По сосредоточенным лицам, по собранности каждого из нас было видно, что всеми владело единое чувство — во что бы то ни стало преградить фашистам путь к Москве. Стоявший впереди Петр, выше меня ростом и шире в плечах, казалось, замер в напряжении. Как я ни тянулся, мне плохо были видны из-за него Мавзолей и находившийся на трибуне Сталин.
Все затаив дыхание слушали речь Верховного Главнокомандующего. Но шел густой, пушистый снег, да и расстояние было порядочное. Долетали лишь отдельные слова и фразы. Только под конец (может быть, потому что первое волнение у нас уже прошло) как-то отчетливее услышали: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»
Меня поразили эти слова. Больше всего — само упоминание наших выдающихся предков, прославивших себя служением Отечеству в грозные периоды истории Русского государства. Проникновенно прозвучало напутствие: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» Никто не мог остаться равнодушным.
Откуда-то донеслась до Красной площади канонада праздничного салюта, а потом раздались звуки духового оркестра, исполнявшего походный марш. И сразу, повинуясь протяжным командам командующего парадом, торжественным маршем пошли войска.
С винтовками на плече мимо Мавзолея проходил и наш сводный батальон. И вот уже Мавзолей, и трибуна, и Спасская башня остались позади и скрылись в белой снеговой круговерти. А парад продолжался: через площадь еще шли эскадроны кавалеристов, артиллерийские части, оттуда доносился шум танков…
Возвращались мы, взволнованные своей причастностью к параду.
— Ты думал когда-нибудь участвовать в параде на Красной площади? — тихо спросил меня Петр.
— Нет, пока у меня в голове это не укладывается.
— У меня тоже.
Опомнились мы только в расположении, когда батальон занимал свои боевые места в траншеях, скрытых в заснеженном поле, где проходила оборонительная линия нашего полка. Первое, что мы услышали от начальника полковой оружейной мастерской, старшего техника-лейтенанта Кравчука и стоявшего с ним рядом Чулкова, — это их восхищение тем, что в истекшие сутки к Москве не прорвался ни один вражеский самолет.
— Значит, умеем воевать, — радовался Чулков. — Гитлер же наверняка слышал о параде, даже, возможно, заранее знал, а сделать ничего не мог. Представляете, что там у них было?..
— Ничего ему не доложили, — сказал Кравчук. — Кто посмеет фюреру докладывать неприятные вещи?
Петр пытался было напомнить Чулкову его вчерашние прогнозы в отношении парада, но тот тут же его оборвал:
— Разговорчики, товарищ курсант!
Все понимали важность происшедшего на Красной площади события, но его значение доходило до каждого постепенно. Совинформбюро позднее сообщало, «что хвастун Гитлер на весь мир растрезвонил о том, что 7 ноября 1941 года состоится торжественный парад фашистских войск на Красной площади в Москве. Известно также, что парад на Красной площади 7 ноября 1941 года действительно состоялся, но там был парад не разбойничьих гитлеровских орд, а парад войск Красной Армии».
И чем больше мы отдалялись от того дня, тем значительнее для нас становилось это событие, тем весомей занимало оно место в истории. Парад — каких не было! Он навсегда останется единственным и неповторимым, и тем более для его участников.
Может быть, от него следует вести отсчет того времени, когда произошел перелом в войне, так как 7 ноября 1941 года мы одержали победу в духовном сражении с фашизмом.
2
Конец ноября выдался холодным.
Белоснежные поля, покрытые снегом леса и рощи, опустевшие подмосковные деревни — все притихло в тревожном ожидании.
Сюда рвались фашистские орды, одурманенные блицкригом и речами фюрера. Там, где они уже прошли, все стало черным и задымленным, как после пожара или урагана, сдувшего с полей снег. Чернели поля от воронок, чернели деревни от пепелищ, глухо молчали обугленные леса и свежие могилы.
День и ночь в Подмосковье гремели залпы, полыхали пожарища, гудела земля. По подмосковным дорогам в ночном морозном тумане к фронту подтягивались резервы. Длинными колоннами шли пехотинцы. Придерживаясь своих пушек, шли артиллеристы. Изредка попадались автомашины…
Оставив оборонительные рубежи на Воробьевых горах, наш полк все ближе и ближе подходил к переднему краю.
За батальоном, который был поднят по тревоге и спешно выдвигался в район Красной Поляны, чтобы преградить там путь врагу, тянулось несколько саней и скрипучих повозок. Вместе со старшиной Чулковым и теперь уже старшим сержантом Петром Сидоренко я шагал в огромных необношенных валенках за санями, на которых лежали ящики с патронами, гранатами, бутылками с горючей жидкостью, ручной пулемет и несколько винтовок старого образца, найденных где-то на складе.
У меня и Петра за плечами повисли карабины, а у Чулкова на ремне сбилась на живот кобура с револьвером. На боку у него висела пухлая полевая сумка с инструментом и со всеми походными принадлежностями. Только сам Чулков знал ее содержимое и всегда находил в ней то, что было необходимо нам с Петром. Правда, розыски эти не обходились без ворчанья, но нужный предмет всегда находился.
Под утро, в темноте, мы с обозом остановились на пустынной деревенской улице, а роты пошли дальше. Впереди громыхала артиллерия, над лесом вспыхивали ракеты, в темном небе отчетливо светились огромные огненные языки пожаров. По мере приближения к переднему краю с каждым шагом все более остро и зримо вставало перед нами то всенародное бедствие, которое кратко именуется словом «война». До моего сознания доходило, что мы уже подошли к той черте, где надо стать и стоять насмерть. Этот грозный приказ командования относился и к каждому из нас. Об этом днем раньше шел суровый разговор на ротных собраниях.
Я шел молча, но Чулков словно угадывал мои тревожные мысли.
— О чем говорили на комсомольском собрании? — неожиданно спросил он меня. Хотелось ему ответить, что я очень замерз и мне не хочется говорить. Мороз проникал сквозь ватную одежду, и она казалась удивительно легкой на теле. Чулков подошел ко мне поближе и ждал ответа. Он, конечно, видел мое состояние, но никакого сочувствия не высказывал. Его, крепко сбитого, приземистого, чуть кривоногого, напоминавшего таежного сибирского охотника, мороз не брал. Своим вопросом он, видимо, хотел вывести меня из состояния, в котором я находился, и поддержать мою боеготовность.
— Говорили, как надо бить фашистов, — ответил я, превозмогая скованность от холода и изменившимся от этого голосом.
— Как же? — усмехнулся он.
— Чтобы не прорвались к Москве…
— Ну правильно. А пока суд да дело, пошли погреемся! Привал, а потом будем закрепляться. Комбат зачислил нас с тобой в свой резерв пулеметчиками, а Петро будет боепитанием заниматься. В общем, там, где будет туго, туда и мы с пулеметом! Выполнять решение собрания… — подмигнул он мне.
Петр остался около саней, а мы с Чулковым направились к ближайшему бревенчатому дому, постучали в покрывшееся толстым инеем окно. Пройдя затем через темные холодные сени, оказались в освещенной крохотным огоньком комнате с запахом пеленок. Женщина в накинутом на плечи полушубке, из-под которого выглядывала длинная белая рубашка, качала на руках плачущего ребенка. Кто-то кряхтел на печке. В тепле меня сразу разморило и потянуло в сон, хотя я и крепился перед Чулковым.
Плач ребенка в этих деревянных стенах, под низким потолком почему-то не раздражал, а лишь убаюкивал меня и порождал неясную тревогу в сердце. Как это было несовместимо — беспомощный младенец на руках у матери и рвущийся в этот дом с автоматом в руках безжалостный враг, жаждущий убивать все живое… На какое-то время голова моя повисла над дулом карабина, который я не выпускал из рук.
От громового залпа ударившей где-то рядом артиллерийской батареи зазвенели окна, вздрогнула земля, покачнулся дом. Я вскочил с табуретки и, оглянувшись, понял, что успел до этого задремать.
— Так можно и Москву проспать, — проговорил Чулков, направляясь к двери.
На улице у покрывшихся инеем лошадей уже хлопотали ездовые. Заскрипели на морозе сани и повозки. Батальон выдвигался на передний край.
Мы с Чулковым поспешили к комбату, прихватив с собой ручной пулемет и несколько дисков к нему.
Роты разгребали глубокий снег и вгрызались в мерзлую, заледеневшую землю. Нам все это было хорошо видно с пригорка на краю села, где по приказанию комбата мы рыли свой окоп, создавая один из опорных пунктов батальона с круговой обороной.
А впереди позиций батальона, за лесом, с утра разгорался жестокий бой. Мы все время прислушивались то к нарастающей, то к утихающей перестрелке и посматривали на видневшееся недалеко шоссе. Но только на третий день перед позициями нашего батальона появились гитлеровцы.
Завязалась кровавая схватка на поле перед селом, которую трудно представить человеку, не прошедшему боевого крещения. Смять с ходу боевые порядки батальона немцам не удалось. На какое-то время наступила пауза. Затем на стрелковые роты обрушился град мин и снарядов. Хотя наш окон находился в глубине обороны, перед КП батальона, размещавшимся у крайнего дома села, нам доставалось не меньше, чем находившимся впереди стрелкам. На бруствере стоял наш ручной пулемет. Чулков прикрыл его сверху какой-то тряпкой. Как-то сразу мы оказались среди разрывов и пронзительных свистов мин и снарядов. Я боялся, что Чулков заподозрит меня в трусости, и не хотел гнуться в окопе со своим карабином, с неумелостью новобранца сдерживал страх, храбрился. Надо же было защищать совсем небольшое пространство вокруг нашего окопа!
Чулков, наверное, заметил мое состояние и, к моему удивлению, сказал с некоторым сочувствием:
— Сядь и сиди!
Оборона находилась под сплошным огнем, но немцы ничего не могли сделать. Когда огонь утихал, Чулков проверял пулемет, приговаривая: