улок был его жильем вот уже две недели.
— Как вы тут? — сочувственно спросил я его. — Почему вас не подменят?
— Не знаю, — угрюмо ответил Дунин, не поворачивая головы.
— Я скажу Кравчуку. Паек вам привозят?
— Привозят.
Больше он ничего не сказал. Не жаловался, не просил. На его давно не бритом лице выделялся большой нос, посиневший до черноты на холоде. Мне жалко было оставлять Дунина одного в лесу. Я еще немного постоял около него, но он никак не реагировал на мое присутствие.
— Я поехал.
— Езжай.
Не знаю, сколько я отъехал от Дунина, как увидел метрах в десяти от дороги сидевшего под деревом бойца с винтовкой, припорошенного снегом. Я стал громко понукать лошадь, чтобы сидящий услышал, но он не шевелился. Я еще раз как-то неестественно громко закричал на лошадь. Солдат оставался неподвижным, и лошадь не ускоряла шаг. Такого мне еще не приходилось видеть ночью в лесу. У меня по спине побежали мурашки при мысли, что красноармеец мертв, хотя сидит как живой. Над ним я заметил полевые провода и подумал, что, наверное, связист.
«Может, еще жив?» — подумал я и остановил лошадь.
Снег давно замел его последние следы, запорошил глаза и чуть раскрытый рот. Между колен стояла винтовка, которую он обхватил руками. Делать тут мне было нечего.
Слишком долго я еду. Там ждут пулемет. Я рванул на себя вожжи, лошадь, видимо, не ожидала этого и несколько шагов прошла быстрее обычного. Потом поплелась тише.
Дорога из леса вывела меня на небольшое поле, которое было усеяно убитыми, как жнивье в летнюю пору снопами. Нетрудно было догадаться, как они бросились из леса на немецкие пулеметы и автоматы и полегли на этом поле. Снег укрыл их всех белым покрывалом, но ветер сдувал снег, чтобы их, отвоевавших это заснеженное поле ценою собственных жизней, видели живые. Как ни старалась поземка снова укрыть их, наметая над каждым снежную могилу, они чернели небольшими бугорками в февральской ночи. Все они были мои однополчане, мои сверстники или чуть постарше и вот уже погибли на этой войне.
Опять я набросился на лошадь. Она засеменила, сани заскользили свободнее. Уже на краю спуска в глубокую балку я спрыгнул на ходу с саней и пошел рядом. Было тут крутовато, но мне не пришлось сдерживать лошадь, хотя сани все время набегали на нее и сталкивали почти к самым ушам хомут.
Приближалась трескотня переднего края. На той стороне балки виднелось Хорошево.
На дне балки, у дороги, я застал за работой полковую похоронную команду. Она почти целиком состояла из музыкантов полкового оркестра. Одного из них, барабанщика Сашу Аверьянова, я знал еще по Подмосковью. Он никогда не унывал, всегда что-то насвистывал или напевал про себя.
— Привет артснабжению от могильщиков! — кричал мне хриплым голосом Александр. Видно, что он уже обвык и на этой работе.
— Привет…
Он стоял с лопатой у глубокой воронки и дымил цигаркой. У них как раз был перекур.
— Закури.
— Не курю. Не забудьте забрать одного в лесу, у дороги…
— Дойдет очередь и до него, — равнодушно ответил мне Александр. — Теперь ему торопиться некуда.
В деревне, в одном из уцелевших домов, мне быстро удалось найти комбата. Он вышел со мною из дома, и я показал ему пулемет.
— Работает?
— Можно попробовать.
— Оставь лошадь за домом, а то не на чем будет ехать обратно. И сам там постой. Сейчас пришлю ординарца. Вместе оттащите в роту. Там и попробуешь.
Я поставил лошадь под окнами дома и привязал ее к дереву. Перестрелка хотя и была редкой, но пули то и дело посвистывали рядом с домом и могли задеть лошадь.
— Ну что, потащили? — спросил ординарец, молодой парень в добротном полушубке, в лихо сбитой набок шапке. На шее у него висел немецкий автомат.
— Потащили, — сказал я.
Мы обогнули сарай и оказались на огороде. Колеса пулемета поскрипывали на протоптанной дорожке. В конце огорода виднелись редкие кустики. Там были окопы. Над нейтральным полем вспыхивали ракеты. В нашу сторону неслись пучки трассирующих пуль. Кое-где чернели воронки, еще не занесенные снегом.
На дне окопа два бойца раздували в большом чугуне угли. Третий стоял на посту. Увидев нас, он припал к винтовке, которая лежала на снежном бруствере, и стал палить в сторону немцев.
— Ну, куда пуляешь, старина? — зашипел на него ординарец. — Нашел время…
Солдат перестал стрелять и сказал:
— Утром надобно взводному гильзы сдать, как норму за ночь выполнил…
— Ладно, знаю. Лучше скажи, как нам машинку в третий взвод дотащить?
— Поставьте на волокушу, а сами ползком.
— А что, дело старина предлагает? — посмотрел тот в мою сторону.
Мы установили пулемет на волокушу, которая лежала около окопа. Ординарец пополз впереди, я за ним, подталкивая волокушу. Место было открытым, и мне казалось, что немцы нас обязательно заметят.
— Фрицы сейчас как суслики, забрались в норы и там греются, иначе они бы нам дали! — угадал мои опасения ординарец.
Все же нам приходилось не раз лежать неподвижно на снегу, когда над нами висла ракета, заливая мертвым светом иссеченные осколками мелкие кустики.
Вскоре волокуша поползла в глубокую воронку. Я последовал за нею. На дне воронки сидел лейтенант, командир взвода, и два бойца. Нашего прихода они не ожидали. Встретили нас молчанием. Наверное, замерзли. Мне было жарко. Руки были мокрые, в рукава набился снег.
— Черти снежные, — в шутку сказал ординарец. — Сами тут сидите, а за вас таскай! Берите и угощайте фрицев из новенького.
— Не новый, но исправный, — поправил я.
— Посмотрим, — сказал лейтенант.
Вместе с лейтенантом мы поставили пулемет на площадку перед бруствером из снега. Я заправил ленту и нажал на спуск. «Максим» застрекотал короткими очередями, как швейная машина.
— Ну что? — спросил ординарец и, не дождавшись ответа, добавил: — Комбат сказал, чтобы берегли как зеницу ока.
— Вот если бы еще закурить дали, — осмелел пожилой боец.
— Не курю, отец, — ответил я. — А он — не знаю.
— То же самое. Даем задний ход…
Мы поползли с ординарцем обратно. Как только прерывалась перестрелка, поднимались и бежали. Обратный путь занял не так много времени.
Лошадь покрылась белым инеем и, казалось, застыла на том месте, где я ее оставил. Только сейчас я вспомнил, что лошадей зимой покрывают попонами или еще чем-то. Правда, у меня нечем было прикрыть ее, но все равно я чувствовал себя виноватым.
— Как же это я не подумал? — вслух упрекал я себя.
С этими словами я направился в тыл. Похоронная команда все так же трудилась. На подъеме из балки виднелись свежие неглубокие воронки по обе стороны дороги. Пока мы возились с пулеметом, единственная дорога в полк была обстреляна довольно точно из орудий среднего калибра. Домой лошадь, кажется, шла быстрее, и мне не приходилось ее подгонять. Как только я въехал в лес, сразу же вспомнил того, сидящего под деревом бойца, мимо которого мне предстояло проехать. Я заранее уселся на санях так, чтобы не видеть его. В лесу было тихо. Только скрип полозьев слышался в ночи. Но все равно лес казался суровым и даже зловещим. Мне хотелось быстрее выбраться из него. Но, поравнявшись с мертвым, я все же остановил лошадь, чтобы взять у него винтовку. С трудом высвободив оружие из его замерзших рук, я пошел к саням, а он оставался под деревом, в этом зимнем лесу.
За лесом мне предстояло еще проехать мимо убитых у дороги, и я решил объехать, чтобы случайно не задеть ног одного из них, надеясь, что моему примеру последуют другие. Метрах в пятидесяти я с трудом свернул лошадь с наезженной дороги и поехал по снежной целине. Лошадь стала проваливаться глубоко в снег, тащила сани, как непосильный груз, но не останавливалась. Совсем немного оставалось до наезженной дороги, она изо всех сил напряглась, чтобы скорее выбраться на дорогу, и тут под ее передними ногами раздался взрыв. Не особенно сильный, но лошадь в снежной пыли повалилась на бок. Мина…
Опомнившись, я увидел, что одна передняя нога у лошади наполовину оторвана, другая — ранена. Снег пропитывался кровью…
С винтовкой на плече и револьвером на боку я добрался до полковой мастерской. Петр стоял на посту. Я остановился около него на минуту. Мне хотелось обо всем рассказать ему, но вдруг почувствовал, что не смогу. Я смотрел на него, молчал и думал, как хорошо, что снова вижу его!
— Отвез? — спросил он.
— Отвез.
— Как там?
— Потом… скажу…
— Ладно. Иди прикорни.
И я пошел страшно усталый, с тяжелыми думами в холодную недостроенную хату.
«А что случилось? — задавал я себе вопрос — Ничего особенного. Война…»
Вопрос и ответ ставили все на свое место. Теперь они надолго засели в сознании и служили как лучшее успокоительное средство.
5
К вечеру, когда бой постепенно утих, в полку подсчитывали потери и оставшиеся боеприпасы. В роты и на батареи, поближе к окопам, подтягивались походные кухни. Только сейчас, в темноте, люди начинали вспоминать о еде. Завтрак тоже был в темноте, перед рассветом, но с едой еще можно было потерпеть, а отсутствие боеприпасов терпеть нельзя. Завтрашний день, судя по всему, обещал быть жарким, и к нему всем надо было готовиться. Об этом я и размышлял в темноте мартовского вечера в лесу, на КП полка.
Весь долгий день мне пришлось бегать в батальоны и на батареи, чтобы убедиться в невозможности исправить разбитые пулеметы и минометы и одновременно доставлять оружие и боеприпасы. И я не замечал усталости. Но как только напряженность спала, руки опустились, и сразу почувствовались на какое-то время опустошенность, безразличие ко всему происходящему вокруг. В расположении КП и рядом разрывались мины, но каким-то чудом они не залетали в землянки, где размещались люди. И меня почему-то щадили разлетавшиеся во все стороны осколки.
Пропотевшая за день гимнастерка прилипала к спине и теперь, остынув, неприятно холодила ее. Уже около часа я сидел на поваленном дереве у землянки штаба полка и поджидал своего начальника Сушко, который долго не выходил, и мне казалось, что он просто забыл про меня.