Когда стреляют в людей, чью сторону я по доброй воле взяла, мне ничего не остается, как всеми силами нейтрализовать стрелявшего. Вскидываю «зажигалку», щелкаю «огоньком». Девица падает замертво, роняя на асфальт куда более грозный «вальтер» с глушителем. Не давая никому опомниться, вторым выстрелом снимаю прикрывающего, который довольно беспечно занял огневую позицию на крыше соседнего гаража. На все про все две секунды.
Раз-и-два-и...
– Лихо! Ты вообще кто такая?
Не проходит и двух минут, как мы на моем джипе приближаемся к МКАД. Хмурый уже называет меня на «ты» и наконец избавился от своей тупой флегматичности. Кажется, боевые действия – его родная стихия, попадая в нее, он из невзрачного мужичка превращается в доброго молодца. Единственное, что его смущает, так это то, что сам он выстрелить так и не успел, я управилась в одиночку...
Отвечать на его вопрос я не тороплюсь.
– Ты из спецслужб? – не дождавшись ответа на первый вопрос, продолжил Сергей.
– Нет, – не кривя душой, отвечаю я.
– Частный детектив?
О, однако десантные подполковники и такие слова знают!
– Почти, – киваю головой и сворачиваю в переулок.
Так быстрее выехать на окружную.
– Зря уехали, – неожиданно замечает он. – Да и вообще... Мои ребята могли этих тварей живьем скрутить!
Ну здрасьте! Опомнились, господин подполковник! Ваши ребята все могут, они вообще лучше, умней и красивей... Только если бы не я, эти ребята сейчас давали бы прощальный салют по застреленному «журналисткой» батяне-комбату.
– Я на нелегальном положении. Можете бросить меня и отправляться к Кирикову и остальным спецам... – с этими словами я притормозила на выезде из переулка. – Можете вернуться в часть, но без меня.
Некоторое время Хмурый молчит. Затем произносит, делая при этом неуместные паузы:
– Вы, Евгения, мне жизнь спасли... Так оно получается.
Наконец-то, кое до кого дошло! Браво, господин Хмурый! Что еще скажете? И с чего это подполковник снова ко мне на «вы»?
– Вы думаете, что меня хотели убить те, кто связан с исчезновением Павла? – спрашивает он.
– Убить, Сергей Владимирович, вас... извините, тебя, хотели не за просто так. Ты что-то знаешь... Точнее, мог бы дать информацию о похитителях Павла.
В ответ Хмурый отрицательно качает головой.
– Ну что я мог знать? Говорил я и Кирикову, и этому вашему, старшему. Общались мы с Пашей раз в две недели, а то и раз в месяц. Общих знакомых почти не было...
– Это какому такому старшему? – тут же переспросила я.
– Он не представился. Высокий такой, худой. Примет особых не помню... Ну, брови сросшиеся, по-моему...
«Полковник Губанов», – мысленно отметила я.
– Он почти ничего не спрашивал, лишь слушал, что я отвечаю Кирикову.
– Вот ты сказал, общих знакомых у вас с Павлом почти не было, – тут же перехватила нить разговора я. – Что значит «почти»?
– Да был один такой странный человек. Я о нем ничего толком не знаю. Пашин спарринг-партнер по айкидо и карате. Один раз к нему домой заходил за какой-то книгой по восточной медицине, а я как раз там был. Первый и последний раз виделись. Я ведь даже не знаю, где Пашка тренировался.
О, какая-то зацепка! В досье Прохорова отмечено увлечение Павла Шорникова восточными единоборствами, но по этой линии я еще не работала. А прохоровские спецы если и работали, то ничего не накопали. Понятное дело, в секции человек пятнадцать как минимум, плюс тренеры, массажистки, прочий персонал. Пока всех проверишь...
– Почему странный? – спросила я.
– Понимаешь, я практик... Всякой болтовни этой, псевдофилософии не люблю. А этот «партнер» только на эти темы и болтал. Потому и странный, – повторил Сергей и продолжил: – Для меня эти карате и айкидо сплошной выпендреж. Пашка со школы ими занимается, но в реальной схватке его уложит любой среднестатистический боксер на уровне первого разряда.
– А тебя?
– Да тоже найдется кому уложить, – как ни в чем не бывало отозвался Хмурый. – Дубинкой сзади по затылку дадут – и все... Я вот боксом занимался, боевым самбо. В училище, и потом в войсках рукопашным боем. Это ведь никакое не карате, не спорт, понимаешь?
Я прекрасно все это понимала и имела собственный, не слишком бедный опыт. В РБ задача – как минимум искалечить противника за минимальное время. Хорош спорт, нечего сказать.
– Так вот, этот Пашкин приятель хотел его вовлечь в какую-то дурацкую игру. Киллеры какие-то, жертвы... Херня полная!
Выражений Хмурый не выбирал.
– Бегают друг за дружкой, стреляют из тюбиков с краской, что-то вроде пентбола, – продолжил Сергей.
Значит, Павла все-таки пытались вовлечь в игру?! Что это было, отвлекающий маневр? Попытка замаскировать похищение под «менеджерские игрища»?
– Кирикову и его старшему ты об этом сказал? – поинтересовалась я.
– Пашка в игру играть не стал, не маленький. А тренировки продолжил. Ну я так, в общих чертах сказал Кирикову... Он даже записывать не стал.
Кириков и Губанов были в курсе, но отрабатывать версию, связанную с игрой, не стали... Или поручили Пирогову, а тот доложил, что ни в какую игру никто не играл, направление было признано неперспективным? Возможно...
А сейчас похитители очень опасались, что я доберусь до Хмурого и ухвачусь еще за один кончик? Похоже, так и есть.
– Поехали, – произношу я и через полминуты наконец-то выруливаю на МКАД.
– Почему я должен скрываться? – интересуется Хмурый, с недоверием глядя на выставленную в коридор раскладушку.
До моей съемной квартиры мы добрались довольно быстро, минуя большие пробки. Сергей не смог не высказать удивления относительно моего знания всех московских переулков.
– Пару суток поживешь здесь, – категорически заявляю я. – Пока охота не кончится.
– За пару суток кончится? – с какой-то неприятной иронией переспрашивает он.
– Думаю, да.
Как остановить киллерский механизм, я уже придумала. Моя задача – вывести из-под удара Ольгу и Хмурого. Ну и себя заодно. Сделать это не так уж и сложно, и я непременно осуществлю свой замысел завтра днем. Стрельба уже порядком поднадоела.
– И где Павел, выяснится? – продолжает Хмурый в том же духе.
– Это не обещаю. И вообще, говори тише, там – спят! – киваю я в сторону закрытой двери, ведущей в комнату.
Однако там уже не спят! Дверь открывается, и на пороге возникает Ольга. Отнюдь не заспанная, только одетая уж слишком легкомысленно. Но Хмурого совсем не удивляют Ольгины формы. Он здоровается с женщиной, а потом вопросительно смотрит на меня.
– Ольга, это Сергей, Сергей, это Ольга, – представляю я друг другу своих новых знакомых. – А теперь отбой, я устала.
Ольга лишь пожала ничем не прикрытыми полными красивыми плечами, закрыла дверь с обратной стороны, успев стрельнуть в Сергея светлыми глазками, которые из бесцветных стали серыми и лучистыми. Хмурый в ответ лишь пожал плечами и улегся на раскладушку. Сама я разместилась в кухне. Перед тем как провалиться в сон, вспомнила вопрос, который Сергей задал мне дважды, если не больше: «Кто ты?»
И в самом деле – кто я?
Почему не другая, а именно такая?
Ведь когда-то, как и все, училась в школе, носила белые носочки и чистенькие платьица, а в младших классах школы хотела стать дрессировщицей в цирке. Причем дрессировать хотела всех животных – от пони до бегемотов. Девушку – дрессировщицу лошадей я видела в нашем городском цирке. Она была одета в кружевные, вышитые золотом сапожки и коротенькое платье. И ножки у нее были розовые и изящные. Потом цирка не стало, в него попал артиллерийский снаряд, и он сгорел дотла. Спаслась ли дрессировщица и лошади, не знаю... Как и то, что случилось с моими родителями...
Мне нужно спать, но уснуть я сейчас не могу. Перед глазами одно из главных воспоминаний детства.
Война...
Я уже ходила в школу и многое понимала. В частности, то, что три немолодых толстолицых дядьки собрались в заснеженном, населенном мохнатыми быками лесу и росчерком перьев ликвидировали страну, в которой я родилась. Возможно, для жителей Центральной России СССР отошел в вечность прозаически тихо, но для тех, кто жил на окраине, все сложилось совсем по-другому. По телевизору усатый и придурковатый дядька крутил дурацкое колесо и рассказывал бородатые анекдоты, то же, что происходило с сотнями тысяч людей, вынужденных бежать, спасая жизни своих детей и свои собственные, телевизионщики не показывали. Что ж, у так называемых «гласности» и «свободы слова» свои предпочтения. Я родилась и выросла как раз на такой вот окраине. Русских там было немало, они помогали коренному населению строить промышленные предприятия, дороги, мосты. Мой отец был инженером-проектировщиком, как раз мосты эти самые и строил... Война началась на пустыре около магазина «Подарки». Наш дом находился рядом, и мы с мамой часто бывали в этом магазине. Не покупали, а просто разглядывали всякие безделушки, фигурные лампы, резные камины и прочие бесполезные, но приятные для глаза вещи. И сам магазинчик был похож на игрушку: одноэтажный, с оригинальной остроконечной крышей и разноцветными окнами-витринами... Война началась с того, что орудийный снаряд напрочь снес стеклянную витрину «Подарков», разметав осколки и покалеченные (убитые?!) сувенирные фигурки по всей улице... Перед этим, конечно же, были митинги на главной площади, но первый выстрел пришелся по игрушечному магазину. А наш дом оказался как раз между некими «вовчиками» и «юрчиками». «Юрчиками» считались те, кто был как бы за прошлую, «советскую» власть, а «вовчиками» – кто вроде бы в оппозиции, то ли за исламскую республику, то ли еще за что-то. И в «вовчики», и в «юрчики» записывались не столько по идеологическим убеждениям, сколько по месту жительства. Наша семья автоматически оказалась «вовчиковской», так как в нашем районе тон задавали оппозиционеры. Перестрелки с каждым днем (если не с каждым часом) усиливались, и мы всей семьей отправились в город П...дж, находившийся почти на самой границе. Там жили родственники отца. С собой почти ничего не взяли, так как рассчитывали вернуться через пару недель. А вышло – через жизнь. Не прошло и пяти дней с нашего приезда в приграничный город, как на него началось наступление. Наступали «юрчики», «вовчики» вынуждены были спасаться бегством. И не только они. Из окрестных кишлаков поток людей хлынул к границе. Наша семья и еще человек пятнадцать русских кинулись в погранотряд, чтобы там укрыться, но солдаты встали на крыше казармы, истерично крича тонкими подростковыми голосами: «Не подходите! Будем стрелять!» Говорят, такую команду дало начальство из Москвы. Может, тоже своя логика – погранотряд, он лишь называется столь грозно, а на деле человек пять офицеров, пара-тройка прапорщиков, а остальное солдаты-срочники тонкоголосые. Все остальные куда-то подевались, а из тяжелого вооружения лишь пара пулеметов. А «юрчиков» целая дивизия, понабрали любителей пострелять со всех кишлаков... По людям, конечно же, солдатики палить не стали, но в воздух пару раз выстрелили. Как сейчас помню – выстрелы, крики и небо то белое, слепящее глаза, то черное от гари. На нейтральной полосе стояли ставшие ничейными трактора, валялись сундуки, ковры, даже пара холодильников. А чуть поодаль тьма орущих людей.
– Уходить надо, – сказал отец. – Здесь точно убьют.
В колючей проволоке был разрыв метров пять, не больше. Народ туда и ломанулся. И русские, и местные, с телегами, тачками, барахлом, которое оставлять жалко, груженными, всех в эти пять метров, точно в воронку, засасывало. Ну и мы вместе со всеми...
Потом мы шли по какому-то черному болоту, серой реке, белесым выгоревшим зарослям, ломкому тростнику. Все были мокрые, некоторые падали, бросали свои вещички и продолжали путь по полузасохшим руслам реки, пока не вышли к брезентовым палаткам. Это был лагерь оппозиции, «вовчиков», к которым наша семья принадлежала благодаря месту жительства. Мужчины натащили палки, навесили на них ковры, сделали некоторое подобие жилья для своих семей. Ночью пришли какие-то мужики и сказали, что всех мужчин, которые остались рядом с погранотрядом, «юрчики» расстреляли. Один из офицеров-погранцов пытался порядок навести, так его тоже расстреляли, а солдатики его оружие побросали и разбежались кто куда. Выход у беженцев был теперь лишь один – уйти за границу, то есть в Афганистан. У некоторых были покрышки от колес, из которых можно было сделать плоты и переправиться на них через пограничную реку.
– Куда мы поплывем?! – набросилась мать на отца, активно принимавшего участие в постройке одного из плотов. – Мы же там никого не знаем, да и не станут нас здесь убивать. Мы же никому ничего не сделали.
– Ему лучше уйти! – кивнул в сторону отца немолодой бородач из местных. – Мужчин убьют в любом случае, кто бы они ни были. Вас с девочкой не тронут. А его убьют.
Девочка – это я. Мне не хотелось за речку, хотелось домой! Но дома уже не было, как не было игрушечного магазина с резными каминами.
К вечеру все мужчины и подростки ушли. Отец тоже. Мать заставила его сделать это, уверив, что через неделю-другую власти наведут порядок и все смогут вернуться, тогда мы и встретимся, живые, здоровые, и сможем вернуться домой. Отец ушел за речку одним из последних, он что-то говорил мне, но я не запомнила, так как, подобно матери, верила, что разлука будет недолгой. С тех пор отца я не видела и по сей день ничего о его дальнейшей судьбе на знаю. Даже ведомство генерала Прохорова не смогло добыть о нем никакой информации.
На третий день нашего пребывания в лагере к палаткам подъехал бронетранспортер с бурым мятым флажком. В нем сидели местные, бородачи, одетые в камуфляж и каски. Они стали звать людей обратно. Обещали, что больше их никто не тронет. Кто это был – «вовчики» или «юрчики», я не разобрала. Тем не менее и мы с мамой, и многие другие побрели назад. Пошел снег, на поле, по которому мы шли, лежали трупы. Мужчины. Старики, зрелые мужики и подростки, почти мальчики. У многих глаза полны травы, которую нанес ветер. Никто из нас не плакал, вообще не проронил ни слова, точно не мимо убитых мы шли, а мимо груды камней и травы. У въезда в кишлак, до которого мы добрались, трое автоматчиков приперли к высоченному забору старика:
– Эй, «вовчик», где твои сыновья?!
«Стало быть, кишлак у „юрчиков“,» – сообразила я, а мама прижала меня к себе, стараясь закрыть мое лицо.
– За речку ушли... – услышала я голос старика, так как мама закрыла мои глаза ладонями.
В следующую секунду послышались автоматная очередь, мужской смех и пара веселых фраз, значение которых я не поняла, так как недостаточно хорошо знала язык.
Разместили нас в какой-то хибаре, а ночью послышались жуткая стрельба, крики. Мать меня снова к себе прижала, а я слышу орут: «Соли нав!» То есть Новый год на ихнем языке, это-то я знала. И в самом деле, мы с мамой забыли, что сегодня 31 декабря. И я всю ночь проплакала, потому что вспоминала, как мы его встречали раньше – с елкой, подарками, сладостями всякими. Утром следующего дня нас на автотранспорте вернули в П...дж. В гостинице, где нас разместили, были следы крови. Не везде, в основном на полу. Переночевали мы в той гостинице, а утром началось! Дверь в наш номер вышибли, нас с мамой вытащили из постелей все те же бородатые, в камуфляжах. «Юрчики» ли, «вовчики», кто их разберет. Маму тут же увели, а меня одну оставили в комнате. Я на улицу, за мамой, а ее уже нет. Тут какая-то женщина в платке, местная, подхватила меня на руки, я маленькая была, килограммов шестнадцать весила, если не меньше. Засунула меня та женщина в какой-то автобус, людьми набитый. Где-то вдали стрельба, крики. Снова война. Автобус рванул с места, без остановок вырулил из города, в котором уже оружейные залпы слышались. К обеду добрались до другого города, в котором аэропорт имелся. В этом самом аэропорту и укрылись. Людей полно, все стонут, говорят о чем-то. Но вот стихли – в центре зала ожидания показались несколько военных, все в тех же камуфляжах, но с русскими лицами. «Летчики из местной эскадрильи!» – шепчутся беженцы у меня над ухом. Тут-то и выясняется, что забрать на следующий рейс в Россию смогут не всех, самолет рассчитан лишь на определенное количество пассажиров. А беженцев как минимум в три раза больше. Остальных, само собой, заберут следующими рейсами, но за это время аэропорт раз пять могут разнести осадившие город «вовчики». Или «юрчики»?! И тут меня в спину кто-то с такой силой толкнул, что я вылетела вперед и лобиком своим детским прямо в живот главного военного и уперлась. Тот меня под мышки подхватил и, ни слова не говоря, передал другому военному, тот следующему. Так я в самолете одна из первых и очутилась.
В России я оказалась в Московской области, у тетушки. О маме, как и об отце, ни слуху ни духу по сей день. Год в подмосковной школе отучилась, а потом, в конце учебного года, в класс к нам пришли дяденька и тетенька, молодые такие, симпатичные, в гражданской одежде, но на обычных гражданских не похожие. Посидели у нас в классе пару уроков, а на перемене отозвали меня к себе и спрашивают:
– Ты Женя Гладкова?
Я киваю.
– Спорт любишь? Мы слышали, что у тебя по физкультуре одни пятерки.
Что верно, то верно. Физкультура не математика.
– Еще по пению, – добавляю я.
Тетенька и дяденька улыбаются, переглядываются между собой.
– Хочешь в спортивный лагерь? Будешь заниматься плаванием, гимнастикой, другими видами спорта, – говорит тетенька. – Не понравится, вернешься домой.
А у меня и дома-то нет. Тетушка моя двоюродная женщина добрая, но уже немолодая, у самой со здоровьем проблемы серьезные. Потому мне ничего другого не остается, как согласиться на летнюю поездку в спортивный лагерь.
А когда лето закончилось, я уже не вернулась в школу, а оказалась в специальном кадетском казачьем корпусе. Туда одних девчонок брали, про тот корпус много всяких воспоминаний осталось. И готовили по специальным методикам. Помимо плавания и гимнастики, занимались еще и рукопашным боем, вождением машины и мотоцикла, стрельбой по движущимся мишеням. Только методики методиками, а многие корпус окончили, замуж вышли, детей нарожали, толстыми задницами обзавелись... Некоторые, правда, поступили после и в милицейские школы, и в академию ФСБ, но до моего уровня не поднялась ни одна бывшая кадетка. Это не хвастовство, это констатация факта, подтвержденного генералом Прохоровым, одним из лучших офицеров спецслужбы. В военные и ментовские вузы я по окончании не пошла, но исхитрилась окончить два гражданских – физкультурный и факультет психологии МГУ. Причем практически без отрыва от основного производства... Много, много чего в этом «производстве» было, тот же Хмурый послушал, не поверил бы.
Воспоминания отступили так же неожиданно, как и нахлынули, глаза закрылись сами собой. В любом случае – утро вечера мудренее.