— Я бесчувственное бревно, — едва слышно срывается с моих губ.
— Ну какое же ты бревно? — вальяжно откликается доктор Йорстин. — В крайнем случае Пиноккио в затянувшейся фазе одеревенелости.
— Мне кажется, — упрямо твержу я, — что у меня нет и половины тех чувств, что полагаются нормальному человеку.
— Дитя мое, это мы уже обсуждали… м-мм… в феврале прошлого, помнится, года. — Доктор Йорстин производит отметающий жест левой рукой, поскольку правая занята бокалом. — И могли уже оценить всю глубину твоего заблуждения. Простые, простейшие детские тесты указали на несомненное присутствие в твоем эмоциональном спектре всех обязательных компонент.
— Но что с ними не так, с компонентами?!
— Они дремлют. Это я тоже говорил… Манифестируют себя не так ярко, как тебе хотелось бы, постоянно имея перед глазами примеры бурных эмоциональных проявлений. Не уверен, что тебя это примирит с действительностью, но в тех кругах, где приходится вращаться мне, зарегистрированы экземпляры не менее сдержанные, а то и вовсе заслуживающие обозначения Piscis somniculosus vulgaris[1]. С особым акцентом на эпитет vulgaris…
— Тоже ваши пациенты?
— По большей части научные оппоненты. Вот что я тебе скажу, дитя мое: тебя испортили каталонцы.
Это он вот о чем: небольшой фрагмент моего детства прошел в Алегрии, в колледже «Сан Рафаэль» на средиземноморском острове Исла Инфантиль дель Эсте. Там было жарко. Там было шумно. Там было по-настоящему ярко. И есть что вспомнить. Я невольно улыбаюсь этим наивным детским воспоминаниям.
— Да, да, не смейся, — говорит доктор Йорстин, истолковав мою улыбку по-своему. — В сравнении с каким-нибудь кастильцем среднестатистический… ненавижу это слово!., каталонец мог бы показаться образцом самообладания. Я слышал, каталонцы умеют шутить и не смеяться над собственными шутками.
— Так оно и есть.
— Вот видишь… Но в ситуациях, где мы, германцы — в широком смысле, не исключая и тебя с твоим генетическим коктейлем, — обыкновенно ограничиваемся суровым взглядом или иронической нотацией, каталонцы взрываются, как застоявшийся вулкан. Ошибкой было оставлять тебя надолго в Алегрии, в окружении этих сгустков плазмы. А потом еще и упечь на долгих два года на Тессеракт!
— На Тессеракте не было каталонцев. Тайцы совсем иные. Они со своими ангельскими улыбками как инопланетяне…
— И тебе тоже пришлось улыбаться. Даже в часы, когда на душе было пасмурно и шел дождь пополам со снегом. Невозможно сохранять траурную, сообразно самоощущению, физиономию в ответ на солнечную улыбку, обращенную персонально к тебе, а не в пространство, как, к примеру, принято у американцев. Точно так же невозможно улыбаться, когда не хочется. Несчастная девочка! Эти хваленые детские психологи ввергли тебя в ад.
— Как видите, я выжила.
— Еще бы! После того ада, где ты действительно научилась выживать… Но при первой возможности ты сбежала оттуда в более комфортный для тебя климатический пояс. Комфортный во всех смыслах, не исключая психологический. Здесь тебе не грозит солнечный удар в полдень. Здесь никто не фонтанирует страстями. Лишь взгляды, лишь ирония слов. Но ты до сих не можешь поверить, что это нормально. Ты не замечаешь того, что окружена нормальными, скупыми на эмоции людьми. Подсознательно ты ждешь выплесков магмы. Но их нет и не будет. Тебе нужно это понять и смириться. Всякий человек — вселенная. А во всякой вселенной свои законы… Боже, кому я это объясняю, ты же математик!
«Марк Фрид», — тлеют в моем мозгу полустертые символы. «Математическая вселенная». Будь он проклят. Ненавижу его.
Урок вождения
Джильда выше меня на голову, прекрасно сложена, окружена легким облачком притягательных ароматов незатейливого цветочного парфюма и здорового, только что из душа, женского тела. Если бы она вдруг проявила ко мне личный интерес, при всей своей гетеросексуальности я бы недолго колебалась… Но ничего такого не происходит. Я вообще не знаю о Джильде ничего, что выходило бы за пределы нашего делового партнерства. Она учит меня управлять космическим аппаратом, я скрашиваю ее досуг математическими парадоксами. На этом все. Если у нее и есть жизнь вне стен офиса или ангара, мне о ней неизвестно. Подозреваю, обо мне Джильда знает намного больше.
— Не гляди на меня! — говорит она жестким, как сухая кость, голосом, какой совершенно не вяжется с ее чарующим обликом. — Меня здесь нет! Ты одна в кабине! Одна во всей Галактике!
Одна… к такому мне не привыкать.
Раскинув пятерни по панели управления, старательно привожу к повиновению эту гору металла и керамики. Команда на захват управления. Команда на запуск программ автономности. Команда на выход из ангара.
— Борт шесть-семь-шесть-двести тринадцать запрашивает коридор к регулярному порталу.
Ответ приходит немедленно:
— Борт шесть-семь-шесть-двести тринадцать, кто управляет?
— Здесь пилот-инструктор Джильда Романо, — вмешивается мой ангел-хранитель, — личный номер…
— Не нужно, голос опознан, — благодушно прерывает ее служба летного контроля. Голос мужской, низкий и даже брутальный, с хрипотцой и трудноуловимым аристократическим акцентом, но сейчас в нем читаются неожиданные теплые нотки. — Как твой бизнес, детка?
— Спасибо, процветает, — сдержанно отвечает Джильда. Ей не очень-то по вкусу внезапная фамильярность в столь ответственный момент.
— Ты все еще бываешь в «Трех Планетоидах»?
— А с кем это я говорю? — с наивозможнейшей сердечностью вопрошает Джильда.
— Юзек Врублевски, неужто не помнишь? Мы пересекались в прошлом месяце…
— Диспетчер Врублевски, мать вашу исполняйте свои обязанности и не мешайте работать мне! — злобно рычит Джильда. — Нам сегодня дадут коридор или?..
— Злюка, — без большой обиды констатирует невидимый оппонент. — Повторяю вопрос: кто управляет?
Я наконец получаю право голоса:
— Пилот-стажер Стокке-Линдфорс.
— Подтверждаю, — ледяным тоном прибавляет Джильда.
— Передаю координаты бортовому копиру Коридор будет свободен в течение сорока семи минут… — Мстительное хихиканье. — Не подеритесь там, девочки!
— Принято, — говорю я и обращаю выжидательный взор на Джильду.
— Меня здесь нет, — напоминает она, рдея всем лицом как маков цвет.
Я пожимаю плечами и сама — сама! — собственными кривыми пальчиками под ублаготворенное урчание копира («Поправка две секунды… Отклонение ноль… Поправка минус две секунды… Отклонение ноль…») веду настоящий, живой, ощутимых габаритов космический транспорт к регулярному экзометральному порталу.
Это не тренажер, не фантоматика. Все по-взрослому. Под нами сто двадцать миль пустоты, слегка приправленной пылью и газом, а потом сразу начинается Земля. Бросаю косой взгляд на видеал внешнего обзора: сильная облачность… над Европой всегда облака… но если приглядеться, в разрывах перистого одеяла отсверкивает океаническая поверхность. Зато впереди, насколько хватит взгляда и воображения, холод, темнота и свобода. С воображением у меня, как известно, беда, я не могу представить себе эту безумную бесконечность во всей ее силе, я просто знаю, что она там есть и до ближайшего обитаемого мира — несколько парсеков чистого космоса. Если, разумеется, покрывать их в экзометрии, а не ломить напрямик, сквозь Пояс Астероидов и кометные пояса…
— «Три Планетоида» — это такой бар в Нижнем Городе, — отверзает уста Джильда. — Там собираются все, кто пожелает, но раз в месяц он закрывается на специальное обслуживание. Только для отставных звездоходов… вроде меня. Но чтобы не свелось к бестолковому нытью типа «а вот помнишь… а было еще…», допускается действующий персонал систем летного контроля. Молодняк обоего полу…
— Вхожу в портал, — говорю я казенным голосом и рисую на панели управления соответствующую команду.
— Что? — переспрашивает Джильда, слегка потерявшись.
— Кто здесь? — восклицаю я с изумленным видом. — Посторонние голоса! Когитр, ты их тоже слышишь?
— Нет, мэм, — со всей иронией, на какую только может быть способна бортовая интеллектронная система, отвечает когитр. — Ничего такого, что позволило бы усомниться в вашем душевном благополучии.
Меня предупреждали: какой-то умник давно завел традицию сообщать искусственному интеллекту английское чувство юмора. Не всякий поймет, а кто поймет — оценит и не станет дуться по пустякам.
Джильда и не думает дуться. Просто умолкает и сидит в своем кресле, покойно сложивши лапки на коленях.
Не хочу смотреть на нее. В конце концов, она сама приказала… Но если я отращу себе жесткие вороные волосы до плеч, добавлю своим тусклым гляделкам адриатической синевы, вдвое… нет, втрое!., накачаю грудь и губы тоже накачаю… стану ли я такой же пленительной? Или внутри этого искусственного, никогда прежде не существовавшего идеального тела так и останется изможденный бесцветный подросток, которого недолюбили в детстве и не научили простым человеческим эмоциям? Кажется, таких симбионтов во все времена принято было называть «стервами». Ну так я и есть стерва… тоже мне открытие.
— Вошли в портал, — буднично сообщаю я в пространство.
Молчание.
— Отомри, — позволяю я с великодушием записной стервы.
У нас полтора часа абсолютной скуки в экзометрии. Где, как известно, ничего не происходит, все курсы параллельны, а любоваться за бортом положительно не на что.
Как удачно, что у меня на борту вдруг обнаружился очаровательный и разговорчивый попутчик!..
— Итак, специальное обслуживание, — говорю я. — Разнополый молодняк.
— Ничего интересного! — оживленно заверяет Джильда.
И без перехода начинает пересказывать события последней гулянки.
Медведь Алендифф женился. Вы будете смеяться, но на Пышке… да-да, Пышка Петроски, та самая, что говорила, будто на самом деле она — самка богомола и при виде мужиков у нее начинают чесаться клешни… впрочем, эта тема себя покуда не исчерпала, подождем — увидим, как там у них стерпится-слюбится, но на встрече Медведь гладил Пышку по заднице, а та млела и таяла, как тогда, ну, вы все помните, на Красном Зефире… не тот Зефир, где у нас постоянная колония, полтора миллиона живых душ, как одна монетка, и три поколе