– Кто были те двое, что принесли тебя вчера?
– Принесли меня? – Изумление в ее широко распахнутых глазах казалось неподдельным. Похоже, эта новость ее напугала. – Я думала, что пришла сама…
– Нет, с тобой были спутники.
– Как они выглядели? – едва слышно спросила она.
Эшес описал вчерашних посетителей, и девушка, заметно успокоившись, покачала головой:
– Я их не знаю.
Эта реакция подтвердила версию про случайных прохожих и вместе с тем укрепила его подозрение, что она от кого-то прячется. Как бы то ни было, Эшес не жалел о принятом решении. Да и Ланцету она явно нравилась, а тот редко испытывал симпатию к незнакомцам. Пес шагал рядом с ней огромной тенью, макушка почти на уровне ее груди.
Заметив, что она ежится, Эшес снял плащ и накинул ей на плечи.
– Надо будет подыскать тебе обувь.
Девушка подняла на него благодарные глаза и стянула края плаща на груди:
– Это вовсе не обязательно… но спасибо, мастер.
– Можешь называть меня «мастер Блэк».
– Хорошо, мастер Блэк.
– Теперь самое время назвать мне свое имя, – подсказал Эшес, когда пауза затянулась.
Еще около минуты они шагали в молчании.
– Не хочешь – не говори. Но как-то же я должен тебя называть.
Когда впереди замаячил крайний дом, она внезапно остановилась и серьезно посмотрела ему в глаза:
– Твила. Меня зовут Твила.
Эшес слегка удивился такой торжественности.
– Ну что ж, будем знакомы, Твила.
Глава 3. О том, как нелегко бывает найти работу
Служанка явно не обрадовалась новой жилице, но сама Твила была слишком счастлива, чтобы придавать этому значение. Роза – так звали девушку, – еще изменит мнение, они подружатся.
Твилу накормили, хотя от усталости она почти не чувствовала голода. Сейчас она готова была заснуть прямо на полу, под дверью. Главное, что сухо и тепло. Она уже давно не ночевала под крышей. А еще здесь она ощущала себя в безопасности, хотя дом мастера Блэка никак нельзя было назвать крепостью. Отступило и тоскливое беспокойство, не позволившее ей этим утром уйти из Бузинной Пустоши.
Кухня располагалась в подвале, а почти весь первый этаж занимала гостиная, с креслом, низким столиком на крепких ножках и очагом – таким большим, что в нем уместился бы барашек. В задней комнате была устроена операционная. Твила содрогнулась, скорее почувствовав, чем узнав это помещение. Рядом была втиснута еще одна комнатушка – кабинет хозяина. Наверное, раньше обе эти комнаты были одним целым, но потом он поставил стену, решив отгородить рабочее пространство. Кабинет был совсем крошечным и включал только стол, стул и книжный стеллаж – все чрезвычайно узкое, иная мебель здесь просто не поместилась бы.
На второй этаж вела широкая деревянная лестница. Здесь располагались еще две комнаты – одна служила спальней мастеру, другая – Розе. А ей самой отвели чердачную каморку со скошенным потолком. В ней было холоднее, чем в других комнатах, но Твила чуть не расплакалась от радости и благодарности. Мастер Блэк перетащил сюда набитый гороховой шелухой тюфяк и один стул из кухни. А потом ей захотелось провалиться сквозь землю, потому что он спросил, не болит ли у нее грудь из-за молока. Твила нашла в себе силы лишь покачать головой: молока у нее не было. Удовлетворившись этим ответом, врач пожелал ей спокойной ночи и ушел.
Хорошо, что он не спросил про то, что у нее действительно очень болело. Лопатка в эти дни тоже зудела больше обычного. Как только мастер Блэк вышел, Твила рухнула на тюфяк, свернулась калачиком, прижимая руки к животу, и беззвучно расплакалась: она так и не решилась спросить про дитя – из робости, а еще потому, что не слышала прошлой ночью детского крика.
– Тебе там лучше, малыш, где бы ты ни был, – прошептала она, ненавидя себя за испытанное облегчение.
Эту мантру она продолжала твердить еще много ночей перед сном.
Если Охра и удивилась, когда на следующее утро Эшес сообщил ей новости про новую жилицу, то виду не подала. Недомогание Твилы он обрисовал лишь в общих чертах, опустив причину «болезни». Да кухарка и не задавала вопросов. Зато Роза, напротив, всячески выказывала недовольство, и даже миску перед ним не поставила, а шваркнула (правда, сама же и расстроилась, увидев, что от края откололся кусочек). Но Эшес сделал вид, что ничего не заметил. Привыкнет. Перед уходом не забыл предупредить ее, чтобы ни словом не обмолвилась о том, при каких обстоятельствах Твила попала в их дом. Судя по выпяченной губе, предупреждение оказалось нелишним.
Несколько дней девушка отлеживалась. Силы к ней быстро возвращались, и Эшес подозревал, что куриные бульоны Охры сыграли тут едва ли не бо́льшую роль, чем его визиты на чердак дважды в день. Твила ни на что не жаловалась и только благодарила.
Наконец в одно пасмурное (других в Пустоши не бывало) утро она спустилась вниз, бодро заверила, что прекрасно себя чувствует, и настояла на немедленном поиске работы.
Прикинув, с чего бы начать, вернее, где могла бы пригодиться помощница, Эшес понял, что нигде, а потому начать можно было с чего угодно. Все равно придется просто стучаться во все дома.
Охра сбегала к себе (она снимала угол в меблированных комнатах и сюда приходила только стряпать) и принесла Твиле пару башмаков, на вид – мужских. Худые ножки потерялись в них, как перо в чернильнице, и пришлось подвязать бечевкой, чтобы не слетали.
Поиски они начали со шляпной мастерской. Когда они вошли, хозяйка, Эприкот Хэт, прилаживала к одной особо монструозной шляпке индюшиное перо, а рядом на прилавке уже выстроилось с полдюжины готовых изделий, оснащенных элегантными павлиньими собратьями. При ближайшем рассмотрении они тоже оказались индюшиными, только подстриженными и подкрашенными. При виде их низенькая мастерица быстро спрятала коробочку с бронзовым и ядовито-сиреневым колером и поспешила навстречу. Или, вернее сказать, «подкатилась» – так она напоминала абрикос с одной из своих шляпок: такая же кругленькая, с пушком на щеках, крупными квадратными бусами цвета драконьей одышки и в пронзительно-желтом платье. Веки ее едва открывались под тяжестью толстого слоя золотисто-каштановых теней. Особенно жутким эффект получался, когда она прикрывала глаза.
Узнав о цели визита, шляпница долго охала, ахала и впилась в Твилу взглядом с той жадностью, с какой рассматривают уродцев в странствующих паноптикумах, несомненно, стараясь запомнить каждую мелочь, вплоть до веревочек на тощих лодыжках, чтобы после пересказать все соседкам. Она так увлеклась этим процессом, хватая девушку за руки, оттягивая веки, чтобы получше рассмотреть «чудный оттенок глаз», и приглаживая волосы, что Эшесу пришлось напомнить ей, зачем они пришли. Ее лицо тут же сморщилось, став похожим на печеный абрикос, а голос сделался жалобным и надтреснутым.
Она бы и рада помочь несчастной деточке, ибо врожденная сердечная доброта всегда побуждала ее к свершению добрых дел, нередко даже себе во вред. Да-да, не удивляйтесь, было и такое, ибо мягкосердечие, доведенное до абсурда и крайней степени самоотверженности, доставляет множество неприятностей, – тут Эприкот потерла грудь, будто огромное сердце, не помещавшееся внутри, доставляло ей неудобства прямо сейчас, – но, как бы ни было велико ее отчаяние, она, увы, не в силах ничего поделать. Ее прекрасные шляпки и парики, достойные украшать самую что ни на есть благородную голову, да что там благородную (в порыве красноречия Эприкот вскочила на трехногую табуретку, дабы посмотреть Эшесу прямо в глаза, а не в ремень на штанах), монаршью! Но в наши дни люди столь мало ценят прекрасное (осторожно пятясь, слезла с табуретки), что лучики света в этом скорбном мире сохраняются единственно и исключительно стараниями таких энтузиастов, как она. А вообще ситуация настолько критична, что ей самой приходится почти что голодать (незаметно задвинула кулек засахаренных апельсинов в бюро). Шляпки не пользуются заслуженной популярностью среди жителей Бузинной Пустоши.
Вот в последнем Эшес и не подумал усомниться. Вообще говоря, удивляться стоило скорее тому, что лавка до сих пор не закрылась, учитывая, что единственными, кто носил в их деревне шляпки и парики от Эприкот Хэт, были Эмеральда Бэж и сестры Крим вслед за ней. Поэтому мастерская представляла собой скорее жутковатый музей. На уходящих в темноту полках покоились десятки, если не сотни творений круглых пальчиков шляпницы – от самых простеньких, напоминающих обшитую сукном миску, и до самых невообразимых, несомненно, явившихся результатом ее необузданной фантазии (на одной Эшес успел заметить что-то высушенное).
А вдоль широкого подоконника теснились выскобленные кабачки, имитирующие головы, с насаженными на них париками.
– Люди попроще смогут выбрать эконом-варианты из водорослей или пеньки, почти ни в чем не уступающие самым изысканным образчикам из натуральных волос благочестивых монастырских дев, предназначенным для состоятельной публики, – соблазняла Эприкот, уже позабыв, что они вовсе не покупатели. – Но если вы действительно интересуетесь, то есть и куда более занимательные варианты, как, например, этот, изготовленный полностью из страусиных перьев, или вот тот, украшенный ракушками. Он замечательно подойдет к шляпке, подай-ка вот ту, милочка, да-да, ее…
Эшес решительно сдернул с головы Твилы шляпку, стонавшую под совокупной тяжестью фруктов, петушиных перьев, бумажных цветов и двойной вуалетки, и подтолкнул девушку к выходу. Эприкот Хэт сначала хотела обидеться, оттого что они уходили без покупки, но потом передумала, видимо, вспомнив, что причиной их появления послужило отсутствие денег. Когда они уже были в дверях, шляпница не удержалась и снова, с видимой теплотой, погладила Твилу по волосам. Наверное, при этом она дернула слишком сильно, потому что та тихонько вскрикнула.
Когда они ушли, Эприкот печально вздохнула, но тут же утешилась, взглянув на восхитительные темные волоски, оставшиеся в ладошке. Они были гладкими, как шелк, мягкими, как бархат, и мерцали, как обсидиановая пыль. Какой восторг, какая роскошь! Ничего подобного она еще не видела!