Через несколько дней я прочитал в газете, что 6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.
3
Неожиданно поступил приказ об отводе нашего полка к ближней железнодорожной станции. Поползли слухи о переброске на другой фронт. Они подтвердились. Из ночной смены пришел сын хозяйки, у которой мы остановились в пристанционном поселке, и по секрету сказал нам с Петром, что для нас подан эшелон. Парень был еще подростком, но уже работал сцепщиком вагонов. Мать рано утром провожала его на работу и поздно вечером встречала, отмывала, отогревала и укладывала спать.
В тот же день под вечер мы погрузились, и эшелон сразу отошел от опустевшей платформы станции Сходня.
В холодной теплушке на ящиках с винтовками и патронами мы гадали, куда едем. Непонятно было, почему нас из-под Москвы перебрасывают на другой фронт. Много возникало всяких вопросов, но ответов на них никто бы не дал. Из вагонов нам не видно было то, что видели на огромных картах в Генеральном штабе.
Эшелон всю ночь медленно, с частыми остановками тащился по белым просторам. Днем проехали недавно освобожденный город Калинин. На небольшой станции, где была краткая остановка, по эшелону вдруг ударили пулеметы с немецких самолетов. Слышно было, как пули стучали по крышам вагонов.
— Похоже на град, — сказал никогда не унывавший сержант Афанасьев. — Если на этом все кончится, куда ни шло… А начнет бомбить, придется вылезать из салон-вагона. Не хотелось бы, конечно, пачкать новый полушубок о шпалы, но ничего не поделаешь…
Вылезать не пришлось. Заскрипели сцены, провернулись на рельсах колеса, эшелон медленно покатился на северо-запад.
Афанасьев под стук колес весело затянул частушки.
Только теперь мы узнали, что он пел когда-то в детском хоре, а потом выступал в заводском клубе с частушками под тульскую гармошку. Скоро мы убедились и в том, что он неистощим в своем репертуаре. Слушали его даже неулыбчивые Кравчук и Чулков. Получалось что-то вроде концерта на колесах. Афанасьев лежал в своем белоснежном полушубке под самой крышей вагона на ящиках и оттуда заливался соловьем:
Сеял репу — не взошла,
Сватал девку — не пошла,
Пересею — так взойдет,
Пересватаю — пойдет.
Мы с Петром лежали рядом с ним. Остальные внизу, у холодной печки, представляли публику.
После каждой частушки лицо Кравчука кривилось в едва заметной улыбке, а Чулков крепился.
Поезд к станции подходит
Да свисточек подает,
К милке раненый выходит,
Леву руку подает.
— Хватит, концерт окончен, — объявил Кравчук после этой частушки. — Оставь на следующий раз.
На этом выступление Афанасьева закончилось.
Проехали Бологое. Все вокруг было разбито и разворочено на этой станции непрерывными бомбежками. Снежные метели не успевали заметать чернеющие воронки.
Выгружались на станции Окуловка. Эшелон с батальонами прибыл сюда раньше нас. Они сразу ушли и теперь были уже где-то далеко на марше. Мы спешно нагрузили две машины боеприпасами и оружием. С ними уехали Кравчук, Чулков и другие.
Прошла уже неделя, как ушел наш полк с железнодорожной станции. Нас вдвоем оставили в глухой, затерянной в лесах деревушке охранять оставленные здесь боеприпасы. Постепенно мы разобрались с помощью старожилов в нашем местонахождении и приблизительно подсчитали расстояние до фронта. Выходило не меньше сотни километров. Временами мне казалось, что о нас совершенно забыли и нам придется просидеть в этой деревне до конца войны. Продовольствие у нас кончалось. Ближайшая к нам точка полка, на которой было оставлено много разного полкового имущества, находилась километрах в пятидесяти, ближе к фронту. Охрана там тоже состояла из двух человек. Как и мы, они ждали транспорт.
Весь наш «воинский гарнизон» в деревне состоял из двух военнослужащих. Я был старшим по званию — старшим сержантом, следовательно, являлся «начальником гарнизона», а в моем подчинении находился один рядовой, которого я просто называл «дядя Вася». Он годился мне в отцы по возрасту. Хорошо, что такой человек оказался в составе моего гарнизона. Дядя Вася воевал в гражданскую войну, не раз входил в состав знаменитых чоновских отрядов и умел добывать харчи в несравнимо более трудных условиях. В сложившейся обстановке бывший чоновец проявлял полнейшее спокойствие, а замечая мое временами кислое настроение, заводил бодрый разговор о том, как он воевал в гражданскую войну, или затягивал песни.
Все наше хозяйство: патроны, мины, снаряды, гранаты и другое имущество — мы перенесли с улицы на огород и укрыли, чем могли, от ненастья. Скоро наш склад стал похож на огромную юрту, занесенную снегом. Сами мы преднамеренно к нему не приближались, чтобы не оставлять следов. Такая тактика позволяла нам сразу обнаружить тех, кто хотел бы приблизиться к запретной зоне.
Со всей остротой перед нами встал вопрос охраны боеприпасов. Как поступить при таком численном составе гарнизона?
Вдвоем, да еще в зимнее время, трудно организовать круглосуточную охрану. Но из окна, выходившего во двор, нам хорошо был виден снежный бугор и подступы к нему. Можно было с карабином сидеть у окна и наблюдать за складом. Таким образом мы решили проблему охраны. Выход из положения опять же подсказал дядя Вася.
Хозяйка дома, старая глухая бабка, высохшая, как жердь, редко показывалась нам. Рано утром, что-то себе сготовив, она сразу же на весь день исчезала на печи, оставляя в нашем распоряжении длинную скамейку у окон, выходивших на улицу, стол и три самодельные табуретки. Нами бабка совершенно не интересовалась, проявляя полнейшее безразличие к тому, что происходило в ее доме и на всем белом свете.
Когда мы зашли к ней первый раз, дядя Вася несколько раз окликнул:
— Кто есть живой?
Никто не отзывался. Заглянули за дощатую перегородку — никого не было. Оставалась только печь. Там он ее и отыскал.
— Будем жить у вас, — закричал он ей на ухо.
Бабка долго смотрела на него, потом сказала:
— Дочка моя Анфиса в лесу дрова пилит. Хозяйка удалая, красивая, песни пие. Скоро вернется…
Теперь мы знали, что у нашей хозяйки есть дочь, которая скоро должна появиться дома. Непонятно было только в отношении пения, но мы сошлись на том с дядей Васей, что слышала она пение дочери давно.
Постепенно мы втягивались в ведение бабкиного хозяйства: топили сами печь, носили воду, грели чай и подавали ей на печку, утепляли избу, заготовляли дрова. По вечерам зажигали лампу из гильзы. Эти занятия на какое-то время отвлекали нас от тоскливого ожидания полкового транспорта. Воспользовавшись затишьем в нашем гарнизоне, решили устроить банный день. Хорошо наточив топор, дядя Вася отправился искать баню.
Вернулся он в радушном настроении.
— Собирайся, пойдем париться, — объявил дядя Вася, напевая какую-то старинную, запорожскую песню. Я от него частенько слышал ее мотив, но никогда не улавливал ни начала, ни конца. Что-то гайдамацкое слышалось в его песне.
Я впервые попал в деревенскую баню, топившуюся по-черному. Дядя Вася забрался на полку с березовым веником и все время просил поддать пару. Я плескал воду на раскаленные камни, сложенные в углу, и валился на пол. Пар обжигал нос и уши, а дядя Вася кряхтел на полке, хлестал себя веником и вниз не хотел спускаться. А когда наконец слез и присел на соломе, то был весь красный как рак, словно его вытащили из крутого кипятка.
— Намывайся на целый год вперед, — советовал дядя Вася. — На передовой будешь только потеть, а помыться, может, до самого лета не придется! Не раз вспомнишь такую благодать.
Одевались мы в предбаннике на морозе, и дядя Вася блаженствовал. Он так пропарил свои кости, что шел как пьяный по протоптанной в снегу через весь огород дорожке. Она привела прямо в дом хозяйки бани.
Нас встретила молодая, краснощекая женщина, как потом выяснилось, подруга Анфисы. В доме, по сравнению с нашим жильем, показалось мне очень уютно. На окнах — белые занавески, стол накрыт скатертью, в простенках две фанерки, на которых деревенский художник пытался воспроизвести какие-то картины природы. Но разглядывать все это было некогда. Хозяйка пригласила нас к столу.
Последние дни мы жили на голодном пайке, а тут на тарелке лежали белоснежная капуста, пересыпанная морковкой, огурцы и помидоры. А на огромной сковороде красовалась яичница на свином сале, от которой нельзя было отвести взгляда. Хозяйка, аккуратная, гладко причесанная, в белой расшитой кофте с длинными рукавами, суетилась вокруг стола и, видно, хотела угодить нам.
Дядя Вася не торопился — долго причесывался у висящего в простенке маленького зеркальца. Я заметил, что он уже не раз подмигнул хозяйке и вел себя как дома. И это удивляло меня.
— Ну что, Дусенька, — обратился дядя Вася к хозяйке, — угощай воинов.
Меня это как-то передернуло.
Фронт находился от нас далеко, даже фашистские самолеты не показывались над деревней, а мы выполняли функции сторожей, и я уже не раз просил командиров проходящих через деревню частей взять меня с собою, но каждый раз получал отказ. К тому же дядя Вася стращал меня военным трибуналом за самовольное оставление части и военного имущества.
— Значит, решил бросить охрану боеприпасов? Решил бежать? Ты знаешь, что за это бывает по законам военного времени? Трибунал. Сиди и не рыпайся.
— Я же не в тыл, а на фронт прошусь.
— Все равно не имеешь права. Ты несешь охрану боеприпасов.
Мне не сиделось на месте. Никакого занятия я себе придумать не мог. Чувствуя мое мятущееся настроение, дядя Вася предлагал мне нести охрану склада не из окна в натопленной избе, а на улице, по уставу, с примкнутым к трехлинейке штыком.