнить, хотя, конечно, порой соблазн сопоставить ту или иную былинную местность с точкой на реальной карте так велик…
Слово «былина» появилось в русском литературном языке лишь в 1840-х годах – как считается, первым его употребил в печати известный «собиратель старины» и этнограф-самоучка И. П. Сахаров, автор «Сказаний русского народа». По всей видимости, поводом к употреблению этого слова послужила строка из «Слова о полку Игореве» («Начати же… по былинам сего времени…»), причем эти былины – «были», правдивые истории, по которым автор «Слова» намеревался вести рассказ – были восприняты как народные сказания. Так или иначе, термин быстро приобрел популярность, хотя в рукописной литературной традиции вплоть до начала XIX века былины именовались «гисториями» или «повестями» о богатырях, а также «сказками в стихах». Сами исполнители былин, в особенности на Русском Севере, называли эти произведения стАринами.
Былины, безусловно, соотносятся с исторической действительностью, но лишь опосредовано; они складывались на протяжении столетий – быть может, начиная приблизительно с V–VI веков; их образы постоянно менялись, а потому искать и стараться подбирать для них соответствия в реальной жизни, в общем-то, бессмысленно. Ни одну былину невозможно точно датировать; по отдельным реалиям устанавливаются разве что нижние или верхние хронологические границы текстов, а в отдельных былинах выявляются отголоски традиционных, архаических мотивов – но и только.
Разговор об историчности былин естественным образом подводит нас еще к одной немаловажной особенности былинных текстов – к разнообразию вариантов одной и той же былины: каждый исполнитель пропевал собственную версию, и «канонического» текста какой-либо конкретной былины попросту не существует.
Все версии – даже если какую-то былину записывали многократно – отличались, в том числе условно-историческими подробностями. Это не «погрешность» исполнителей или тех, кто записывал фольклорные тексты; былины создавались и бытовали в устной форме на огромной территории, длительное время передавались от поколения к поколению, а потому у них и не может быть единого «канона».
Своеобразие русских былин состоит прежде всего в том, что в народе эти песни не рассказывали и тем более не читали – их пели. Сказителям при этом не требовался поставленный голос, напев служил своего рода подспорьем при исполнении, причем у каждого сказителя было несколько напевов и на один из них он и исполнял очередную былину – с любым сюжетом.
Каждое исполнение былины оказывалось отчасти новым, поскольку сказитель не воспроизводил текст механически, слово в слово и стих в стих. (В записях одной и той же былины, сделанных фольклористами от одного сказителя, без труда находятся разночтения, мелкие и существенные: к примеру, сказитель может опустить какой-то эпизод или вставить новый, может поменять стихи местами и т. д.) Былины не заучивались, а запоминались по сюжетам и формулам – типическим описаниям ситуаций; некоторые описания этого рода до сих пор бытуют в языке: «ниже облака ходячего», «лебедь белая», «гости заморские» – перечислять можно долго.
При этом сказителю все же требовалась отменная память, чтобы не путать богатырей между собой и не приписывать, скажем, победу над Соловьем-разбойником Добрыне Никитичу, посещение подводного царства Василию Буслаеву, а добывание жены в Чистом поле – Дюку Степановичу.
Иначе говоря, существовал некий набор сюжетов и шаблонов, которые сказателю полагалось помнить, но в остальном он пользовался полной свободой выражения.