Ники задумчиво постоял над ним, потом ногой зафутболил пакет в лестничный пролет и побежал дальше.
Хорошо, если не резали ножами, не пытали, не били. Хорошо, если сразу расстреляли. Это быстрая и верная смерть.
Господи, избавь их от плена.
Господи, зачем ты сделал так, что она уехала, а я остался на этом гребаном блокпосте!
Ники Беляев не был героем.
Он боялся смерти, боли, змей, простуды, слишком настырных девиц, которые пытались женить его на себе. Он не любил чужих проблем и новых начальников и благородным рыцарем не был никогда, но он не подозревал, что это такой ужас – остаться.
Господи, спасибо тебе, что ты сделал так, что она уехала, а я остался на этом блокпосте, что и спас меня!
Основной инстинкт – а Ники был абсолютно уверен, что это никакая не тяга к размножению, а как раз самосохранение! – оказался сильнее всех остальных.
– Ники, что случилось?!
Зрение не фокусировалось довольно долго, несколько секунд, а потом перед глазами прояснилось – и больше уже не темнело. Просто теперь он никак не мог себе позволить… выключиться.
Коля Мамонов, корреспондент “Маяка”, и с ним кто-то из иностранцев, кажется из “Штерна”.
– Ники, ты что?! Заболел?!
– Я не заболел. Коля, твой телефон работает?
– Не, не работает! Да они ни у кого не работают!
Ники за рубаху подтащил к стене тщедушного Колю и стал так, чтобы отгородиться от шумного оживленного коридора. Немец вытаращил глаза, но потащился за ними – вот оно, журналистское любопытство, вот она, охота пуще неволи!..
– Коль, нужно найти телефон и позвонить Алексею Бахрушину. Только по-тихому. Сможешь?
– Знаю Бахрушина, – пробормотал удивленный Коля, – я у него на “Российском радио” начинал, сто лет назад. Он тогда еще директором был. А что случилось?
– Ольга Шелестова пропала. Его жена.
– Ники, ты что?!
– Я ничего. Я на въезде в город остался, а она уехала с Грохотовым и какими-то двумя с Первого канала.
Я приехал, а их нет никого.
– Ники, ты подожди, – быстро заговорил Коля и зачем-то взял его за руку. Должно быть, выглядел он и вправду неважно. – Подожди пока. Может, у них машина сломалась или их где-то еще задержали! Тут всех задерживают, сколько случаев было, ты же сам знаешь!
Ники выдернул руку.
– Я знаю, но у нас вечером был запланирован эфир.
Ольга не могла опоздать на эфир. Коля, найди телефон и позвони. Если не дозвонишься Бахрушину, позвони Здановичу, в аппаратную. Сегодня его смена. У тебя есть ручка?
– Что?
– Ручка, – повторил Ники. – Записать номер. Есть ручка, Коля?
Немец моментально сунул ему “Паркер” и какой-то кукольный блокнотик с розочками. Ники давно заметил, что немцы почему-то любят именно такие блокнотики.
– Может, подождать пока, а, Беляев? Давай вместе поищем! В гостинице… ты уже был там?
Невозможно было объяснить Коле то, что Ники знал совершенно точно, – все уже случилось, и изменить ничего нельзя.
– Позвони, – приказал он. – Сейчас же. Брось своего колбасника, найди телефон и позвони. А я съезжу в гостиницу.
– Мой телефон, – пробасил ничуть не смущенный “колбасник”. – Работает. Спутник, хорошо.
Ники почти бегом бросился от них, кое-как доехал до гостиницы, но и там никого не было – конечно же!
Господи, объясни мне, как ты принимаешь свои решения?! Кто уходит, а кто остается?! Кто застревает на блокпосте, а кто попадает в плен?!
Господи, пусть лучше расстрел, чем плен! Она такого не заслужила, она просто женщина – умница, хороший журналист и верная жена, уж я-то знаю, господи!..
У него не было ключей от Ольгиного номера – откуда?! – но почему-то он решил, что непременно должен в него попасть, даже если ему придется высадить дверь.
Делать этого не пришлось. Она была открыта.
И эта открытая дверь, подтвердившая все, привела его в ужас. Он долго не мог решиться войти. Темнота в узкой щели проема была глухой и абсолютной, как выход на тот свет. Для того чтобы войти, нужно толкнуть створку, расширить эту абсолютную темноту, а он не мог.
Не мог, и все тут.
На лестнице загомонили арабы, зазвучали шаги, и он понял, что должен войти прямо сейчас, чтобы они не застали его под дверью. Он вытер пот с верхней губы, хотя в коридоре было холодно и даже промозгло, шагнул и зажег свет.
Лампочка без абажура вспыхнула, залила все вокруг белым, неестественно ярким светом.
Ники закрыл и открыл глаза.
В комнате был чудовищный погром. Такого Ники Беляев в жизни своей не видел – а видел он многое!
Вещи оказались выворочены и брошены кучей на середине комнаты, как будто из них собирались сложить костер. Даже спальный мешок, который Ольга всегда таскала с собой, вытряхнули из чехла и распороли по швам. Клочья бурого синтепона валялись на голом полу, и это было ужасно. Розовая косметичка. Фен.
Джинсы. Желтый рюкзак, изорванный так, словно его драли зубами. Тощий матрас сдернут с пружинной кровати. Очки. Кошелек.
Ники подобрал кошелек и заглянул в него. Пусто.
Ни кредитных карточек, ни денег – ни американских, ни афганских.
Афганские деньги здесь можно покупать “на вес”.
Один доллар – это почти сорок тысяч афгани. В ходу десятитысячные голубые купюры, и у всех кошельки были туго и жирно набиты этими самыми купюрами, потому что все остальные “банкноты” – мелочь, за которую нельзя купить ничего. Кто бы и что бы тут ни искал, деньги они вытащили тоже.
С Ольгиным кошельком в руке Ники присел на трясущуюся, как студень, металлическую сетку кровати.
Под его весом она сразу провисла почти до пола.
Значит, все это не просто так.
Значит, что-то им было нужно.
Все планировалось заранее.
Только бы знать – что?! И кем?! И зачем?!
Он пошевелил ногой цветастую оболочку спального мешка. Она шевельнулась, как живая, и Ники отдернул ногу.
На полу что-то белело, и, преодолевая гадливость и звон в ушах, взявшийся неизвестно откуда, Ники наклонился и потянул это белое.
Оно оказалось носовым платком, сложенным почему-то треугольником, как письмо военного времени.
Платок был очень белый, сильно накрахмаленный.
Ники повертел его так и эдак, потом развернул и еще изучил. Потом взялся за голову и замычал протяжно:
– М-м-м…
Он точно знал, чей это платок, но совершенно не знал, что ему теперь делать.
Почему?! Зачем?!
Он долго держался за голову, сидя на железной сетке Ольгиной кровати в разгромленной Ольгиной комнате с белым накрахмаленным платком, стиснутым в кулаке. Потом поднялся и оглянулся еще раз – последний.
После чего сунул платок в карман, выключил свет, вышел и прикрыл за собой дверь.
Алина Храброва сидела, закрыв глаза и стараясь не шевелиться, пока гримерша Даша приклеивала ей дополнительные ресницы. Ее собственные тоже вполне ничего, но Даша почему-то уверена, что требуются дополнительные.
Ну и ладно. Ресницы так ресницы.
Под ярким светом гримировальных ламп было тепло и все время клонило в сон. Она даже стала задремывать и чуть не рассыпала с коленей бумажный вариант сегодняшней программы, который непременно должна была прочитать перед эфиром.
Даша наклеила ресницы, прижала глаз и сказала с чувством:
– Тебя гримировать – одно удовольствие! Ты красивая и так хорошо сидишь!
– Спасибо, – засмеялась Алина.
– Нет, правда! Бывает, знаешь, как придет, как сядет, начнет вертеться, а хуже того – руководить! Сюда коричневым намажьте, сюда розовым, румян мне не надо, пудру только светлую! Пока накрасишь, с ума сойдешь! Потом – зачем вы мне глаза подвели, мне не идет, а сама в очках! Если глаза за очками не подводить, их вообще в камере не видно! – Даша говорила и ловко красила только что приклеенные ресницы. Алина мужественно терпела. – А ты никогда глупостей не говоришь.
– Даш, я же знаю, что хорошие гримеры – большая редкость. Ты просто отличный гример.
– Ну да, – легко согласилась Даша, не страдавшая излишком скромности, мазнула в последний раз, отошла и стала любоваться несказанной Алининой красотой и своей работой. – Уж я-то знаю, как в студии свет стоит, чего можно мазать, а чего нельзя! Ну, посмотри теперь! А губы так оставить или потемнее сделать?
Алина внимательно и придирчиво посмотрела на свои губы – как будто на чьи-то чужие. Она умела так смотреть на себя, со стороны.
Все отлично. Даша справилась с задачей. Ничуть ее не изменив в общем и целом, она все сделала ярче – глаза, брови, ресницы, щеки. Жесткий студийный свет не терпит естественных бледных красок. Ненакрашенная будешь выглядеть больной. Накрашенная слишком сильно – вульгарной.
– Оставь так, по-моему, нормально.
– И по-моему, тоже. Костюм?
– Еще рано, Даш, все помнется.
– И костюм у тебя сегодня идеальный. Люблю лен.
– Мгм, – пробормотала Алина и перевернула страницу верстки. Она не прочитала еще и половины, а времени было мало.
– Может, кофейку тебе заварить?
– Давай лучше чаю, Даш. Зеленого, что ли.
– Сейчас сделаю. И снять тебя сегодня должны хорошо.
– Почему? – машинально спросила Алина. Она почти не слушала. Верстка ей решительно не нравилась, а менять что-то было уже поздно.
Вечером, после эфира, на летучке ей придется серьезно ругаться со Здановичем и остальными редакторами. Почему-то они думают, что “Новости” могут позволить себе быть скучными! Чушь какая!
– Ники Беляев вернулся. Сегодня его смена, он снимает. А он лучший оператор. Говорят, есть еще какой-то мужик в “Видеоинтернэшнл”, тоже неплохой, Но наш Беляев лучше всех!
– Посмотрим.
– Да я точно знаю, Алин. Кончились твои мучения.
– И не было особенно никаких мучений.
Держа в опущенной руке белый электрический чайник, Даша остановилась перед дверью.
– Как это – не было! Каждый эфир мучения! Как они свет на тебя ставят, ужас один!
Сверкнула табличка с надписью “артистическая”, и дверь закрылась, сразу отделив Алину от шума коридора. В эфирной зоне всегда было оживленно, даже вечером. Почему-то все комнаты, где они готовились к эфиру, назывались “артистическими”, хотя никаких артистов там отродясь не водилось.