Необходимость теоретической работы диктовалась, в частности, и тем немаловажным обстоятельством, что «на смену профессиональному революционеру из интеллигентов или вернее в подмогу ему» в ходе революции шел «профессиональный революционер с.-д. рабочий» (17, 306), который, как правило, был в теоретическом отношении менее подготовленным и потому гораздо больше нуждался в разъяснении самых коренных, фундаментальных мировоззренческих принципов марксизма.
Кроме того, Ленин отчетливо сознавал, что в определенных условиях не только в революционном движении участвуют лица различных убеждений, но даже и в партию вступают люди, значительно отличающиеся между собой по характеру мировоззрения. По этому поводу в статье «Партийная организация и партийная литература» он отмечал, что в связи с превращением партии в массовую организацию в нее «войдут неминуемо многие непоследовательные (с марксистской точки зрения) люди, может быть, даже некоторые христиане, может быть, даже некоторые мистики» (12, 103). Такой разношерстный в идейном отношении состав партии не может, конечно, долго сохраняться: основное ядро партии «переваривает» этих непоследовательных функционеров, добиваясь их перехода на позиции последовательно марксистского, материалистического мировоззрения.
Ленин неоднократно писал о закономерном характере выдвижения в условиях послереволюционной реакции общетеоретических вопросов на первый план. «Не случайно, – отмечал он в частности, – а неизбежно было то, что после неудачи революции во всех классах общества, среди самых широких народных масс пробудился интерес к глубоким основам всего миросозерцания вплоть до вопросов религии и философии, вплоть до принципов нашего, марксистского учения в целом» (20, 58; см. также 20, 87).
Подобным образом и в статье «Наши упразднители» (1911), подводившей итоги философской полемики внутри русской социал-демократии в период после революции 1905 – 1907 годов, Ленин говорил об объективной обусловленности того факта, что эта полемика выдвинулась на авансцену борьбы именно в годы политической реакции. «При богатстве и разносторонности идейного содержания марксизма ничего нет удивительного в том, что в России, как и в других странах, различные исторические периоды выдвигают особенно вперед то одну, то другую сторону марксизма… В России до революции особенно выдвинулось применение экономического учения Маркса к нашей действительности, во время революции – марксистская политика, после революции – марксистская философия… Время общественной и политической реакции, время „перевариванья“ богатых уроков революции является не случайно тем временем, когда основные теоретические, и в том числе философские, вопросы для всякого живого направления выдвигаются на одно из первых мест» (20, 128). Отметив, что «в передовых течениях русской мысли нет такой великой философской традиции, какая связана у французов с энциклопедистами XVIII века, у немцев с эпохой классической философии от Канта до Гегеля и Фейербаха», Ленин заключал: «Поэтому философская „разборка“ именно для передового класса России была необходима, и нет ничего странного в том, что эта запоздавшая „разборка“ наступила после того, как этот передовой класс вполне созрел во время недавних великих событий для своей самостоятельной исторической роли» (20, 128). Ленин указывал и на то обстоятельство, что философская «разборка» в русской социал-демократии была подготовлена открытиями в новейшей физике, постановкой в ней ряда «новых вопросов, с которыми должен был „сладить“ диалектический материализм» (20, 128). Кроме того, он отмечал необходимую связь и хронологическое совпадение философской «разборки» с поворотом политической реакции к реакции идеологической. В этих условиях «махизм, как разновидность идеализма, объективно, – подчеркивал Ленин, – является орудием реакции, проводником реакции» (20, 129).
Поражение революции, свертывание массового движения сопровождались определенными кризисными явлениями внутри пролетарской партии России. Ленин писал: «Именно потому, что марксизм не мертвая догма, не какое-либо законченное, готовое, неизменное учение, а живое руководство к действию, именно поэтому он не мог не отразить на себе поразительно-резкой смены условий общественной жизни. Отражением смены явился глубокий распад, разброд, всякого рода шатания, одним словом, – серьезнейший внутренний кризис марксизма» (20, 88). Важнейшей составной частью этого кризиса и была проповедь махизма как не только новейшей, но и самой научной философии, которой якобы следует дополнить марксизм, лишенный будто бы пока своего гносеологического основания. Эта проповедь, исходившая главным образом со стороны группы русских социал-демократов интеллигентов, в которую среди прочих входили и некоторые большевики, в частности такие авторитетные, как Богданов и Луначарский, становилась все более сильной.
До тех пор, пока идеи Маха и Авенариуса были предметом увлечения лишь сравнительно малочисленной группы литераторов, рекламировавших их в своих книгах и статьях, особой опасности для партии в том не было. С закономерным расширением в годы реакции сферы философского сознания, по мере втягивания значительного числа членов партии в общетеоретические занятия и дискуссии эта опасность серьезно возросла.
2. «Чего искать русскому читателю у Эрнста Маха?»
И вот еще что необходимо принять во внимание: сами махисты из среды социал-демократов преподносили свою философию как подлинно пролетарскую, как наиболее соответствующую целям партии, ее революционной политике и тактике.
Особенно отличался в этом отношении Богданов. Во вступительной статье к книге Э. Маха «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» он писал: «Роль философии заключается, вообще говоря, не в том, чтобы давать непосредственные директивы для жизни и борьбы, а в том, чтобы вырабатывать деятеля жизни и борьбы – человека – в существо, могучее своей внутренней цельностью и определенностью, широтой и ясностью взгляда, неуклонностью своей логики… И в этом смысле строгая и стройная, богатая научным содержанием философия естествознания (т.е. махизм. – А.В.) имеет громадное значение»[100].
Далее Богданов утверждал, что у Маха можно встретить «выводы, не только тесно соприкасающиеся, но прямо совпадающие с идеями исторического материализма», а в заключение заявлял: «У Маха многому можно научиться. А в наше бурное время, в нашей залитой кровью стране особенно дорого то, чему он учит всего больше: спокойная неуклонность мысли, строгий объективизм метода, беспощадный анализ всего принятого на веру, беспощадное истребление всех идолов мысли. Все это нужно нам не только для цельности и научности мировоззрений»[101].
Такого рода фразеология могла обмануть и обманывала многих, в том числе и представителей научной и художественной интеллигенции. Однако никакого злого умысла здесь, конечно, не было: в утверждениях своих Богданов был совершенно искренен, так же как и Луначарский, полагавший, что его философские работы, настоянные на эмпириокритицизме и все больше оформлявшиеся в концепцию богостроительства (а это представляло еще бóльшую опасность), могут способствовать привлечению к революционному марксизму новых сторонников. В статье «Будущее религии», призывая не бояться слова «религия» и утверждая, что, развивая фейербаховскую концепцию религии, Маркс «окончательно помог человеческому самосознанию стать человеческой религией», Луначарский заявлял: религия жива и будет жить; «в идеях социал-демократии содержится новая религия…»; «…что же значит иметь религию? Это значит – уметь мыслить и чувствовать мир таким образом, чтобы противоречия законов жизни и законов природы разрешались для нас. Научный социализм разрешает эти противоречия, выставляя идею победы жизни, покорения стихий разуму путем познания и труда, науки и техники»[102].
Когда кадет А.С. Изгоев (будущий веховец) бросил Луначарскому по поводу этой статьи упрек в том, что раньше он всегда отрицал религию, а теперь, когда на нее появился спрос, вынул ее словно из кармана[103], Луначарский так ответил ему: «Та религиозно-философская точка зрения, которую я старался развить в последних статьях, установилась у меня в общих чертах более десяти лет тому назад. Лет 11 тому назад я изложил ее в Киеве в реферате „Социализм и идеализм“. В числе оппонентов были, между прочим, Н. Бердяев и В.В. Водовозов. Я всегда отвергал, отвергаю и буду отвергать всякую мистику, метафизику, веру в потусторонний мир и вмешательство потусторонних сил. Подобные верования я считаю ядом, разлагающим творческую и революционную энергию человечества.
Но я во всех статьях, где говорил на эти темы, указывал на то, что мы тем более смеем отвергать „небо“, чем более уверены в силе и красоте реальной, земной религии, религии жизни, вида. Я настаивал неоднократно на том, что психологической сущностью этой религии не может быть „уверенность“, а только надежда… Я мыслю так, как мыслил всегда».
И далее с пафосом проповедника Луначарский продолжал: «Утверждаю, что в России и на Западе фактически вырабатывается новая религия… Не претендую ни на минуту на роль руководителя, тем менее – изобретателя религий, но хочу формулировать то, что накипает в коллективной душе передовой демократии, членом которой являюсь. Давно зреет во мне новая религия, как зреет в сотнях моих товарищей, знакомых мне и неизвестных. Время пришло. От избытка сердца глаголят уста…»[104]
В 1931 году Луначарский вспоминал: «Не разделяя эмпириомонистической философии Богданова, я тем не менее был близок к ней и во всяком случае не стоял ближе к партии, чем Богданов, в философском отношении, поскольку старался внести в марксизм совершенно чуждые ему элементы махизма, эмпириокритицизма. Рядом с этим (и, конечно, в глубокой связи с этим) я примкнул к Богданову и в политическом отношении, разделяя ложную политику ультиматизма»