Бои местного значения
Возвращение во фронтовую молодость
Все больше отдаляются от нас годы войны. Казалось бы, стала утихать боль по тяжким утратам, давно залечены раны… Но неизмеримы глубины человеческой памяти, и необъятно все то, что она впитала в те грозные, смертные годы.
Именно память, виденное и пережитое во фронтовой обстановке помогли советским писателям ярко, многомерно и разножанрово запечатлеть в своих произведениях все то сложное, тяжкое, многолико страшное и вместе с тем возвышенное, героическое, из чего слагались события Великой Отечественной войны. Сотни книг о войне уже забылись, но большинство — продолжают жить, волновать читателей своим напряженным содержанием, а многие привлекать еще и высокими художественными достоинствами. Каждое новое произведение о героических подвигах на фронтах борьбы с фашизмом, о великой миссии Советских Вооруженных Сил, освободивших мир от фашистской коричневой чумы, по-прежнему встречается читающим многолюдьем с горячей заинтересованностью и искренней благожелательностью.
Но время берет свое. Все больше редеют ряды бывших фронтовиков, и, естественно, непрерывно мелеет живое, неспокойное море свидетельств, личных воспоминаний, неугасших чувств. Все реже появляются книги, написанные по собственным впечатлениям, на основании конкретных событий и фактов, сохранившихся в памяти участников войны. Но когда появляются такие книги, то обращают на себя особое внимание, если, разумеется, в них звучит первозданность увиденного автором и пережитого им, если описываемые события воскрешаются с такой яркостью и убедительной правдой, будто запечатлены они в дни их свершений. Именно к таким относится книга «Бои местного значения» Григория Ивановича Василенко, ветерана Великой Отечественной войны, ныне генерал-майора. Я читал рукопись этой книги без отрыва, с особым волнением и со строгим пристрастием. Не только потому, что описываемые в ней события будто вернули меня в мою молодость, будто я вновь оказался на Северо-Западном фронте, в гиблых местах новгородских лесов, где провел долгие месяцы с января 1942-го по апрель 1943-го, а затем перенесся вместе с героями повествования в знакомые мне места на Орловско-Курской дуге… Главное, что книга Григория Василенко, каждая ее страница звучит подлинностью, точным изображением деталей войны, окопного быта, и, что особенно важно, она покоряет сложной мускулистостью запечатленных в ней человеческих чувств и характеров. Это не просто книга факта, а факта особого, выхваченного из ряда многих фактов, наблюдавшихся автором повседневно во фронтовой жизни, и поданного с той спокойной разумностью, когда он, этот конкретный факт, обретает художественную обобщенность и уже воспринимается читателем как типическое видение войны, что и является подлинной литературой.
Книга привлекает простотой и сдержанностью повествования, каким-то особым внутренним тактом, своеобразной интонацией — спокойной, местами грустной или ироничной. Автор как бы обозревает войну с тех «вышек», которые он лично сам занимал на фронте. Эти «вышки» берут начало на дне солдатского окопа и поднимаются всего лишь до командного пункта командира роты. Кажется, невысоко, но с них-то и охватывается вся подлинность войны, какой виделась и ощущалась она людьми самого переднего края.
Известно, что на войне обстоятельства слагались подчас с безысходной трагичностью. И автор нисколько не уклоняется от изображения этой жестокой реальности, но в то же время он умеет высветлять такие стороны человеческих проявлений в условиях окопного быта и смертельных опасностей, что читатель неизменно ощущает неувядающий оптимизм русского, советского характера и светлую перспективу дней грядущих.
Григорий Василенко ведет свое повествование от первого лица, композиционно и по манере письма оно имеет все приметы мемуарного жанра. Автор особенно и не заботится о драматургии произведения, о построении сюжета. Тем не менее книга читается с напряженным интересом, ибо в ее основе — человеческая судьба, живые чувства и точные наблюдения. Доброго ей пути!
Иван Стаднюк
БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
Солдатам и офицерам 2-й Московской коммунистической 129-й Орловской краснознаменной ордена Кутузова стрелковой дивизии посвящаю.
1
Старинный русский город, не раз защищавший от вражеского нашествия Москву с юга, уже не похож на мирный: наступила вторая половина октября 1941 года, и идут тревожные дни обороны столицы.
Утром на политинформации в военном оружейно-техническом училище старший политрук читал нам сводку Совинформбюро:
— «…В течение ночи положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, наносят ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить».
Старший политрук сделал паузу, посмотрел на курсантов, пытаясь убедиться в том, насколько дошло до нас это тревожное сообщение, и заговорил:
— Ценой любых потерь гитлеровские разбойники стремятся прорваться к нашей столице. Гитлер бросает на Восточный фронт все. На некоторых участках немцы имеют значительный перевес. Особенно на Вяземском направлении… Поэтому местами прорывают нашу оборону. Как всегда, советский народ глядит прямо в глаза этой опасности. Мы не пустим врага в Москву! Не бывать ему в ней! Враг захлебнется в собственной крови! И если придется вступить в бой сегодня или завтра, мы должны показать мужество и отвагу, показать, на что способны курсанты военного училища.
В этот же день — в темноте, поздним вечером — от безлюдного перрона, на котором гулял лишь холодный, порывистый осенний ветер, без гудков и огней отошел поезд, увозивший нас, семьдесят курсантов училища, в действующую армию, на оборону Москвы.
За окном вагона в черном небе над старинным русским городом скрещивались лучи прожекторов, вспыхивали разрывы зениток. Напротив сидел мой друг Петр Сидоренко и под стук колес подпевал курсантам, тянувшим грустную песню, а я все смотрел в темноту, ничего не видел, но оторваться не мог — где-то там проплывали окраины без единого огонька. Мысленно я прощался с этим городом, где рос, жил, учился…
Скоро песни в вагоне утихли, кто-то еще негромко переговаривался, другие, поудобнее устроившись на скамейках, сидя засыпали. Склонившись над откидным столом, тихо похрапывал и Петр.
В поезде меня всегда одолевали раздумья, и на этот раз я не мог от них освободиться. В сознании пролетели месяцы напряженной учебы в училище, и я понял, как много за это время изменилось в жизни. Столько произошло событий, и каких — захвативших всю страну и каждого из нас!
В притихшем ощетинившемся городе, от которого мы всё дальше уезжали на север, оставался небольшой двухэтажный дом во дворе, за кинотеатром, с опустевшей квартирой. Война разбросала всю нашу семью — кого на запад, кого на восток. Я уходил последним и передал ключи соседу, старому рабочему — Прокофию Ивановичу, участнику первой мировой войны, сгорбленному старикашке с впалой грудью. Сколько я знал его, он часто болел, но, как только заполыхала война, пошел работать на оружейный завод. И, как говорили, считался там незаменимым наладчиком станков.
— И в чем душа держится? — удивлялся ему наш краснощекий дворник, никогда не ладивший с Прокофием Ивановичем. — Кожа да кости!
Иногда посыльные с завода разыскивали Прокофия Ивановича в выходные дни и нередко сразу после работы. Он всегда был готов, собирался и шел на завод. А если в получку выпивал чарку водки, то после этого старался держаться уверенно, твердо, как солдат в строю.
Однажды — это было еще когда я заканчивал школу — он сидел под своим окном на табуретке и читал газету. Старику нездоровилось. Вокруг него собрались детишки и подростки из нашего двора. Даже когда он говорил нам о самом обыкновенном, его слушали, затаив дыхание.
— Отступаем, — сетовал он. — А почему? Не знаете? Так вот слушайте: редко пользуемся штыком. Об этом не пишут в газетке, но я-то знаю. А немец боится русского штыка. По себе знаю. Ей-богу, не вру. — Он обвел подростков глазами и, вытащив из пачки тоненькую папироску, закурил. Все с открытыми ртами ждали, куда клонит Прокофий Иванович. — Штыком его надо колоть-то. Подпускать поближе, потом врукопашную… И штыком его, штыком!.. Уж кого-кого, а русских-то рукопашному не учить! Мы умеем. Это у нас в крови сидит. Зимою-то сойдемся, бывало, на замерзшей Уне, и ну колошматить друг друга — стенка на стенку…
Старик рассказывал, как не раз ходил на немчуру со штыком в империалистическую.
— И, как видите, жив, — бил он себя кулаком в грудь, по черной косоворотке, подпоясанной узеньким ремешком. — Может, кому-то придется из вас нос к носу с немцем схлестнуться. Не дрейфите. Сразу вперед и — штыком его, штыком…
Тут Прокофий Иванович бросил папироску, выхватил у кого-то из рук длинную изогнутую хворостинку-удилище и с этим удилищем наперевес побежал трусцой к сараям, где была привязана коза дворника. Ребята, конечно, закричали «ура» и бросились за ним. Но во дворе появилась тетя Даша, жена Прокофия Ивановича, и устроила ему разнос.
— Что стар, что млад, — ворчала она. — С детворой связался!
— Пускай слушают да к делу приучаются. Слыхала, какие дела-то у нас на фронте? А-а? То-то и оно! Вот поправлюсь и буду проситься на фронт.
Из нас никто не понимал всей исключительной сложности создавшегося на фронтах положения, которое уже определило наше неизбежное участие в войне. Мы глубоко верили в непобедимость Красной Армии и ничем не могли объяснить сообщений об отступлении наших войск.
Что мы! Даже Прокофий Иванович, бывалый солдат, и тот неуспехи объяснял тем, что наши редко прибегают к штыку. «А отход на новые рубежи, — говорил он, — это не иначе как знаменитое кутузовское заманивание».