Ходил Святогор Силу небывалую искать и нашел — вот она, сумочка-то, найдена, а не принесена, а что он нашел, то его и одолело. А что зло на свободе — так узнал он это и нам передать торопился: не будет покоя Русской земле, блуждает по ней великое зло. Запечатал я Святогорово жилище, но дверца, темным серебром окованная, что в лесу мне привиделась, не в нем дрожала.
Отдышался я немного, про веточку вспомнил. В рощу дубовую пошел; недолго ходил: позвала меня Святогорова Сила, и нашел я под корнями дуба старого ларец, а в нем листы свернутые: Святогоровы писания.
Нет в них тайн страшных: не доверял их Святогор перу. Но много чего другого есть.
Учитель всегда прав. Ученикам сомневаться в этом нельзя. Не опалил нас Святогор в писаниях своих Силой неземной; земные они, и правильно это. Наше дело — подвиги искать и за землю Русскую стоять, и знал Святогор, что по силам нам, а что нет. И великое дело, что оставил Святогор после себя записи эти, — хоть и нет в них тайн великих, но многого и мы, ученики, не знали вовсе.
Загадка для нас с Ильей, почему Святогор именно нас в ученики взял: правда, объясняет он это в записях своих, но, как Учителю полагается, — усмешливо. Сильный из Сильных — отчего нас выбрал? Илья вовсе Силой обделен, а я до тайн ее доискиваться не хочу. По справедливости, так Добрыню надо было в ученики Святогору, Добрыня до дел таких жаден. Но — прав всегда Учитель.
И забрал я писания Святогоровы и верным людям иногда даю. Разное в ответ слышу. Чудны записи эти временами, и некоторые мудрые люди оспоривали их, прочитав, — мол, зазнался Святогор под конец и небылиц всяких наплел, Силой своей оглушенный. От многих слышу: только про старых богов Святогор говорил, а про нового, которому теперь все, кроме Степи, поклоняются, и знать не хотел, значит, ложны его придумки. И нечего, говорят, про Святогора всякое выдумывать, Сильным из Сильных был, но и он не всевидящ, и смирения не хватало Святогору.
Одно скажу: Святогор еще до нового бога богатырствовал, да и вообще — не знает никто ничего верного про богов. Не мне судить и не мне, ученику, Святогоровы писания толковать: прав всегда Учитель.
Глава первая
Вначале была только одна Зга.
Зга была всем, и все было Згой.
Не имела она лика и тела не имела, но была всесильна и всеобъятна.
Не шевелилась Зга, а лежала неподвижно, все собой обнимая. Чуждо ей было движение всякое. И пролежала так неимоверно долго, времени не считая. И никого и ничего больше не было.
Но всему на свете приходит конец: этому закону и сама Зга повиновалась. Пошевелилась Зга, и от этого шевеления родилась Мокошь.
Выйдя из Зги нагая, Мокошь заговорила:
— Мать, дай мне одежду.
Тут Зга впервые ощутила, как в ней шевелится что-то, и этим «чем-то» было Удивление. Так родилось на свет первое чувство. Зга раньше не ведала никаких чувств, и незнакомые ощущения понравились ей. Так Родилась Радость. И от радости Зга заговорила:
— Зачем тебе одежда?
— Дай, — настаивала Мокошь.
И Зге не понравилось, что осмеливаются у нее что-то просить. Так родился Гнев.
— Мне холодно, — сказала Мокошь.
И Зга почувствовала что-то неизъяснимое и рвущее сердце; так родилась Жалость.
— Возьми сама, что хочешь, — сказала она.
И Мокошь запустила в Згу руку, и вытащила змею, и оделась ею.
— А теперь я ухожу, — сказала Мокошь. — Прощай.
И Зга, сама себе удивляясь, ощутила не гнев, а нечто совсем иное. Так родилась Печаль.
— А как же я? — спросила Зга.
— Как знаешь, — ответствовала Мокошь рассеянно.
И она зашагала и своими шагами, как пряха, выткала землю.
— Что ты такое творишь? — закричала Зга.
Но Мокошь только засмеялась; она принялась дуть что есть силы — и выдула небо.
Гневная Зга вздыбилась, но ударилась о небо и ощутила Боль, От боли и гнева невиданная Сила забушевала в Зге; не совладала с ней Зга, и Сила вырвалась наружу. Ослепительный всполох озарил все кругом; Мокошь присела и закрыла в испуге глаза, а когда мгновение спустя раскрыла — потому что, в сущности, была бесстрашна, — кругом парили огненные шары. Они шипели, лучились и жгли, и Мокошь поняла, что сейчас погибнет. Обжигая руки, она схватила шары и принялась запихивать в небо. Но ей было невыносимо больно, и один шар она не успела убрать, а второй убрала наполовину. Огненные шары, которые Зга убрала в небо, стали звездами. А оставшиеся два застыли и сделались солнцем и луной. Но луна глубже утоплена в небо, чем солнце, поэтому она то всплывает полностью, то исчезает.
Ладони у Мокоши болели невыносимо, и она приложила их к земле. И там, где она их вытирала, появились жаркие страны.
— Недобрая ты мать! — закричала она Зге и заплакала от обиды. И от слез ее соленых родилось море.
— А ты… — сказала Зга, уже успев опечалиться, — а ты…
И Зга тоже заплакала, и от ее слез родились озера и реки.
— Уходи прочь! — топнула ногой Мокошь. — Я здесь хозяйка!
И змея зашипела на Згу, и та оторопела.
— Я же тебя родила! — сказала она.
— Ничего не знаю, — мотала головой Мокошь.
— Я дала тебе Силу, — настаивала Зга, все еще на деясь на справедливость.
— Это теперь моя Сила! — кричала Мокошь. — Уходи, мать, уходи!
Зга понурилась. Вот только что она лежала одна и ни о чем не думала и была всесильна, и вот — родила, и только бы жить ей, и говорить с дочерью, и творить Силой новые вещи, но дочь гонит ее. И знала Зга, что детей у нее больше не будет.
— Хорошо же, — сказал Зга. — Я уйду под землю, которую ты мне соткала, — видно, вместо савана. Но не зови меня больше: не вернусь. И знай: не видать тебе и тому, что ты сотворишь, счастья, потому что творение твое началось с того, что ты прогнала мать.
— Счастье? — смеялась Мокошь. — А что такое счастье? Его можно потрогать?
— Можно, — сказала Зга и ушла под землю.
Мокошь ничуть не опечалилась. Она бегала по земле, трогала пальцем холодные звезды и смеялась. Потом ей сделалось так невыносимо хорошо, что она затанцевала. И от ее танца родились горы и бездны.
— Теперь ты видишь, что такое счастье? — спросила из-под земли Зга.
— Вижу! — опрометчиво крикнула Мокошь.
— Больше не увидишь, — молвила Зга, и Мокошь перестала танцевать и опечалилась.
Мокоши сделалось горько и одиноко.
— Мать! — позвала она тихонько. — Мать!
Но Зга не отвечала.
И Мокошь стала в горе рвать на себе волосы, и от волос ее пошли по свету деревья и травы.
Но даже их цветение не радовало Мокошь. Она металась по земле, не зная, куда себя деть.
И от тоски она сошлась со змеей. То была не обыкновенная змея, а змея Упирь. Пока Мокошь препиралась со Згой, Упирь молчала. Но поскольку она была извлечена Мокошью прямо из Зги, то обладала великой Силой.
Мокошь любовалась Упирью, покуда та проникала в нее. Упирь была молочно-голубого цвета и, когда свивала свои кольца, сверкала так блестко, что даже Мокошь отворачивалась. Она заговаривала с Упирью, но та до времени молчала. И так продолжалось долго, очень долго, пока живот Мокоши не стал подергиваться.
Мокошь дико закричала от боли и забилась. Змея обвилась вокруг ее живота и стала его сжимать.
— Что ты делаешь! — простонала Мокошь. — Ты убьешь меня.
Но Упирь молчала и продолжала свое дело, как обессиленная Мокошь ее ни отталкивала.
И вдруг прогремел гром, потрясший небо и землю, и из лона Мокоши вылетела молния, за острие которой держался Перун.
Мокошь ахнула и хотела подняться, но не смогла, потому что Упирь, переползя вниз, обвила ей ноги. А Перун принялся метать молнии в Мокошь, несказанно мучая ее.
— Я же тебя родила! — закричала она.
Но Перун все метал и метал молнии, которые жалили Мокошь. И тут впервые заговорила Упирь:
— А Зга кого родила? — спросила она неожиданно.
— Так вы подосланы Згой! — завопила Мокошь.
— Нет, — отвечала Упирь спокойно, — мы просто творим справедливость.
— Мать, защити меня, — захныкала Мокошь капризно.
Но Зга не отзывалась. А Упирь по-прежнему крепко держала ноги Мокоши, и Перун поливал ее белое тело молниями.
Мокошь испугалась. Она стала биться изо всех сил, и из лона ее извергся камень, и ударился оземь, и раскололся пополам, и из половинок выскочили близнецы — Вилы.
И вскочили на ноги Вилы, и заговорили без умолку, и воцарился мир. Они сыпали всеми словами без разбору, всеми словами, которые только можно было вообразить. И понятно стало, что Сила их была — заговаривать всех до примирения.
И в досаде замер Перун, и Упирь освободила ноги Мокоши. Мокошь вскочила и закричала:
— Негодные твари! Вы хотели погубить меня!
Но Вилы говорили без умолку, и Мокошь принялась бродить по земле и звать Згу:
— Мать! Мать!
Но Зга не отвечала.
— Что ищешь ее? — сказала Упирь. — Зга затворилась в земле и никогда тебе не ответит.
И Мокошь, рыдая, принялась кататься в травах. А потом устала и оглянулась.
Земля стояла в одних лишь лесах и травах, которые начинали вянуть. Мокошь переполошилась и стала носить в пригоршнях воду из рек, но устала.
И сказала Мокошь:
— Надо, чтобы вода сама лилась с неба.
И набрала Мокошь в рот воды и выдула пузырь, и в этом пузыре сидел Стрибог.
Он взмыл в небо, ударился о него, пузырь лопнул, и пошел дождь.
Расправили свой стан деревья и травы, и реки наполнились, и даже соленому морю была прибыль. И все умылись в дожде — и Мокошь, и Перун, и Упирь, и Вилы, которые все еще говорили.
Но после дождя отсырело небо, и солнце стало в нем вязнуть. Наступили сумерки, и с деревьев стали облетать листья, а травы стали желтеть. И холодно сделалось.
И сказала Мокошь:
— Перун, мечи молнии в солнце.
И Перун метнул первую молнию, и она вонзилась в солнце, но только вогнала его глубже в небо. И стало еще холоднее.
И змея Упирь прошелестела Мокоши:
— Давай сойдемся снова, потому что иначе солнце уйдет, а новое нам взять неоткуда, потому что скрылась от нас Зга.