Рано утром поезд остановился на Курском вокзале столицы. Как только мы вышли на безмолвную платформу, холодный ветерок сразу согнал с нас дремотное состояние. Сопровождавший лейтенант разбил нашу курсантскую команду на несколько групп. Мы с Петром оказались в той, которой было приказано следовать на Бахметьевскую, в Институт инженеров железнодорожного транспорта. В еще не рассеявшейся утренней мгле ехали мы трамваем по московским улицам, всматриваясь в суровость прифронтового города.
Столица была на осадном положении.
В институте, разыскивая нужную аудиторию, мы без всяких объяснений поняли, что формируется новая дивизия. Приходили и уходили команды, объявлялись построения, зачитывались списки, командиры собирали какие-то группы, проводили переклички и уводили своих людей; другие даже находили время для отдыха, располагались в коридорах и аудиториях на полу, пили из кружек кипяток, не обращая внимания на царившую вокруг, как нам казалось, суматоху.
Принявший нас капитан обрадовался и заявил, что дивизии очень нужны грамотные оружейники. Распределив курсантов по полкам, он посоветовал пообедать и отправляться к месту службы.
— В наш полк, — обращаясь ко мне и Петру, сказал он, — можно проехать трамваем, а потом троллейбусом прямо до самой обороны. Держите курс на Потылиху, с выходом на Воробьевы горы…
Оказалось, что стрелковый полк, в который нас направили, занимал оборону в районе киностудии «Мосфильм». Около глубокого оврага громоздились заброшенные декорации, напоминавшие о том, что еще совсем недавно в этом месте режиссеры и художники снимали сцены для какого-то фильма. Теперь здесь были другие люди с другими заботами.
Бойцы и командиры одного из батальонов полка укрепляли оборону — рыли окопы поглубже, строили блиндажи покрепче, огневые точки располагали с таким расчетом, чтобы они были неуязвимее и грознее для гитлеровцев, остервенело рвавшихся к Москве.
— Пусть сунутся, доверху набьем этот овраг, — услышал я из глубокой траншеи.
С рассвета и до позднего вечера мы ходили со старшим оружейным мастером Чулковым по траншеям и землянкам из роты в роту, проверяя исправность винтовок и пулеметов и на ходу их ремонтируя. Чулков учил нас оружейному делу на практике. Я присматривался к нему, и его суровость в эти дни удивляла меня. Он до хрипоты кричал на бойцов, если замечал небрежное отношение к винтовке или пулемету, находил на оружии пятнышко ржавчины. Доставалось от него даже командирам взводов и рот.
— Товарищ старшина, — попытался я как-то утихомирить его, — ну что вы так?.. Ну, недосмотрел человек.
— Ты еще будешь меня учить? — оборвал Чулков. — Ты слышал, что Щербаков по радио говорил?
— Слышал.
— Тогда выполняй. Ты — комсомолец, я — коммунист. Это он персонально нам с тобой толковал, что надо делать, чтобы не сдать Москву немцам! А ты думал так: осадное положение — это одно, а ржавчина на винтовке — другое? Нет, брат! Железная дисциплина нужна. Надо смотреть в оба, чтобы нас не провели шпионы, диверсанты и разная сволочь, а заодно и расхлябанность некоторых. Наплевательское отношение к винтовке в такой опасной обстановке — это преступление. Таких надо немедля отдавать военному трибуналу. Слышал?
— Слышал, товарищ старшина.
— И не учи меня.
— Не буду.
На ночь Чулков решил не возвращаться в расположение на Серпуховку, а заночевать в покинутой даче, чтобы пораньше с утра закончить проверку оружия в батальоне и устранить обнаруженные неисправности на месте.
С наступлением темноты в небе над Москвой забушевало море разрывов. Зенитная артиллерия вела заградительный огонь. Прожектористы шарили по небу гигантскими лучами, скрещивая их то в одном, то в другом месте. Поблизости была зенитная батарея, и дача дрожала от грохота. Мы расположились на верхнем этаже в пустой комнате, на столах, подложив под головы стопки книг, оставленных хозяевами.
Чулков и Петр скоро затихли, а я, как всегда на новом месте, долго ворочался, не мог заснуть. На душе было тревожно.
Перебирал в памяти каждое услышанное слово о городе, где мы с Петром росли и учились, — в последние октябрьские дни его защитники, в составе которых был Рабочий полк, героически сражались с танками Гудериана, преграждая им путь на Москву.
Долго еще в эту ночь мне приходили разные воспоминания. А за окнами дачи в темноте шумел пронзительный ветер, раскачивались и скрипели деревья, стучала кровля на крыше, и от этого наше пристанище наполнялось таинственными шорохами, новой, взрослой тревогой.
Обстановка под Москвой с каждым днем все больше накалялась. Враг стоял у ее ворот.
Наша дивизия еще вооружалась, получала боеприпасы, готовилась к обороне столицы на ее ближних окраинах, а мы с Петром, занимаясь строевой подготовкой в составе батальона, старались, как в училище на плацу, держать равнение в шеренге, тверже и шире шагать с винтовками наперевес.
Все удивлялись этим занятиям. Но приказ есть приказ. Мы с Петром помалкивали, боясь, как бы нас, вчерашних школьников, не упрекнули в недопонимании. Бойцы постарше ворчали во время перекуров, но в одном были едины — раз занимаемся строевой даже в такой обстановке, когда в двадцати пяти километрах от Москвы развернулись кровопролитные бои за каждую пядь земли, значит, на передовой дела идут не так уж плохо. И как только становились в строй, все разговоры прекращались. Каждая шеренга старалась пройти лучше.
В строй мы с Петром попали случайно: когда батальон отбивал на плацу четкий шаг, мы пришли проверять оружие, и нас заметил комбат. Чулков представил ему нас все еще как курсантов — оружейных мастеров полка (в штабах пока не торопились с присвоением нам званий — наверное, были дела поважнее).
— Курсанты? — удивился капитан, осматривая нас со всех сторон.
— Курсант Гаевой, — сделав шаг вперед, представился я.
— Курсант Сидоренко.
На наших шинелях были еще курсантские петлицы с золотистыми буквами, обозначавшими название училища. Нам не хотелось их спарывать.
— Устав знаете?
— Знаем.
— Становитесь в строй. Мне как раз не хватает двоих — заболели.
Мы довольно робко попытались объяснить, что нам приказано проверить оружие и возвращаться в расположение, но комбат сказал, что в соответствии с уставом следует выполнять последнее приказание командира, а потом доложить своему непосредственному начальнику. Чулков заступился за нас, но капитан принял его соображения только к сведению. Мы стали в строй.
— Нашли время заниматься строевой, — все же проворчал Чулков так, чтобы слышал капитан, и принялся один проверять оружие.
Капитан не стал ему выговаривать, но погрозил пальцем.
После двухчасовых занятий он объявил всей нашей шеренге благодарность перед строем, поставив меня и Петра правофланговыми.
На третий день рано утром, в предрассветной темноте, мы с батальоном покинули расположение и шагали по безлюдным, незнакомым нам улицам столицы с вещмешками на спине, с винтовками на плече. Я и Петр совершенно не понимали, куда нас ведут. Кто-то говорил, что идем к центру города, но зачем и что нам предстоит, никто не знал.
— Сегодня же праздник — двадцать четвертая годовщина Октября! И идем мы к Красной площади, — догадываясь, сказал мне сосед по шеренге, служивший до войны где-то под Москвой. — Скорее всего — на парад. Вот посмотришь…
Я только вздохнул в ответ. Слишком многое было против парада. И утро было хмурым. Низкие тучи, повисшие над городом, сеяли снег, который плотным слоем покрывал шапки и шинели, целиной застилал улицы… Словам моего соседа, казалось, противоречило даже это темное небо, облака, холодный снег, наше общее настроение. А между прочим, некоторые еще с вечера высказывали подобные предположения. Однако старшина Чулков, послушав вечернюю сводку Совинформбюро за 6 ноября, после тяжелого раздумья и, как всегда, с выговором сказал:
— Какой парад? Вы что?.. Немец рядом. Он же знает, где проводятся парады. Вот и пораскиньте сами, что из этого выйдет. Немцам надо дать бой. И такой, чтобы они навсегда запомнили. Вот это и будет лучший парад.
В этот же вечер в одной из аудиторий техникума на Потылихе мы слушали по радио выступление Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина на торжественном заседании в Москве, посвященном двадцать четвертой годовщине Октября. Его заключительные слова: «Наше дело правое — победа будет за нами!» — были встречены бурей аплодисментов. На них горячо откликнулась вся страна.
Каждого из нас охватила радость и твердая уверенность в нашей силе, в неизбежности разгрома немецко-фашистских полчищ.
Многое прояснилось в этот вечер, но вопрос о параде оставался открытым.
Чулкова не было с нами в строю. Он остался в расположении и, наверное, ждал нашего возвращения.
Проходя мимо какого-то многоэтажного дома, мы услышали громкие звуки радио. На улицу через форточки вырывались грозные слова, бравшие за душу каждого:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!..
Я видел и чувствовал, как все сразу подтянулись, словно по команде, и в настороженной тишине тверже отдалась поступь нашего батальона. Даже на какое-то время утихли команды. Они были не нужны: строй шел под звуки песни. И чем ближе подходили мы к Кремлю, тем больше укреплялась уверенность, что идем именно на парад.
Командиры давали последние напутствия: дружнее и громче отвечать «ура» на приветствия.
Нам казалось, что мы долго кружили по улицам и переулкам, пока не заняли свое место среди уже находившихся на Красной площади войск.
Меня целиком захватила торжественная тишина, вид Мавзолея, слившегося воедино с величественным древним Кремлем, где я находился впервые, и перезвон курантов, и само пребывание в строю на Красной площади.
Легендарный маршал Буденный объезжал на коне построившиеся для парада войска, поздравлял с праздником Великого Октября. В ответ по колоннам проносилось мощное «ура!», будто откликалась сила всей Красной Армии, которую представляли теперь войска, выстроившиеся на главной площади страны.