Большая книга ужасов — 61 — страница 2 из 33

Глава I. Обыкновенный случай с Фомой Неверным

– Вьюнок! – подсказала Зойка.

– Вижу. Цветок выгорел, я не пойму, белый он или пурпурный.

– А какая разница?

– Белый – на удачу, пурпурный – на мир и счастье в доме, – отбарабанил я.

– Нет, давай по порядку!

– Род – мужской, планета – Сатурн, стихия – Вода.

– Сносно. А как применяют?

– Заваривают и пьют, – ляпнул я наугад.

– А если подумать?

Я только руками развел.

– Он же ядовитый, Москва дремучая! – хрюкнула Зойка. – Семена – под подушку, чтоб кошмары не мучили, корешок носят с собой на удачу и для денег!

Мы валялись на стожке во дворе ведьмаковой избы. Зойка, не глядя, вытягивала из сена засохшие травинки, я должен был о них рассказать. За прошедший месяц мы перебрали стожок сверху донизу, отдельные травинки я помнил «в лицо». Опротивели они хуже варенья столовыми ложками. Видно, поэтому я и проваливал Зойкины экзамены. Но если мне доверяли составить лечебный чай, я ничего не путал и вдобавок чутьем понимал, какие травы помогают друг другу, а какие, наоборот, убивают всю пользу в травах-соперницах.

– А это что? – Зойка показала фиолетовый чуть увядший стебелек.

– Базилик. Род – мужской, планета – Марс… – начал я. – Погоди, а откуда в сене базилик?

Зойка отвернулась, но вспыхнувшее ухо ее выдало. Ясно: сама сорвала базилик в огороде. Магических свойств у него много, но главное – пробуждать любовь. Я поддразнил Зойку:

– Сушеный – от беды, сок – для полетов…

– Ну! Дальше!

– Чегой-то не помню, – пропищал я Жекиным голоском. – От глистов?

Зойкино ухо раскалилось докрасна.

– Для любви и умиротворения, Москва дремучая!

Схватив травник в очень твердом переплете, она стала бить меня куда попало, приговаривая:

– У-миро-творения! У-миро-творения!

Травник был старинный, взятый у тети Светы в музее под честное-пречестное слово. Я отобрал ценную книгу и для сохранности сунул себе под живот.

– Скоро ведь уедешь! – всхлипнула Зойка.

Ну почему девчонки не умеют просто дружить? Вообразят себе рыцаря, влюбятся, а ты давай пыжься, доказывай, что такой и есть, весь в железе с перышками… Причем у Зойки влюбленность не отменяет тычков локтем. Никогда не угадаешь, чем одарит.

– Мы с Жекой приедем на будущее лето, – неуверенно пообещал я.

Зойка отворачивалась:

– Все ты врешь!

– Конечно, вру. – Мысленно попросив прощения у подосинковской Вари, я чмокнул Зойку в горячую щеку. Она заслужила. Сколько возится со мной, учит…

Оглушительно звенели кузнечики. Тихо и плавно несла воды свои речка-переплюйка с непроизносимым бурятским названием. На огороде копались, отрабатывая лечение, скрюченные старухи – основные пациентки ведьмака. У старух от крестьянского труда смещались позвонки. Дядя Тимоша распрямлял им хрупкие спинки, и вылеченные шли домой колоть дрова и носить воду из колодца, пока их снова не скрючивало. Огород ведьмака был всегда лучший в деревне.

– Фома, – толкнула меня в бок Зойка.

По деревенской улице пылил розовый скутер, как будто угнанный у куклы Барби. Седока можно было узнать за километр по пятнистому фотографическому жилету с множеством карманчиков для объективов. Читателям ордынской «Вечерки» он был известен как Фома Неверный, а в жизни носил мужественное имя Андрей и неблагозвучную фамилию Кишкин. Если не считать тети-Светиных кружковцев, Неверный-Кишкин ходил в музей чаще всех жителей Ордынска. Он останавливался в колдовском зале, расспрашивал тетю о каком-нибудь амулете, а после разоблачал суеверия в субботних выпусках газеты.

– До дядь Тимоши добрался, – охнула Зой-ка. – Как он в том году его ругал! «Шарлатан», «куда смотрит полиция?» Все переврал, напутал…

Тем временем Фома Неверный остановился и заговорил с кем-то через забор. Судя по всему, спрашивал, где живет дядя Тимоша. Разоблачитель ведьмака никогда у него не был.

– А давай приколемся! Сделаем вид, что мы посторонние, – сказала Зойка.

Мы спрыгнули со стожка, перебежали через двор и уселись у ворот на скамейку. Когда Фома Неверный подъехал, мы озирались, пихались и нервно хихикали, как первоклассники в очереди на укол.

– А вы здесь что делаете? – удивился Фома. Он часто видел нас в музее и здоровался, подозревая, что мы не обычные экскурсанты. А об остальном понятия не имел.

– Ждем ведьмака. Мы от Светланы Владимировны. – Зойка показала свою ладанку. У меня такая же, только в нее зашиты травы с мужским знаком.

– Это что? – спросил журналист.

– Оберег от ссор и бедности, от неудач и нечисти. Светлана Владимировна велела узнать, какие в нем травы.

– Травы? – Фома Неверный нашарил в кармане диктофон и подсунул Зойке к губам. – Ага, знахарь торгует мешочками с травой?

– Он ведьмак, – не сдержалась Зойка.

Фома отмахнулся:

– Какая разница! Все это жульничество, ребята, использование человеческого легковерия для наживы. Почем он продает эти мешки с сеном?

Я наступил Зойке на ногу. Раз журналист настроился писать о дяде Тимоше только плохое, то хорошее пропустит мимо ушей. Лучше вообще молчать. Но Зойка таких вещей не понимает. Она и выложила: денег ведьмак ни с кого не берет. Больные копают ему огород, стирают, готовят – словом, делают все по дому, пока он кого-то лечит.

– Вот так, рабским трудом, и создаются богатства теневых дельцов! – провозгласил журналист, указывая на кривобокую избушку дяди Тимоши.

Я спросил:

– А вы зачем приехали? Пригвождать?

– Вот именно! – подхватил Фома Неверный. – Каленым железом к позорному столбу! И разоблачать, разоблачать! – Он погрозил невидимому ведьмаку диктофоном.

Зойка еще раз попыталась вступиться за дядю:

– А если он правда лечит?

– А если калечит?! – с азартом заспорил Фома. – Если вон той бабульке нужна срочная операция? Врач бы разобрался и мигом ее на стол! А знахарь пошепчет, снимет боль, она и пойдет домой помирать… Погодите, я этого мракобеса выведу на чистую воду! – пообещал журналист, шаря по карманам. Достал сложенную бумажку и показал нам издалека: – Вот! Острая форма туберкулеза, мне осталось жить полгода.

– Правда?! – ужаснулась Зойка. У нее хоть и поганый язык, но сердце доброе.

– Нет, конечно, – усмехнулся Фома. – Это проверка. Интересно, как он будет меня лечить с такой справочкой и что за это потребует!

Фома даже не подозревал, насколько это интересно. В старину не зря считали, что у ведьмаков две души. Дядя Тимоша и лечит, и находит пропажи, и, к примеру, днем разгоняет облака над своей деревней, а ночью позволяет дождю полить огороды. Но может наказать безжалостно и ничего не объяснить. Многие и не поймут, что наказанный сам виноват… Словом, Фома Неверный играл с огнем.

– Если он вас раскусит, будет плохо, – заметила Зойка.

Фома усмехнулся:

– У меня самая опасная профессия после военного и шахтера. Наш брат-журналист должен хоть в кратер вулкана залезть, если нужно. А ты меня пугаешь сельским знахарем!

Зойка пожала плечами, мол, я предупредила.

– А где он? – спросил Фома Неверный.

– Баню топит, старухам косточки вправлять.

Спрятанный было диктофон впорхнул журналисту в руку со скоростью ковбойского кольта:

– Ага, с девочками в баню! Неплохой матерьяльчик начинает собираться.

– Да вы что?! – вспыхнула Зойка. – Бабкам по сто лет, и он их в рубахах парит.

– Ты еще всего не понимаешь. Ведь он тоже не юноша, – многозначительно заметил Фома. Огляделся, распознал в огороде баньку с дымящей трубой и пошел к ней.

– Все перевернул! Я только хорошее говорила, а он… – стала оправдываться Зойка.

Я сказал:

– Молчать надо было. Я тебе жму на ногу, жму, а ты мелешь и мелешь!

– Так я думала, что ты в другом смысле жмешь!

– В каком другом?

Зойка не ответила. Мы сидели, повесив носы. Ничего себе прикололись!

По улице косолапил пятилетний деревенский Костик. В одной руке он держал горбушку, в другой огурец и откусывал по очереди, не сводя глаз с розового скутера Фомы. Костик доел огурец до половины, скривился и бросил – горько. Косясь на скутер, он стал с занятым видом пинать огрызок. По всему было видно, что Костик собирается залезть в седло, но боится нас.

– Может, послушаем, как дядь Тимоша отбреет Фому? – предложила Зойка. По-моему, ей хотелось, чтобы Костик что-нибудь отломал от скутера.

Журналист шагал через двор, озираясь и заглядывая то в дверь сарая, то в окно ведьмачьей избушки. Искал матерьяльчик. Время от времени он поднимал к глазам фотоаппарат.

Пригибаясь за плетнем, мы с Зойкой бросились в обход. Добежали до задворков бани, перемахнули через плетень и затаились.

Было слышно, как ведьмак то со стуком набирает в охапку дрова, то, войдя в баню, бросает их в топку и шурует кочергой. В котле пела закипающая вода.

Продолжалось это долго. Не понимая, куда делся Фома, мы высунулись из-за угла.

Журналист неподвижно стоял у поленницы. Сначала мне показалось, что ведьмак навел на него морок, но этот нахал и врун просто оробел. Будто не замечая его, дядя Тимоша возился с дровами.

Фома прокашлялся. Дядя Тимоша понес дрова в баню.

– Э-э-э… Любезнейший! – окликнул его Фома Неверный.

– Уходи. С обманом пришел, от обмана и претерпишь, – не оборачиваясь, отрезал ведьмак.

С жалкой улыбкой Фома достал свою справку и попытался объяснить, какой он больной. До него не доходило, что дяде Тимоше не нужно ни справку читать, ни осматривать симулянта – он уже раскусил обман. Ведьмак ушел в баню и закрыл за собой дверь. Зная его характер, я не сомневался, что наказание будет скорым. Журналист еще что-то лопотал, а мы помчались на свое место у ворот.

Само собой, Костик оседлал скутер. Отважный гонщик фыркал, тарахтел и крутил все, что поворачивалось, но, к Зойкиному разочарованию, отломать ничего не успел. Во дворе показался Фома разъяренный. Фотоаппарат подскакивал у него на животе, в карманах прыгали объективы. Костика как ветром сдуло с седла.

Зло зыркнув на мелкого, Фома оседлал скутер, привычно ткнул ключом в замок зажигания… Не знаю, что там накрутил Костик, только полуигрушечная розовая тачка взревела раненым динозавром, взвилась на дыбы и вырвалась на волю. А Фома остался стоять с растопыренными коленками, хватая воздух на месте уехавшего руля.

Смешливая Зойка прыснула и зажала рот руками, чтобы не расхохотаться в полный голос. Беглый скутер сразу же заглох и упал, так что журналист отлично слышал Зойкины стоны и хрюки в ладошку. Красный от злости и унижения, он шагнул к скутеру, и тут на глаза ему попался брошенный Костиком огуречик. Фома занес ногу…

Удар сделал бы честь нападающему сборной. Такими ударами забивают мячи с центра поля. Нежный овощ разлетелся в брызги, а под ним обнаружился блестящий металлический штырек. Мне потом пришлось его выкапывать, чтобы другие не сбили ноги. Штырек оказался болтом, торчащим из ушедшей в землю огромной тракторной детали.

Секунду или две Фома Неверный хватал губами воздух, задохнувшись от боли, и вдруг рявкнул, как электричка, и повалился на землю. Туфля журналиста раскрыла рот, из разорванного носка криво торчал большой палец, быстро наливаясь багрянцем. Костик отбежал подальше и с напуганным видом смотрел на Фому. Было ясно, кто надел огурец на штырек.

– Перелом, – определила Зойка и в паузе между воплями хладнокровно спросила Фому: – Отвести вас к мракобесу? Он починит.

Бледный от боли журналист поднялся, допрыгал до скутера и уехал.

У меня было тревожно на душе.

– Как бы в полицию не заявил.

– На Костика, что ли? – улыбалась Зойка.

– А то ты не понимаешь! Если бы Костик не нашкодил, Фома бы наступил на первую же доску с гвоздем или свалился в ближайшую яму. Это морок. Программа на сбор неприятностей.

– Москва ты дремучая, – любовно сказала Зойка. – Да как же Фома заявит, что на него навели морок, если сам всю дорогу писал, что ничего такого не бывает?!

Глава II. Вредные подарки

Тот суматошный день еще не закончился наказанием Фомы Неверного. Ведьмак разогнул старушек, починил коленку трактористу, смешал желудочный сбор из трав для пожилой женщины, а девушке, собиравшейся замуж за какого-то Федора, сказал: «Не стоит».

Вечерело, и мы сели пить чай с медом и пирогом. Пирог испекла желудочная женщина, пока ждала своей очереди, а кто принес мед, я не заметил. У ведьмака всегда так. С утра на кухонной полочке одиноко стояла пачка слежавшейся в камень соли, а в обед Зойка уже кормила приехавших издалека больных борщом и гречневой кашей. Откуда что взялось и как этим распорядилась Зойка, дядю Тимошу не интересовало. Я вообще не понимал, как он живет. С едой-то ясно: кур, яйца и сало ему дарят, овощи в огороде растут. С мотоциклом ведьмака возятся пациенты: и помоют, и отрегулируют, и заправят. Но за электричество платить надо? Одежду покупать надо? А дядя Тимоша денег с больных не берет. Нельзя ведьмакам, и все тут.

Ладно. Сидим, пьем чай. По двору бродит девушка и жалобно кричит в форточку, что Федор ее любит. Ведьмак и ухом не ведет: он свое сказал.

Зойка послала меня успокоить невесту. В таких случаях мы всем говорили: «Делайте, что хочется, Тимофей Захарович вам не запрещал. Это как прогноз погоды: вас предупредили, а дальше уж сами думайте, брать ли зонтик или, может, вовсе из дома не выходить».

Я проводил девушку до калитки. В избе тем временем занавесили окна, и я подумал, что мы будем ворожить. Но когда вернулся, Зойка раскладывала на столе снимки разрытых могил.

Мне эти фотки были знакомы. Только позавчера их принес начальник археологов Тон-Тон – ага, который посеял в поезде черную тетрадь. Другое дело, как снимки попали к Зойке и зачем она показывала их дяде. Спрашивать я не стал. Если ведьмак разрешает что-то сказать, она сама сболтнет, не удержится. А есть вопросы, на которые и у него, и у Зойки один ответ: «Лучше травы учи».

* * *

С полчаса ведьмак молчал, то собирая фотографии в стопку, то снова раскладывая, как загадочный пасьянс. По своему обыкновению, сидел он спиной к свету, в засаленной кепочке, надвинутой на самый нос. Лицо его казалось черным, и только на щеке, куда падал свет, краснел полумесяц глянцевой, как будто ошпаренной кожи. Смотрел он, смотрел на черепа эти коричневые, на ржавые шлемы и кривые сабли, на гнилые кедровые стрелы в колчанах, надломленные по обычаю, чтобы охотиться в царстве мертвых. И вдруг сказал тоскливо и удивленно:

– Проглядел!

Пойми, ведьмак был не обычный человек, от которого только и слышишь: «Мне жарко», «Нога чешется», «Ах я, дура такая, забыла свет выключить!» Он вообще говорил мало, а о себе – никогда. Его короткое «Проглядел!» стоило многих криков.

Дядя Тимоша молча вышел, и у крыльца зазвякал рукомойник. Я прикинул: если он просто сполоснет руки Водой и на Ветру высушит, это еще ничего. А если сперва коснулся Земли и будет сушить руки над Огнем…

Зойка, глядя в потолок, поливала медом пирог с капустой. Ее мысли тоже были далеки от чаепития.

– Он что-то чует оттуда, – шепнула она, показывая в сторону железной дороги. – В том году ездил к археологам: подарит огурцов или яблок, они его и пустят раскопки поглядеть. Потом вроде успокоился. А вчера опять хотел ехать, но больных было много. Я и сказала, что фотки привезу.

Ведьмак вернулся с охапкой дров и начал растапливать печку. Значит, совсем плохо. Такая темная сила в этих фотографиях, что к ним и прикасаться опасно.

Зойка сообразила, к чему идет, и вскинулась:

– Ой, дядь Тимош, не жгите! Мне их вернуть надо.

Скорее всего, ведьмака остановила не Зойка, а простое соображение, что фотографий можно сколько хочешь напечатать. Настоящая-то, страшная сила – не от них, а от мертвых костей. И дядя Тимоша убрал фотографии в шкатулку из бересты. Береза – чистое дерево, может снять несильный наговор и даже порчу.

– Еще есть? – спросил он.

Мы сказали, что есть у археологов и в музее, на стенде в рамочках. А ведьмак:

– Ну-ка, Зоюшка, почисти мне пиджак и сходи к соседям, попроси гуталина. Завтра поедем в город.

Мне было пора домой. Но трудно встать и уехать, когда тайна у тебя под носом, лежит на столе в берестяной шкатулочке. Зойка ушла за гуталином, а я остался с ведьмаком.

Конечно, дядя Тимоша понимал, что я сижу не просто так, а хочу спросить, какая опасность в фотографиях и, главное, в древних могилах. А раз он понимал, то я и не спрашивал. Разговоры с ним часто состояли из таких игр в молчанку: ты понимаешь, что он понимает; он понимает, что ты понимаешь, что он понимает… В конце концов он, может быть, и ответит на незаданный вопрос.

– Сколько ножек у стола? – раздвинул губы ведьмак.

Я сказал, что четыре, хотя чувствовал подвох.

– Не у любого, а у этого.

Я посмотрел и опять сказал:

– Четыре.

– Плохо смотришь.

Тогда я поднял свисающую скатерть, нагнулся и заглянул под стол. Одной ножки не было. Ведьмак задвинул стол в угол, вот он и не падал.

– Думай до завтра, – одной фразой закончил урок и попрощался дядя Тимоша.

Я сказал:

– До свидания, Тимофей Захарович. – И медленно-медленно пошел к двери. Может, ведьмак сжалится, добавит хоть одну подсказку? Или самому спросить? Коротко, в его стиле: «Это и могил касается?».

– Да, – бросил он мне в спину.

Читать мысли дословно, как газету, не умеет никто. Уж поверь мне. Зато ведьмак тонко чувствовал настроение, а это все равно, что знать, о чем думает человек. Ведь как он раскусил Фому? Почувствовал обман – и все. А что собирался сказать журналист, какую справку подделал – это уже мелочи. Словом, я не сомневался, что дядя Тимоша угадал мой вопрос. Оставалось угадать, что означает его ответ.

До города, если не торопиться, был час езды на музыкальном велике. К концу пути я начал кое-что понимать. Мы всегда видим только часть вещи, а остальное воображаем. Глядим на стол: ага, не падает, значит, под ним четыре ножки. Глядим на чайник: ага, можно в нем воду вскипятить. Хотя ножек не всегда четыре, а чайник может оказаться дырявым…

А ведь, пожалуй, ведьмак преподал мне основы своего нейрогипнотического программирования, а точнее, раздела «отвод глаз». Только неясно, какая тут связь с древними могилами… И вот еще вопрос. В прошлом году ведьмак ездил на раскопки, посмотрел и успокоился. А теперь говорит: «Проглядел». Это что же выходит, прошлогодние скелеты были лучше? Миролюбивее, что ли?

Купеческая усадьба утопала во мраке, как писали в старинных романах. Окна светились только в директорской мансарде. Так надо из-за пожарной опасности или, наоборот, безопасности – тетя Света объясняла, но меня почему-то не увлекло. Главное я и сам видел: кто из музейщиков уходит последним (уборщица чаще всего), дергает рукоятку на боку железного ящика, и во всех залах вырубается электричество. Можно не беспокоиться, что где-то горит забытая лампочка или грозит пожаром заискрившая розетка. Другое дело, что добираться до мансарды приходится в потемках. Тетю это не напрягало, а кроме нее в мансарде никто и не жил до нашего с Жекой приезда.

Мне, на случай если задержусь у ведьмака, был доверен ключ от черного хода. Что племянник может бояться темноты, тете и в голову не пришло. Еще чего – в четырнадцать лет!

Я и не боялся. Но воображение играло.

Отпер я дверь и отшатнулся – в маленькой прихожей кто-то был!

Свет фонаря с улицы падал на рукав и полу какой-то длинной одежды из грубого сукна. Солдат в шинели?.. Я прикинул, что, если он бросится, успею захлопнуть дверь и повернуть ключ.

Силуэт у стены не шевелился. Глаза привыкали к темноте, я уже разглядел, что головы у него нет – одежда просто висит на крючке. Подошел. «Шинель», узкая в талии, неимоверно расширялась книзу, словно ее шили на снежную бабу. Воздух в прихожей отдавал тухлятиной. Ясно: тетя Света раздобыла уникальный то ли армяк, то ли зипун и повесила проветриваться…

Еще одно маленькое приключение – уйти из прихожей. Она ж без окон. Аттракцион «Сбор шишек в темноте».

Я распахнул дверь пошире и при свете уличного фонаря вставил ключ с внутренней стороны. Оглянулся, нацеливаясь на следующую дверь (шесть шагов до нее, отмеренных не один раз). Захлопнул за собой черный ход и очутился в кромешной тьме. Запереть замок, ключ – в карман. Шаг, второй, третий… Запах тухлятины от армяка-зипуна стал сильнее. Четвертый, пятый, ше… Вытянутая рука наткнулась на стену. Промахнулся… Нашарил дверь, распахнул и оказался в кладовой купеческой лавки.

Здесь хотя бы окна имелись – под самым потолком, узкие, словно пулеметные амбразуры, чтобы не соблазнять воров. За пыльными стеклами розовело закатное небо. Освещение так себе, но можно что-то разглядеть, а что-то угадать в густой тени.

Я удачно разминулся с десятком ушатов, висевших на столбе как виноградная гроздь аккурат на высоте лба. Обошел прикрепленные к потолочной балке огромные весы коромыслом и зацепился ногой за пудовую гирю. (Ага, чугунный шар, сверху ручка петлей. Это сейчас такие гири – спортивные, а вначале их придумали для торговли). Ступня угодила прямо в ручку, я кувыркнулся через гирю и лицом упал в мешок с мукой. На вкус мука оказалась мелом. (Понятно – чтобы мышей не кормить. Вон, связки баранок на стене нарочно покрыты самым вонючим паркетным лаком, а все равно их грызут помаленьку.)

Небо за окнами темнело, и я заторопился. Отплеваясь и выковыривая из глаз комки мела, приставным шагом скользнул мимо ящиков с гвоздями (вот будет пирсинг, если споткнуться и упасть). Далеко обошел флотилию чугунных утюгов, немножко врезался в полку с керосиновыми лампами, замер… Лампы звякнули, но устояли. Остался совсем темный угол, зато с вениками – на них в случае чего и падать приятно. Прошуршал в потемках, нашарил дверь, открыл – всё! Считай, первый уровень пройден.

Я стоял в лавке купца. Торговый зал маленький – группе в десяток экскурсантов уже тесно. По трем стенам буквой «П» – полки с выставленным товаром и широкие прилавки; в четвертой стене входная дверь и по бокам от нее витрины. Свет уличных фонарей за ними с отвычки казался таким ярким, что приходилось щуриться.

Вход в лавку был и парадным входом в музей – прямо отсюда начинались экскурсии. Все здешние экспонаты я видел не меньше двух раз в день, когда выходил из дома и возвращался. А однажды сам торговал за прилавком билетами и копиями старинных открыток с видами Ордынска. Не задерживаясь, я нырнул в дверь среди полок и поднялся на второй этаж, в жилые комнаты, ставшие музейными залами.

Идти по музею при свете меркнущего заката было не веселее, чем по кладбищу. От пронзительного скрипа половиц под ногами замирало сердце; зловеще отблескивали кинжалы и сабли на стенах; манекены в длинных купеческих сюртуках казались притаившимися ниндзя.

На зубах еще скрипели остатки мела, и я зашел умыться к Глафире Африкановне. У нее в спальне настоящий Мойдодыр, как в мультике: умывальников начальник и мочалок командир. Нос – блестящий бронзовый кран, брови – полочки для мыла, на месте мозгов – бак, и в нем свежая вода. (Тетя Света любит показывать экскурсантам, как открывается кран и льется вода – и все удивляются, словно ничего подобного не видели.) Я умылся, почистил рубашку столетней щеткой, стряхивая остатки мела, и повертелся перед зеркалом. Не сказать, что много разглядел, но хоть успокоился: вроде чистый, не насмешу брата и тетю белой клоунской физиономией…

В зале народов Забайкалья я заставил себя остановиться над стеклянным гробом воина. Под шлемом чернели пустые глазницы, отблескивал крутой изгиб скулы – кажется, кости покрыли лаком. Я не чувствовал опасности, но верил ведьмаку: невидимая и смертельная, как радиация, от скелета струилась темная сила. Может, он и вправду тянул руки к Жеке? Но тогда почему не тянет ко мне?

Еще с лестницы я услышал тети-Светин голос:

– Крылатая пехота!

– Это мы! – кряхтел в ответ Жека, словно штангу поднимал.

– Наш девиз…

Жека – уже чуть слышно:

– Если не мы, то кто-о-о?

Дверь в нашу комнату была распахнута, и на ней, как на турнике, висел брат. Красный, на глазах слезы – сразу видно, что держится из последних сил. Тетя Света стояла рядом и вместо того, чтобы гнать племянника в постель, занималась психологической подготовкой:

– Не спрашивай, сколько врагов!

– Спрашивай, где они, – стонал Жека.

– С неба…

– …в бо-ой!

Проблеял так, и руки разжались. Упал мой Жека, но сразу вскочил и – к дверному косяку. Встал спиной, выпрямился. Тетя приложила линейку ему к макушке и объявила:

– Мало висел.

Над линейкой чернела карандашная черточка, поставленная месяц назад, наутро после нашего приезда. Жекина макушка не доставала до нее сантиметра три.

Брат стал расти вниз.

Глава III. Про младших и старших

Тетя Света быстро успокоилась. Решила, что в прошлый раз измеряла племянника в кроссовках или он встал на цыпочки. Уложенный спать Жека хлюпал в подушку и клялся, что ничего подобного не было.

Отмахнувшись от мелкого, тетя начала строить меня:

– Алексей, я сегодня примерно с обеда пытаюсь понять: ты неустрашимый таежный первопроходец или редкий сачок?

Ничего себе вопросик!.. И почему – с обеда, если мы с утра не виделись? Может, Фома наябедничал?.. Нет, Фома из деревни помчался к врачу. Не в музей же со сломанным пальцем…

– Не могу до тебя дозвониться, – налюбовавшись моей растерянностью, продолжала тетя. – Постоянно «абонент недоступен». Вот я и гадаю: то ли ты бродишь по тайге со своим ведьмаком, то ли отключаешь трубку, чтобы тетка не припахала тебя в музее?

– Аккумулятор в мобилке сдох, – объяснил я.

– А… Трамвай сошел с рельсов и упал дверями вниз!

– Что, правда? Почему меня не позвали?! – влез Жека. Вот любопытный – даже плакать перестал.

– Мы так в универе отмазывались. Мобилки тогда были редкостью, а трамваев полно, – объяснила тетя.

Я промолчал. Аккумулятор перестал держать заряд после нашей встречи с призрачным поездом, но кто в это поверит? Покажешь мобилку тете, она скажет: «Сам забыл зарядить», – и опять я буду виноват. Нет, лучше не оправдываться.

– Меня ждут на раскопе, – сообщила тетя. – Тон-Тон присылал за мной машину. А я отправила ее назад, потому что не знала, когда ты вернешься и вернешься ли вообще.

– Они там вырыли главного скелета, – вставил Жека.

– Чингисхана?! – охнул я. Вот отчего беспокоился ведьмак!

Тетя пожала плечами:

– Вряд ли. Просто хана какого-то, их командира…

– А тебя зачем вызывают?

– Сама удивляюсь! Тон-Тон – целый доктор наук. У него в помощниках аспиранты и студенты. У него деньги, чтобы всем платить. А я всего-навсего краевед, спасаю старые комоды с помоек… Почему он приглашает меня на все важные находки?.. – Тетя удивленно развела руками и подмигнула нам с Жекой. – Может, потому, что захоронение в тайге открыла для науки я?!

Думаю, что про себя тетя кричала и плакала от обиды. Ведь сколько лет искала эти скелеты, сколько сил угробила! Наконец нашла! Ура! Откопала!.. Посмотрела, пофоткала карманной «мыльницей» и… снова закопала.

А что было делать? Бросать на раскопки весь личный состав музея: экскурсовода Таню и уборщицу?.. Допустим, подтянула бы тетя своих кружковцев – они вряд ли хуже студентов, которые сейчас помогают Тон-Тону. Но у Тон-Тона еще и специалистов полно. Целый доктор наук занимается только тем, что отмачивает в вонючих растворах древнее оружие. Оно неплохо сохраняется в слежавшейся за века земле, но с бешеной скоростью ржавеет на воздухе. Растворы консервируют историческую ржавчину и не дают ей расползаться. А у тети ни доктора, ни денег на растворы…

И пришлось ей звать на готовенькое Тон-Тона (кажется, они учились вместе). Тот уже напечатал в научном журнале статью о прошлогодних раскопках. В самом начале поблагодарил директора Ордынского краеведческого музея С. В. Тетерину – вот и весь тетин след в большой науке.

Тон-Тону было неловко, что тетя Света оказалась в стороне от собственного открытия, он и приглашал ее на раскопки. А она ездила и клянчила экспонаты для музея. Такая хомячиха!..

Тетя посмотрела на уникальные ходики (их в директорской квартире восемь штук, но мы заводили только одни), подумала и вынесла решение:

– Сегодня ночуете втроем!.. А где Собакин?

– Мышковать отпросился, – сказал Жека.

– Жаль. Единственное разумное существо в вашей шайке… Ладно, есть у меня робкая надежда, что вы и без собачьего присмотра не устроите пожар, наводнение и землетрясение. Часов до пяти утра продержитесь?

– Больше терпели, – мужественно сказал Жека.

– Вот и ладно. Пять – крайний срок, а так постараюсь вернуться пораньше. Надо же поспать перед зарядкой…

Отменять зарядку десантная тетя не собиралась.

Как только она ушла, Жека бросился к отметине на дверном косяке. Тетя сказала ему, что вечером люди становятся немного ниже, оттого что хрящи в позвоночнике сжимаются. А полежишь в постели, они разожмутся.

Жека измерил себя ладошкой – нет, отметина все равно выше. Мало лежал, наверное. Он повисел на двери, чтобы позвоночник вытянулся. Повторил измерение – то же самое. Тогда Жека сказал серьезно-серьезно и грустно-грустно:

– Я знаю, вы не верите. А что, по-твоему, это? – И показал дырку от вырванного зуба. Там виднелся крохотный белый зубок и на нем, в том же месте, где было дупло, – черная точка.

– Коренной растет, – ответил я, – уже зараженный. Тебя Скорятин предупреждал, что надо вовремя пломбировать.

Жека вздохнул:

– Нет, Алеша, зуб тот самый, какой был. У меня еще два молочных шатались, а теперь не шатаются – обратно приросли.

Походил туда-сюда без штанов, подумал, надел новые джинсы и влез на стол:

– Помнишь?

Еще бы не помнить, когда из-за его джинсов мы чуть не опоздали на поезд. Жека раскапризничался – длинные, и мама, поставив его на стол, подшила джинсы точно по росту. Теперь штанины сморщились гармошкой, да и в поясе джинсы стали шире – собрались под ремнем складками… Я сам сколько раз вырастал из штанов, но чтобы штаны вырастали из человека, такого не бывает!

Я вспомнил трехногий стол ведьмака. Его урок можно было истолковать и так: «Верь только своим глазам». Глаза говорили, что брат стал меньше. Здравый смысл подсовывал простое объяснение: когда мама подшивала джинсы, Жека их подтянул. Я заставил его надеть прошлогоднюю куртку, и здравый смысл был посрамлен. Куртка еще осенью врезалась ему под мышки, а теперь стала впору. Вывод был неутешительный: Жека укорачивался быстрее, чем раньше рос.

Улеглись – я на сундук, Жека на кровать с памятными блестящими шариками. Спать не хотелось, а сказать мне было нечего. При Жекиной колдовской болезни не поможет никто, кроме ведьмака (да и тот неизвестно, справится ли). Но дяде Тимоше завтра будет не до лечения. Борец с нечистью подбирается к скелету в витрине, а десантная тетя, конечно, станет защищать ценный экспонат, как последний колодец в пустыне. Ох, и полетят клочки по закоулочкам!..

– А я сон видел, – поделился брат. – Как скелеты за нами гнались на конях, стреляли из луков. А нам и отстреливаться нечем! Хоть бы винтовку старую, как у нас в музее…

– Догнали? – Я обрадовался, что нашлась тема для разговора, потому что молчать было невыносимо.

– Да нет, где им за паровозом угнаться! Они поезд хотели поджечь.

– Стрелами?

– Ага, на всем скаку! Один зажигает целый пучок, другой хватает и – вжих, вжих, вжих! Как из автомата.

– …А стрелы втыкаются в стены и горят с черным дымом?

– Ага, с черным …А ты откуда знаешь? – вскинулся Жека. – Мы с тобой видели один сон?!

– Кино мы с тобой видели. Про индейцев. Они всегда за паровозом скачут.

– То индейцы! А у меня скелеты, и не индейские, а как в музее, – возразил Жека.

– Вот в музее ты на них и насмотрелся. Уборщице тоже скелеты снились, она даже уволиться хотела… – И я ввернул фразу, нечаянно подслушанную в разговоре уборщицы с тетей Светой: – Сон – небывалая комбинация былых впечатлений.

– ЧЕГО?! – опешил Жека.

– Это значит, что во сне ничего новенького не показывают. Все ты видел на самом деле или в кино, а во сне оно перемешалось, и получилось необычно.

– Хорошо бы так… А то страшно, Алеша, – глухо сказал Жека. – Они ж совсем обнаглели, гады. Дедушку Гэлэга подстрелили…

– Кого?

– Бурята одного. Он старенький, по-русски ни бум-бум, но добрый. Лошадку мне вырезал деревянную с полной сбруей.

Я представил, как бурятский дедушка вырезает лошадку из чурки, а Жека пускает слюни от нетерпения… Да, такое только во сне увидишь. А братец окончательно потряс меня, добавив:

– Удила типа пелям, но с псалиями.

– Это ты на каком языке сказал? – поинтересовался я.

Жека подумал…

– Не знаю, может, некоторые слова бурятские… Алеш, на самом деле все просто. У пеляма грызло ходит, чтобы лошадь не могла закусить, но есть опасность порвать ей рот. А если с псалиями, то не порвешь!

Я только и смог выдавить:

– Надо же, какой умный дедушка!

– А то ж! Полное имя у него знаешь, какое? Дансаран-Гэлэг – «Осчастливленный Мудростью»!

Нет, пелям с псалиями – определенно не та штука, которая снится будущим второклассникам. Похоже, дедушка был из тех одиноких стариков, которые часто дарят музею свои награды и памятные вещи. Скелеты его подстрелили, конечно, во сне. А наяву деду очень качественно запудрил мозги ласковый Жека. Если они уже грызло обсуждают, то не сегодня завтра старик попросит увнучерить мальчонку, чтобы вырастить из него настоящего багадура… А куда смотрит тетя Света?!

Жека вертелся, скрипел кроватными пружинами. И вдруг спросил:

– Алеша, ты будешь меня в детский садик водить?

– Перебьешься! – отрезал я (а сердце сжалось – так он спокойно говорил о своей колдовской болезни. Смирился уже)… – Тоже, придумал – в детский садик! Уроки делать неохота?

– Уроки – фигня, – вздохнул Жека. – Меня же в школе задразнят. А я стану ма-аленький, никому и в бубен зарядить не смогу.

– Можно подумать, что ты раньше мог, – пробурчал я. – Всю жизнь за меня прячешься!

– А зачем еще старшие братья? – резонно заметил Жека.

– Ты и сам теперь старший брат.

– Я?! Это с какой радости?!

– С такой, что теперь у нас Ленка самая младшая. А ты должен ей помогать.

– Это… Это что, КАКАШКИ ЕЕ МЫТЬ?! – ужаснулся Жека.

– Не какашки, а сестру твою родную. Только ты ж криворукий, еще уронишь ее… – Я вспомнил, как сам возился с маленьким Жекой, и добавил: – Но ты мог бы поиграть с ней, чтобы мама хотя бы днем выспалась. Сам видел, как она устает.

– Раньше надо было думать. Когда ребенков заводила! – мстительно отрезал Жека и отвернулся.

Мы долго лежали молча. В окно семафорила бледная луна, то прячась за набегавшими облаками, то показываясь криво обрезанным боком. Завтра бока станут одинаковыми. Будет полнолуние, как в ту ночь, когда мы сошли с поезда на заброшенном полустанке, и я дал себе слово разобраться в здешних чудесах. Теперь я знаю больше многих коренных жителей Ордынска, но только сильнее запутался…

– А когда я уменьшусь до меньше Ленки, небось она будет считаться старшей сестрой! – выдал итог долгих размышлений больной. Отвернулся от надоедливой луны и ровно засопел.

– Жека! – окликнул я.

Брат спал. Я не видел его лица, только оттопыренное ухо высунулось из тени под лунный свет.

Он младше на шесть лет. Его игры слишком просты для меня, а мои для него сложны. Мы не можем дружить, а нянчиться с ним мне совсем не нравится. Самые счастливые дни для меня – когда болею, и Жеку переселяют к бабушке, чтобы не заразился. Но в ту ночь, глядя на просвечивающее детское ухо брата, я понял, что без него мне будет плохо. Не понимаю, почему, но – плохо.

А если дядя Тимоша откажется его лечить? Отправил же он к врачам читинского футболиста с выбитой коленкой, хотя другим залечивал такие травмы за две недели. Почему – даже Зойка не знает. У ведьмака свои правила и соображения: скажет нет, и ты хоть лоб расшиби об его ворота… Вот это бесит страшно – когда вся надежда на чужого дядю, у которого неизвестно что на уме. А я-то как же? Валяюсь в постели, здоровый, почти взрослый, а рядом брат загибается. И Я НИЧЕГО НЕ МОГУ ДЛЯ НЕГО СДЕЛАТЬ!

Пойти, что ли, найти Собакина? Жека обрадуется. Может, и мне станет полегче, а то хочется врезать кулаком по железному углу сундука, чтобы в кровь – лишь бы отвлечься от черных мыслей…

Я встал и начал одеваться. Эх, не вовремя убежал Гражданин Собакин! Иногда он пропадет на день или два; вернется – морда довольная, на кончиках усов, где языком не дотянулся облизнуть, – подсохшая кровь. Скучно ему без охоты, вот и бегает наш медвежатник мышковать [1].

Если бы узнать про Жекину болезнь вчера, я бы попросил Собакина остаться. Он все понимает куда лучше, чем обычная собака. Данке, бывало, скажешь: «Ищи Жеку!» – она обежит поселок и найдет. А Гражданин Собакин может кивнуть за окно: мол, что его искать, вон он, во дворе гоняет… Иногда кажется, что внутри него сидит свой ведьмак или скорее столетний китайский философ. Сочиняет свои мудрые трактаты, а перед нами уши врастопырку, хвостом метет…

…А вдруг он уже вернулся? Сидит на крыльце, ждет?..

Если Собакина нет на крыльце, схожу на «Крестьянское подворье» – он, бывает, прячется там под домом от надоедливых экскурсантов.

Чего не хватало в музее, это фонариков. Уникальных-то была целая коллекция: и керосиновые, и под свечку, и ацетиленовые, о которых я раньше даже не слышал. (Бросаешь в бачок с водой похожие на сахар кусочки карбида, они сразу шипят, воняют газом. Тогда бачок надо завинтить и поджечь горелку. Светит не слабее автомобильной фары, хотя всего с полчаса – пока не кончится карбид.) Но открытый огонь в музее запрещен пожарными правилами. Даже в лампадах у икон фитильки с маслом давно заменили светодиодами. А обычный аккумуляторный фонарик был один, и его взяла тетя Света. Ей же не только на машине ехать, но и шагать до раскопа по ночной тайге. А нам с Жекой полагалось спать. Фонарик для этого не требуется.

Открытый люк в полу пугающе чернел. У нас в мансарде даже темнота посветлее – здесь большие новые окна, а внизу, в доме – слепыши с газетный лист. Так раньше строили, чтобы в морозы не выстуживать жилье.

Всего час назад я ходил там без фонарика. Но тогда и солнце не совсем еще зашло, и здесь, в мансарде, была тетя Света. Я не стал бы звать ее из-за глупых страхов. Но то, что железная десантница могла прибежать ко мне за полминуты, добавляло уверенности.

Я стоял над люком и трусил. Хотелось захлопнуть крышку и для надежности задвинуть сундуком. Если бы я был один, без Жеки, то, скорее всего, так и сделал бы. Лежал бы в постели, прислушиваясь к шорохам и скрипам старого дома… Получается, что Жека мне чего-то добавляет. Не смелости, это точно. Какая смелость, когда меня тошнило со страха.

Я зачем-то набрал в грудь воздуху, как будто собирался нырять, и быстро спустился по лестнице, словно в черный колодец.

С отвычки темнота в комнатах показалась абсолютной. Луна как назло ушла за тучу, и, только приглядевшись, я смутно различил окна с черными крестами переплетов. Так и побрел по крестам, шаря перед собой руками и натыкаясь на косяки распахнутых дверей.

Тишина стояла такая, что я слышал свое дыхание, а скрип старинных половиц под ногами звучал, как громкие сварливые голоса. Если в мире и были другие звуки, они не проникали сквозь толстые стены.

За четвертой дверью рука, скользнув по косяку, вдруг что-то задела. В тот же миг из кромешной тьмы меня стукнуло по голове. (Палка? Откуда?) Я отмахнулся, палка улетела назад, во что-то врезалась, и оно сбило еще что-то… В конце концов два «чего-то» рухнули мне на ноги, прямо по пальцам, и раскатились в стороны. Палка повторила нападение из темноты, на этот раз чуть не оставив меня без глаза.

Я отскочил. Бешено колотящееся сердце рвалось из груди. Из-за туч мелькнула луна и осветила поле битвы. У моих ног валялось помело! Летательный аппарат ведьмы, действующая модель… Выходит, я сослепу влез рукой в витрину – сбоку, где стекла нет.

Два «чего-то» оказались горшками от зельеварного аппарата. Убрав их с дороги, чтобы не спотыкаться на обратном пути, я пошел дальше.

Зловредная луна успела скрыться, подготовив мне новую засаду.

Бумс! Опять из темноты, да в ту же бровь.

Вторая встреча с потусторонним миром прошла куда веселей. Я представил, как смотрелась со стороны моя битва с метлой и горшками, хихикнул про себя и нашарил противника. Ага, распахнутая дверь. Прошла между вытянутых рук и встретила меня торцом в лоб… А когда нам, джедаям, было легко?

Потирая бровь, я шагнул в следующий зал… Где-то скрипнуло или мне послышалось? Не под моей ногой и вообще не половица – звук был другой…

Я замер. Вот, снова. Тихо, но отчетливо: б-з-з-ы! Как гвоздиком по стеклу. Долгая пауза и опять: б-з-з-ы!

На этот раз я засек, где скреблось: звук шел из стеклянного гроба!

Глава IV. Ночь в музее

Сам удивляясь, что не трушу, я подошел и стал смотреть.

Ну, скелет. Ну, лежит. Насквозь ржавая кольчуга лоскутами сползла с ребер; днем в дырах видны бурые кости, а сейчас только тьма. Сабля на груди, правая рука вцепилась в рукоятку, левая, ниже, придерживает сгнившие в труху деревянные ножны.

Когда Жека разбил стекло, скелет наполовину рассыпался, и тетя Света заново собрала его на резиновом клее. Косточки он держит плохо и стирается пальцами, как жвачка. Но как раз в этом и фишка: скелет всегда можно разобрать и склеить заново, уложив в другую позу.

И вот я стоял над этим скелетиной на резиночках и ждал, когда он снова бзыкнет. А он – ни в какую. Затаился и не бзыкает, оккупант чингисхановский.

Это мыши, сказал я себе. В музее же полно мышей! И они бзыкают. Наверное. Скажем, забралась мышь в гроб – погрызть седло под головой у скелета… Грызла, грызла и бзыкнула зубами по стеклу. Увлеклась. А когда я подошел, затаилась… Так чего я жду, еще одного бзыка? Что ли, этот звук настолько дорог моему сердцу? А кроме него, не будет ничего новенького, в гробу ведь не разглядеть ни шиша.

Я стал потихоньку пятиться. Поворачиваться к гробу спиной категорически не хотелось. Ведь я выдумал ее, мышь. На самом деле под стеклянную крышку комарику не пролезть. Мне ли не знать, ведь мы вставляли ее вместе с Жекой… С другой стороны, чего я боюсь? Не вскочит же скелет? Не рявкнет, чтобы меня попугать, не снимет на телефон, как я ору, не выложит в Интернет! Надо просто повернуться и уходить… Но я и так ухожу, а что задом наперед, это неважно. Перейду в другой зал и повернусь.

Луна снова затеяла прятки. За окном во дворе ни ветерка, березка у гаража свесила тонкие ветки. А в небе настоящий ураган, мчатся рваные тучи. Луна то скроется, то выглянет в просвет, и тогда на стене в рамках с фотографиями отражаются десятки маленьких лун.

Гроб отблескивал тусклее, чем рамки, а должно быть наоборот: большое стекло больше блестит. И еще я заметил, что когда луна показывается из-за туч, в гробу светлеет не сразу. Словно лунный свет в нем включают постепенно, как в кинотеатре…

Б-з-зы! Я аж подпрыгнул. В гробу, точно в гробу!..

Луна скрылась наглухо, даже окна еле различались в кромешной тьме. Я решил, что теперь пятиться глупо, все равно же не видно ничего. Повернулся, и рука сразу нашарила холодное стекло. Ага, витрина с оружием! Еще бы чуть, и я врезался спиной… Зал раскопок, считай, пройден, шагах в трех будет кабинет купца. Теперь осторожнее, а то как бы опять не забодать лбом раскрытую дверь.

Я думал о Жеке. Если не могу помочь брату, то хоть найду ему Гражданина Собакина, пускай отвлечется… А на душе муторно, потому что уходить от брата, когда в гробу бзыкает, это неправильно… Но ведь я быстро? Наверняка Гражданин Собакин уже вернулся, ждет на крыльце музея или дрыхнет под домом в «Крестьянской усадьбе». Мне только выйти и свистнуть. Да и не факт, что бзыкал именно скелет. Мало ли какие чудеса бывают в столетних домах. Вон, у дяди Тимоши есть угол, в котором тикает. Пациенты украдкой щупают стену, ищут часы ведьмачьи, невидимые. А на самом деле в бревне поселился жук-древоточец. Не знаю, дерево ли он грызет, или песни у него такие, только тикает этот жук точь-в-точь как часы…

Между тем света прибавилось, я уже различал дверь впереди и за ней проступающий из темноты безголовый манекен в купеческом кафтане. Обернулся… А в гробу черным-черно, словно краски налили, и только под крышкой, изнутри, светлеют две костяные пятерни!

Б-з-зы! Б-з-зы! Б-з-зы! – Пальцы зашевелились, упираясь в крышку и отвратительно скрипя по стеклу.

Я пнул ногой дверной косяк. Больно. Не сплю. Гроб чернеет, желтые, с бурым оттенком гнили пальцы скребутся, пытаясь сдвинуть крышку…

– Стой! – Я дернулся к гробу – навалиться сверху, не пускать!.. И отскочил в кабинет купца. Испугался.

Выглянул из-за косяка… и тут луна спряталась.

Темнота.

Я стоял, вцепившись в дверь, и только слышал, как, подступая к горлу, колотится сердце. Глаза понемногу привыкали к темноте, вот и окна проступили на черной стене. В городе не бывает полной тьмы, как в ночной тайге. На соседней улице горят фонари, свет отражается от стен, слабеет, но чуточку всегда остается… А луны совсем не видно – нырнула в тучу… Нырнула, и скелет притих! Интересно…

Я пялил глаза в темноту – вдруг скелет потихоньку выбирается наружу?! Нет-нет. Во-первых, стеклянную крышку бесшумно не сдвинешь, уж я-то знаю. А во-вторых…

– МНЕ ПРОСТО ПОКАЗАЛОСЬ! – Я сказал это вслух и прислушался, как будто ждал возражений.

Лунный свет блеснул за окном. Луч добрался по полу до гроба, проник за стекло, на мгновение я увидел скелет, лежавший, как всегда, с руками на сабле… И опять его залило чернотой. Под стеклом всплыли руки без мышц и суставов, нажали… От пронзительного скрежета волосы встали дыбом и заныли зубы. Крышка стронулась с места и поползла по железной раме гроба.

Я шарахнулся назад, налетел на безголовый манекен купца и как маленький вцепился в него двумя руками: выручай, Африкан Саввич! Ты ж православный, ты не потерпишь, чтобы такое в твоем доме творилось!

Оглянулся. Темно. Луна опять ушла за тучу. И тихо.

Сколько я ни прислушивался, из зала раскопок не доносилось ни шороха. Ага, лунный свет ему нужен! Нечисть просыпается в полнолуние, это все знают… А полнолуние только завтра, вот скелету и не хватает сил. Столько бзыкал, примерялся, чтобы крышку поднять.

Я эту крышку тащил из магазина целый километр… Считается, что вдвоем с братом, но сам-то я знаю, что Жека только придерживал свой конец. Я тогда взял стекло близко к середине, так что большая часть веса пришлась мне на руки.

Выходит, я сильнее скелета. Вот пойду и набью костяную морду, чтоб знал, как пугать честного меня!

Я оторвался от манекена и поддернул рукава… С другой стороны, он воин, и у него сабля, а у меня под рукой только счеты Африкана Саввича. До помела, и то не добраться… Но идти надо – прямо сейчас, пока темно. Придавлю крышку чем-нибудь тяжелым, скелет и не выберется. Сундуком придавлю, он тут, в углу кабинета!

Тресь!

– Уй-аа! – Это сундук познакомился с моей коленкой. Терплю, охать некогда. Нашарил в темноте ручки на сундучных боках, рванул… Тяжело! В зал дотащу, но до крышки гроба не выжму, она мне по грудь. И лишнее из сундука не выкинешь – он заперт на замок…

Замок нащупывать не пришлось, я его хорошо видел – опять за окном высунулась луна. Упустил я время. Профукал на обнимашки с манекеном, на сундук дурацкий, да еще и коленку отбил… Как там скелет, что поделывает?

Скелет неподвижно лежал в гробу. Ура!.. То есть упс! Пока я хромал к нему, гроб снова затопила темнота, всплыли костяные пятерни и с визгом и скрежетом сдвинули крышку на самый край.

Я понять ничего не успел, как оказался рядом и поймал готовое упасть стекло. Оживший скелет все еще проходил у меня по разряду снов и киношных спецэффектов в 3D. Больше я боялся тетю Свету, которая ведь обязательно вздрючит за разбитое имущество. Хотя скелет по-настоящему вонял гнилью и с громким доминошным стуком выпрыгнул из гроба. Костяная рука недвусмысленно сжимала рукоятку сабли. Воин коротко и резко тряхнул клинком, об пол брякнулись остатки развалившихся ножен.

Я прислонил стекло к стене и предупредил:

– Если кокнем, никому мало не покажется!

Лохмотья кольчуги уныло звякнули, когда он шагнул ко мне уверенной походкой солдата. Ржавая сабля в его руке выглядела жалко, но только до тех пор, пока не взвилась ввысь. Я глянул снизу на хищный клинок и очень хорошо осознал: это оружие. Настоящее. И убивает по-настоящему, быстро и надежно. Треснет по макушке и рассадит меня на двух Алешек…

Тут бы и бежать, но я глаз не мог отвести от сабельного клинка. Смотрел, как загипнотизированный, пятился и вслепую шарил руками. Попалась какая-то фотка в рамке, я сорвал и метнул. Дзынь! – Он отбил саблей, стекло разлетелось в брызги, зато кусок разрубленной рамки угодил в голову. Бам-м! Аж загудело в пустом черепе, а со шлема посыпалась ржавчина. Ага, не понравилось! Лови еще, у меня много!

Он был крутым бойцом. Ржавой саблей рассаживал тяжелые гипсовые рамки, как яблоки. Получалось даже лучше, чем ему надо, потому что обломки продолжали лететь, куда я целился, не заметив сопротивления клинка [2].

Три раза я попал в голову. Череп гудел, ржавчина со шлема облетала, обломок рамки застрял в пустой глазнице, но скелету было по барабану. Видно, его скрепляло что-то понадежнее резинового клея, а то бы я снес ему голову еще первым попаданием. Я перенес обстрел на тонкие скелетьи ноги, надеясь сломать полусгнившую кость, и стал чаще промахиваться. Мертвый воин рубил даже те рамки, которые летели явно мимо. Кажется, ему это нравилось!

Пока он расправлялся с рамкой, я успевал сорвать со стены еще две и отступить. Скелет напирал, я бросал следующую рамку. Так и держал его на расстоянии. Страха у меня убавилось, соображалка включилась. Куда идем мы с Пятачком? Я – на улицу за Гражданином Собакиным, скелет – за мной, и это неплохо, потому что мы уходим от Жеки. Совсем хорошо было бы заманить его в комнату Глафиры Африкановны, там окна на другую сторону, и не видно луны. Правда, и дверь там одна. Если скелет может подзаряжаться лунным светом, комната станет для меня ловушкой… Проверим?

Я метнул рамку вверх и в сторону. Скелет, вошедший во вкус, достал ее клинком в прыжке и приземлился в тени от простенка. Пошатнулся, но устоял на ногах и торопливо вышел под лунный свет. Так и есть, подзарядился!

Теперь вся картина ясна. В прошлое полнолуние скелет восстановил сдохший аккумулятор (или что там у него), и Жека увидел, как он шевелит пальцами. Ну и что же, что утром, а не ночью. Это в сказках нечисть замирает после первых петухов, а на самом деле кто знает! Вдруг для скелета важнее луна? Она и днем бывает на небе, только не видна из-за солнца… Сегодня скелет до самой полуночи только и мог, что скрестись в стекло. Слабый еще был. А как поднакачался лунным светом, сдвинул крышку гроба. Пять минут прошло, и он уже скачет, как баскетболист! А у меня болит коленка, рука устает бросать и рамки на стене кончаются.

Пора приводить в действие план «Б» – заманивать его к Глафире. Тем более что планов «А» и «В» у меня все равно нет.

Одну за другой я бросил в скелета три накопившиеся в руках рамки, сорвал со стены последнюю и побежал… на месте. Опорная нога почему-то заскользила назад, я грянулся на пол грудью, аж дыхание перехватило. Вскочить! Скорее! Нога опять уехала, это же осколки стекла от рамок разлетелись по всему полу, я и поскальзываюсь. А скелет уже совсем близко клацает по паркету пятками. Почему он босой, без сапог хоронили?.. Еще один шаг костяной ноги. Поскуливая от ужаса, я перекатился на спину, чтобы хоть видеть, когда он рубанет…

Глава V. Схватка с мертвым воином

Хрясь! – сабля ударила в то место, где только что был мой затылок.

Трах-тарарах! – теперь на стекляшке поскользнулась костяная нога, и мой убийца рухнул рядом со мной, лицом к лицу.

Рука с воткнувшейся в пол саблей отвалилась и повисла на рукоятке, кости рассыпались по полу… и сразу начали стягиваться вместе. Как будто кто-то невидимый и очень быстрый собирал скелет заново. Далеко отлетевший позвонок подкатился, растолкал другие и встал между ними. Потом две пары ребер поменялись местами.

Я встал и, разинув рот, смотрел на этот мультик в 3D. А надо было хватать череп и прямо сквозь стекло выбрасывать за окошко!

Невидимка не дал мне времени опомниться, он работал со скоростью автомата, пекущего пончики: раз-два-три-четыре-пять – скелет зашевелился. Шесть, семь – стал подниматься. Когда обвисшая на сабле рука, дрожа от натуги, потянулась к своему месту на костяке, я драпанул.

Эх, если бы не Жека в мансарде! Бежал бы я до Глафириной комнаты. Задвинул бы дверь комодом, и пускай скелет бесится. Двери у купца дубовые, саблей не возьмешь. Правда, не запираются из-за пожарных правил, но мне и не надо. Скелет хоть и воин, а весит как сумка костей. Фиг он сдвинет комод, особенно если я упрусь со своей стороны.

Главное, что я для него случайный противник. Нет между нами ни родового проклятия, ни кровной вражды. Я подозревал, что как только скроюсь из виду, скелет обо мне забудет. Голова-то пустая, запоминать нечем. И тогда, как любой нормальный солдат, отставший от войсковой части, он пойдет искать своих.

Мое дело проследить, чтобы он искал в нужной стороне, то есть в любой, кроме той, где Жека. Поэтому нельзя прятаться, пока скелет бродит по музею. Надо изображать живую приманку – пускай лучше бегает за мной, чем за братом.

Я встал у входа в кабинет купца, попробовал, как ходит дверь. Петли были смазаны и подтянуты с тети-Светиной армейской аккуратностью, тяжеленная дверь поддавалась толчку пальца. Ну, подходи, мой костяной друг, я вас познакомлю: «Скелет, это Дверь. Дверь, это Скелет»…

У костяного что-то не ладилось. То ли сабля застряла в паркете, то ли потерянная рука не прирастала. Луну опять затянуло тучами, но сквозь дымку все же пробивался слабый свет. И скелет выглядел слабым. Возился в темноте, клацал пятками. Что же твои аккумуляторы не работают?! Потратил заряд, собирая разлетевшиеся кости?

Луна вспыхнула, как будто сдернули покрывало. Приободрившийся скелет легко выдернул из пола саблю и шагнул ко мне. Ну, подходи ближе, я готов!

Он сделал всего полшажка (дверью я его пока не доставал, мог только захлопнуть ее перед дыркой носа). Неуверенно поднял саблю… Я с опозданием сообразил, что клинком он дотянется, и не входя в комнату. Если только не прищемить дверью саблю в тот миг, когда она будет опускаться мне на голову.

Ох, не успею!

Бежать? Догонит!

Захлопнуть дверь, сейчас же, пока не рубанул? Нельзя, он ведь к Жеке пойдет!

Оставалось ждать удара. Либо он меня убьет, либо я дверью сломаю ему саблю, а еще лучше руку.

Я не сводил глаз со вздернутого ввысь клинка. Ржавчина с него пооблетела, когда скелет рубил гипсовые рамки, и обнажилась темная окисленная сталь со звездочками свежих зарубок. Всю жизнь буду их помнить: три в середине клинка и одна, самая большая, у кончика. Если бы скелет ударил оттуда, где стоял, то как раз кончиком и достал меня по голове. Была бы еще одна зарубка. Точно была бы. Сейчас я не понимаю, на что надеялся. Сабля легче двери, тренированный боец быстрее школьника. Он бы развалил меня напополам раньше, чем я успел дернуться.

Не развалил. Потоптался, опустил саблю и стал пятиться!

Я тогда не сообразил, что это моя верная смерть отступает, клацая костяными ногами. Огорчился. Эх, если бы он рубанул! А я дверью – р-раз! А сабля пополам – дзынь! А я распахиваю дверь и за руку его дерг! А сам дверью навстречу – тресь! А что останется, подмету в кулек, и десять Невидимок не соберут как было!

Тем временем скелет повернулся через плечо и уходил все дальше нетвердой походкой, сутулясь и волоча саблю по полу. С досады я запустил ему в спину счетами купца. Попал. Он даже не оглянулся.

Это что же, воин Чингисхана испугался восьмиклассника?.. Смахивает на заголовок из развлекательной газетки. Даже не смешно.

Стоп, а если как раз смешно, просто я не все знаю? Как в комедиях: слабак вдруг начинает побеждать силачей и влет сбивать мух из пистолета. Воображает себя круче Гималаев! А на самом деле за спиной у него…

Я обернулся.

Как будто нарочно подгадав момент, луна спряталась, и за спиной у меня оказалось единственное светлое пятно: лампадка с крохотным светодиодом вместо фитиля. Освещенная красноватым огоньком, из темноты проступала икона с ликом покровителя торговли Иоанна Сочавского.

Короткая борода не скрывала богатырскую шею, крест в могучей руке казался сделанным из прутиков. Чувствовалось, что святой человек мог врезать, не задумываясь. Он же был купец. В древности это значило – воин, мореплаватель, путешественник, а часто и разведчик. Самая боевая профессия.

Вот перед кем отступил древний воин!

Кишка у него тонка против святого. А может, районы поделены: ты не лезь ко мне, я не полезу к тебе. Факт тот, что скелет даже не пытался войти в комнату с иконой. Как я теперь понял, он и меня не срубил, потому что не смел проникнуть за порог хотя бы кончиком сабли.

То-то скелета корежило! Морда вниз, сабля волочится. Непобедимый багадур сдался без боя! Великий воин не посмел зарубить мальчишку!

…И теперь уходит прочь, в глубь музея, а там Жека!.. Прямо сейчас далеко не уйдет, пока луна за тучами. Успею!

Я бросился к Иоанну Сочавскому.

* * *

Просто снять икону со стены было неловко. Ей лет полтораста, сотни людей на коленях перед ней молились, а я схвачу и побегу скелета гонять?!

Для начала я совершил преступление: пододвинул в угол с иконой кресло Африкана Саввича и влез на него с ногами. Даже не представляю, какое наказание придумала бы мне тетя Света, увидев такое варварское отношение к музейному экспонату. Скорее всего, там было бы число сто: сто раз отжаться, сто раз помыть полы… Ох, тетя моя несгибаемая, тебя бы сюда, и не с голыми руками, а с маленькой пехотной лопаткой, которой десантники дерутся, как черти. А нам с Жекой попкорна и кресла в первом ряду.

Ладно. Стоя в кресле, я оказался лицом к лицу со святым. Наверное, надо было прочесть молитву, поблагодарить его за спасение. Но я знаю только «Отче наш» не до конца, а Иоанн-то – не «Отче».

– Спасибо, что спасли меня, – зашептал я, глядя в пронзительные глаза святого. – Теперь надо брата выручать! Скелет вас боится, так я возьму икону, а потом назад верну!

Хотелось прихватить и лампадку, чтобы не тыкаться в темноте, но в окна опять заглянула луна. Где-то в залах музея ожил скелет, а я путался в цепочках и крючочках, на которых лампадка висела. Оторвать? Обойдусь, я и так достаточно погромил сегодня.

И, схватив икону, я побежал за скелетом.

Его вид не понравился мне еще издали. Плечи распрямил, голову в шлеме вздернул, саблей водит перед собой, готовый и отражать, и рубить. Походка уверенная, шаг тяжелый, как будто в кости залили свинец. Такая походка бывает у тех, кто знает, куда идет.

А шел он прямиком к самой дальней комнатке. При Африкане Саввиче там жила кухарка, а когда уже в наше время над музеем надстроили мансарду, почти всю комнатку заняла лестница.

Я догнал его в двух шагах от входа. Другого пути оттуда не было, кроме как в комнатку и оттуда наверх, в мансарду, где спит себе Жека и видит сны про скелетов… Вот пускай и видит их только во сне!

Скелет обернулся, то ли услышав меня, то ли почуяв икону. Получается, что я с Иоанном Сочавским прямо на Жеку его гоню. А что делать?

ЧТО ДЕЛАТЬ?!

Вспискнув от ужаса, я выставил икону перед собой и кинулся на прорыв, обходя врага сбоку. Рисковал отчаянно. Я ведь знал только то, что скелет не вошел в кабинет купца. Может, он боится святого, а может, просто уважает как солдат солдата. Иоанн же погиб геройски. Его заставляли стать предателем, забивали насмерть колючими палками из шиповника. А он только ругал врагов… Так вот, одно дело – не вламываться с оружием в дом к уважаемому человеку. И совсем другое – когда надоедливый пацан стащил портрет этого человека и прикрывается им, как щитом. Скелет мог прикончить меня чисто из уважения к святому, чтобы вернуть икону на место.

Но – обошлось. Он только проводил мой отчанный рывок нацеленным острием сабли.

Я встал между ним и братом, перекрывая ход на лестницу, и, торжествуя, вскинул икону над головой… Треснула ткань, это я в потемках зацепился рукавом за угол витрины. Икона выскользнула из рук, проехала по витринному стеклу мимо шарахнувшегося скелета и остановилась так далеко, что мне жизни не хватило бы добраться.

Глупо, как же глупо умереть от руки того, кто сам давно умер! Интересно, какое объяснение придумает не верящая ни в Бога, ни в нечисть тетя Света, когда найдет меня зарубленного древней саблей?

Я зажмурился и ждал, ждал, ждал смертельного удара…

Глава VI. Неожиданная помощь

Над ухом просвистело и с костяным грохотом обрушилось на пол в шаге от меня. Скелет. Сам поскользнулся, что ли?

В руку мне ткнулся мокрый нос, Гражданин Собакин горячо выдохнул, щекоча ладонь. Другой бы пес набросился и облизал с головы до ног, а он сдержанный, как дворецкий у английского лорда.

– Явился! – буркнул я. – Тут скелеты шляются, а ты пропадаешь неизвестно где!

Таежный охотник вздыбил шерсть на холке и повернулся к врагу.

Просвет в тучах на этот раз был особенно ясный, без дымки, за окном звезды россыпью, луна прожектором. Скелет бодро вскочил и от избытка силы закрутил саблей восьмерку.

– Ры! – прокомментировал Гражданин Собакин тоном артиста, который двадцать лет играет бесконечно надоевшую роль пса и даже не делает вид, что старается.

Скелет шагнул к нам.

Собакин ужом скользнул мимо и повторил охотничий прием, от которого у меня, помнится, долго болел копчик.

Раз! – пес вцепился в подол кольчуги.

Два! – скелет с размаху сел на пол.

Толкать его в грудь Гражданин Собакин поостерегся, опасаясь получить саблей. Но мне и так хватило времени, чтобы добраться до иконы…

Ну, вот, опять. Ссутулил плечи, повесил пустую голову и стал уходить, царапая паркет волочащейся саблей. Обидели деточку, не позволили себя зарубить…

Гражданин Собакин обогнал его в два прыжка и преградил путь. Я бежал следом, схватив икону.

С двух сторон мы загнали врага в дверной проем. Гражданин Собакин вертелся под ногами, кусая древние кости, я просто стоял, высоко подняв Иоанна Сочавского. Скелет отворачивался от святого лика и даже не пытался рубануть наседавшего Собакина.

Пожалуй, так мы продержим его до утра, а там вернется тетя Света и всех разгонит… Я уже прикидывал, какие последуют выводы и дисциплинарные взыскания. Нормальный директор без десантной подготовки вообще наградил бы нас с Собакиным за победу над скелетом. От тети наград не дождешься, но, может, хоть не накажет меня за порубленные рамки…

Размечтался!.. Скелет без замаха ударил саблей Собакина, тот успел отскочить, и на дверной коробке из дубового бруса появилась зарубка. Вот это удар! Как будто не легким клинком, а топором лесоруба! А если бы попал в Собакина? Представить страшно… Да тьфу на него, морду костяную! К брату я его не подпущу, а на выход – пускай проваливает, лишь бы Собакина не убил.

Я попытался отозвать пса, но тот не слышал. Таежный охотник вошел в боевой раж. Он был одновременно везде и нигде. Вопьется в костяную ногу, рванет; в голову ему сразу летит клинок, но проваливается в пустоту, а пес уже рвет другую ногу!

Был бы скелет живым человеком, уже валялся бы, истекая кровью. А так великолепная атака превратилась в танец с саблями. Пес не успевал перегрызть кость, скелет не успевал его зарубить. Оба красиво наскакивают, финтят, уворачиваются, а результата никакого. Результат будет, когда Собакин ошибется, а ошибется он обязательно. Живой же. И я хочу, чтобы он жил и дальше.

– Назад! – заорал я, наступая на скелет с иконой. – Собакин, фу! Брось каку!

Пес отскочил, огрызнулся на мелькнувший мимо клинок и, уже не торопясь, отошел в сторону.

Тут и луна спряталась. Скелет еще дергался, но с каждым движением тормозил все заметнее… Застыл. Батарейка кончилась.

«Чего ждем?» – обернулся ко мне Гражданин Собакин и первым пошел обнюхивать противника.

Я отложил Иоанна Сочавского на пол, в дверной проем, чтобы в случае чего не пропустить к Жеке скелета. Обхватил его сзади под мышками и поволок. Косточки вихляли и постукивали, чувствовалось, что их держит один резиновый клей. Хрупкий, черт! Сломаю ведь, тетка мне голову оторвет и нипочем не поверит, что я за ним полночи гонялся по музею!

Сабля в руке скелета опасно болталась у моей ноги, подошвы с хрустом давили осколки стекол и гипса от рамок.

Вот и гроб! Поблескивает в лунном свете. Сейчас ляжем, накроемся крышкой и бай-бай!

Косточки скелета перестали болтаться у меня в руках, их опять скрепляла неведомая темная сила. Взметнулась ржавая сабля, я отскочил рыбкой, поехал по полу, полосуя ладони осколками стекла. Скелет не устоял – рухнул на спину и сразу начал подниматься. А у меня, как в прошлый раз, нога поскользнулась на стекляхе. Иоанн остался охранять дорогу к Жеке, Собакин отстал – ему с босыми лапами трудно идти среди осколков.

Повторялась моя первая схватка со скелетом. Вот и он подходит, выписывает восьмерки саблей, а я копошусь на полу, все руки изрезал. В прошлый раз я удрал в кабинет купца под защиту иконы, но сейчас Иоанн у дальней двери, не успею!

Перескочив через меня, метнулась серая молния. Гражданин Собакин целил в шею. Воин подставил клинок, принимая летящего в прыжке пса на острие. Я зажмурился. Гад, гад! Молотком буду дробить кости твои гнилые, в пыль смелю, сожгу в печи, а золу брошу в болото!

Кости застучали по полу, звякнула кольчуга, с лязгом откатился шлем… А это когти клацают, я же собачник и с закрытыми глазами слышу, что пес бодро скачет на всех четырех. Посмотрел – так и есть, все, как я представлял: скелет валяется, Собакин с подскока бьет его передними лапами в грудь, не давая подняться… Он же прямо на саблю летел брюхом! Как сумел извернуться?!

Размышлять было некогда. Я встал и пошел помогать.

Мы еще повоевали. До скелета дошло, что с двоими ему не справиться, и он рванул на прорыв через кабинет купца. Подбегал к окнам, тыкался в стекло костяными пальцами и застывал, подняв к луне безглазое лицо.

Пока воин махал саблей, он казался не глупее нас с Гражданином Собакиным. Ведь несколько раз подлавливал, чуть не убил – значит, соображает. А тут стало ясно, что в пустом черепе не больше соображения, чем в программе, написанной еще при жизни древнего кочевника. Не видел он оконного стекла – всё, программа зависла. Будет снова и снова тыкаться в пустую на вид раму.

Но дрался он будь здоров, не подпускал нас к себе.

Вернуться за иконой я не успевал – скелет раньше добрался бы до первого этажа, а там удрал бы на улицу, и гоняйся за ним по городу. Мы укротили его, набросив покрывало с Глафириной кровати. Полностью скелет не отключился, но если навалиться обоим сверху, становился вполне себе тихим. Вонял только. В паузах, когда луна пряталась, я понемногу подтаскивал его назад к гробу.

Я не чувствовал времени. Тащил, давил, иногда, если луна открывалась надолго, задремывал от усталости, лежа на вяло копошащихся костях. Гражданин Собакин так и вовсе бесстыдно храпел, проваливаясь в сон при каждом удобном случае. Но спал таежный охотник чутко. Когда скелет попытался высвободить руку, пес ответил быстрым и безжалостным укусом. Рука моментально вдернулась под покрывало. Мне даже послышалось, что скелет ойкнул, хотя этого быть не могло.

А потом прочный костяк под нами вдруг опасно затрещал и стал прогибаться. Гражданин Собакин встал и ушел.

За маленькими окнами купеческого особняка играли рассветные краски. Луна скрылась, а может, зашла на другую сторону дома. Скелет опять стал хлипким и неопасным – музейным экспонатом, костями, скрепленными резиновым клеем. Я уложил его, как было, и стал прибираться в зале.

Однако широко мы погуляли! Битых стекол и обломков рамок пришлось вынести три ведра. Потом еще долго разлетевшиеся осколки находились в самых неожиданных местах: за батареями, в люстрах и в закрытых витринах.

На первый взгляд могло показаться, что мы полмузея разгромили. А в действительности самым серьезным ущербом была сабельная зарубка на дверной коробке. Рамки обходились музею не дороже гипса, из которого их отливали тетины кружковцы. Стекла для них вырезали из крупных осколков, набранных по стройкам… В мансарде был целый ящих этих рамок с уже вставленными фотками, только прошлогодними. А так все одинаковое: скелеты в таежных могилах, старухи в национальных костюмах.

Развесив их на старые гвоздики, я огляделся и понял, что разницу заметят разве что тетя Света да экскурсовод Таня, и то не сразу.

Можно открывать музей. Где ты, тетя? Докладываю: ночь прошла без пожаров, наводнений и землетрясений! Не молодец ли я, и не вынести ли мне благодарность перед строем Жеки и Гражданина Собакина? Только сразу, пока ты не заметила зарубку и подмененные рамки.

Я вышел на улицу. Гражданин Собакин чинно сидел на крыльце в позе фарфорового песика.

– Интересно, – сказал я, – как это некоторые ходят в запертые двери? То в музей, то из музея…

Этот артист отвернулся с безразличным видом.

Я устроился у теплого мехового бока. От пса пахло таежной хвоей; чистая шерсть ласково щекотала руки, как будто над ней поработал собачий парикмахер. Хотя мыть себя с шампунем он не позволял. Только купался вместе с нами по утрам, когда тетя Света устраивала пробежку до реки.

Рассвет подкрашивал улицу розовым и отражался в оконных стеклах. Казалось, что в каждом доме включили цветной прожектор.

Я подумал, что и сто, и тысячу, и много тысяч лет назад на пороге своих жилищ точно так же сидели люди с верными псами, глядя на рассвет. И что человек без собаки глубоко несчастен, только не все это понимают.

Глава VII. Новое превращение ведьмака

Из-за вчерашних волнений мы с Жекой даже не удивились, что тетя не подняла нас на зарядку. Заглянули к ней – нет тети. Посмотрели в окно – во дворе стоит мотоцикл ведьмака. Мы побежали в музей и наткнулись на Фому Неверного.

Бледный, в гипсовом валенке и с костылем под мышкой, журналист стоял в кабинете купца. Вокруг увивалась Зойка и задавала дурацкие вопросы:

– Вас, наверное, на улице узнают?

– Случается, – с достоинством отвечал Фома.

– А на войне вы были?

– Не посылают. Но журналист должен быть готов ко всему!

Нам Фома Неверный сказал:

– Газета не ждет. Можешь хоть умирать, а пятьсот строк в номер дай!

Я сообразил, что писать про ведьмака он побоялся и нашел другую тему. Ведь на следующей неделе будет суд над Скорятиным и его подручными, весь город этого ждет. Фома еще раз поговорит с тетей Светой о счастливой находке «Троицы», вытянет что-нибудь новенькое из великого сыщика Виталика – вот и готова субботняя колонка в газете… Только непонятно, почему Зойка добровольно находилась в одном помещении с Фомой да еще и лезла с вопросами. Она же терпеть его не могла.

Я исподтишка толкнул Зойку: «В чем дело?» А она, продолжая охмурять Фому, ввинтила мне каблук в пальцы – даже через кроссовку больно! Ага, подумал я, мотоцикл под окнами, тети Светы не видно. Выходит, они с ведьмаком разговаривают, а Зойка отвлекает некстати пришедшего журналиста.

И я повел Жеку дальше. Зойка таращилась и грозила кулаком, но за нами не побежала, боясь упустить Фому.

Тетю Свету и ведьмака мы застали в разгар спора, если это можно так назвать. Ведьмак-то, как всегда, больше молчал, а тетя ему выговаривала:

– Тимофей Захарович, я знаю, с каким уважением к вам относятся люди, знаю, что среди врачей ваши методы имеют своих сторонников. Да что там, я родного племянника отпускала к вам с легкой душой, считая, что вы дурному его не научите. А теперь вижу, что прав Фомушка наш недалекий: мракобес вы, Тимофей Захарович!

Разговор шел над скелетом, лежавшим как ни в чем не бывало в стеклянном гробу. Я пригляделся и охнул: вот это засада…

На всех фотках с раскопа воины держат саблю правой рукой. Так их похоронили восемьсот лет назад, и так же до вчерашней ночи лежал музейный скелет. Из гроба он выпрыгнул, уже схватив саблю левой, и не выпустил рукоятку, когда все кончилось. А я плохо соображал от усталости и даже не подумал отнимать саблю у мертвеца. В какой руке держит, в такой и надо.

А сейчас мой промах лез на глаза, как в журнале с картинками для дошкольников: погляди в гроб, погляди на фотки над гробом и найди десять отличий…

Чудо, что тетя Света до сих пор ничего не заметила! Доказывая что-то свое ведьмаку, она то и дело цепляла скелет невнимательным взглядом и морщила лоб. Но мысль ускользала, и тетя снова переключалась на ведьмака:

– Вы хотя бы понимаете, что я не могу зарыть эти останки в землю, даже если бы захотела?! – (Еще один взгляд на останки. Тетя зависает, морщит лоб – нет, не вспомнила! – И распаляется пуще прежнего.) – Помимо исторической ценности у скелета есть еще и денежная! По всем документам этот экспонат является собственностью государства! Мне просто не позволят зарыть его в землю!

Ведьмак не раскрывал рта, но это не успокаивало десантную тетушку, а заставляло подыскивать новые возражения:

– Да меня уволят за самоуправство! Шутка ли, археологи собирали экспедицию, тратили деньги и силы, а вы требуете все зарыть в землю, и почему?! Это же старушечья болтовня: духи, привидения… Извините, но я верю только в то, что видела сама. Смерть я видела в достаточных количествах, а вот духов и привидений не наблюдала!

– А если я скажу, что Бадам Хатан, который посвятил жизнь поискам могилы Чингисхана, категорически против того, чтобы ее вскрывали?! – вымолвил ведьмак. – Найти и охранять – вот чего он хочет!

– Какой еще Бадам?! Если вы про того монгольского ясновидца…

– Нет, – перебил ведьмак, – ясновидца зовут Дашцэрэн. А Бадам Хатан – тоже монгол, профессор. Кстати, учился в нашем университете у Герасимова.

– Ну и пусть… – начала тетя Света и прикусила язык. До нее начало доходить. Представляешь, стоит деревенский дядя Тимоша в кепочке, рубашка без галстука застегнута на верхнюю пуговку, пиджак пахнет бензином – наверное, Зойка им пятна отчищала. И говорит про монгольского профессора, про наш университет…

– Это в каком смысле наш? – пискнула тетя Света. Никогда я не видел ее такой растерянной.

Ведьмак по своему обыкновению держался в тени, спиной к окну. И вдруг снял кепку и вышел на свет. В глаза мне бросилась красная, лопающаяся кожа на щеке. Ко лбу она темнела и превращалась в серую корку. Но половина лица у дяди Тимоши была чистая, посмотришь в профиль – другой человек. Этой чистой половиной он повернулся к тете Свете.

– Тимофей Захарович! – охнула она. – ПРОФЕССОР, Я ЖЕ САМА ВАС ХОРОНИЛА!

Глава VIII. Три жизни профессора Епанчина

Болячка прицепилась к Тимоше Епанчину еще в студенчестве. Сначала краснела и шелушилась кожа на локтях, потом краснота доползла до запястий. Во всем остальном выросший в деревне Тимоша был крепок и здоров, как молодой кедр. Врачи разводили руками: зловредных грибков или вирусов у пациента не обнаружено, стало быть, болячка не угрожает жизни. Но чтобы ее вывести, надо знать причину. Может, организм так реагирует на московский воздух, отравленный выхлопами автомобилей. Или ему не хватает микроэлементов… Короче, студент: делай повязки с вот этой мазью, но многого не жди – она скорее для облегчения, чем для лечения. А что раздеться неудобно, так вот тебе освобождение от физкультуры и не раздевайся.

Студент Епанчин стал аспирантом Епанчиным, потом доцентом Епанчиным. Болячка росла. Врачи по-прежнему утверждали, что угрозы жизни нет, а к неудобствам надо привыкать. И он привыкал в самую жару носить рубашки с длинными рукавами, привыкал сидеть дома, когда приятели шли на пляж или на стадион. Труднее было смириться с тем, что девушки его уважали, а замуж выходили за других. «У меня есть наука», – утешал себя Епанчин.

К тридцати пяти годам он стал профессором, а болячка заползла на щеку. Выходя на кафедру читать лекции студентам, Епанчин чувствовал на себе сотни взглядов. Были среди них брезгливые, были сочувствующие, были любопытные. Не хватало внимательных. Чем больше разрасталась болячка, тем реже замечал их профессор. Болячка отнимала у него последнее – науку. Ученый без учеников смешон, печален и не нужен никому, кроме самого себя.

На сорокалетие профессора собралось меньше половины приглашенных. Стулья рядом с юбиляром остались пустыми. Гости говорили заздравные речи, не поднимая на него глаз.

Через неделю он улетал за границу на научную конференцию. Как обычно, профессор взял побольше картинок для проектора, чтобы весь доклад читать в темноте. Он знал, что в конце соберет аплодисменты, а потом настанет момент, когда включат свет, и аплодисменты смолкнут. Все забудут хлопать, разглядывая болячку. Ученые – народ воспитанный, оправившись от изумления, они захлопают вдвое сильнее. Но это секундное молчаливое замешательство отравляло душу профессора Епанчина.

Он зарегистрировался на свой рейс, сдал чемодан в багаж… И не полетел.

Несколько часов Епанчин просидел в аэропортовском кафе, прикрываясь газетой от любопытных взглядов. Надо было выручать свой чемодан – опять куда-то идти, объясняться с незнакомыми людьми, которые станут глазеть на болячку… Епанчин думал, как хорошо было бы уехать в родную деревню и жить одному, ни с кем специально не встречаясь. Соседи привыкли бы к болячке, а чужие там бывают редко.

Потом бармен прибавил звук в телевизоре, и профессор услышал, что его самолет разбился при посадке. В катастрофе не уцелел никто. Среди погибших числился и Тимофей Захарович Епанчин.

У него в кармане был паспорт и кредитная карточка. Прямо из аэропорта он поехал на вокзал и купил билет до Ордынска…

Неизвестно, что хоронили в закрытом гробу, за которым шла студентка профессора – наша тетя Света. Скорее всего, только вещи из его чемодана. Авиакомпания, как полагалось, вернула прах пассажира на родину, и не ее вина в том, что от некоторых не осталось и праха.

Жизнь профессора Епанчина закончилась, и началась жизнь деревенского дяди Тимоши. Не жалея об оставленной в Москве квартире, он поселился в доме умерших родителей, разыскал родственников и был почти счастлив. Пытка взглядами кончилась. Иногда он целыми неделями не встречал никого, кроме ближайших соседей, которые гнулись на своих огородах.

Кто-то подсказал, что километрах в сорока, в деревне Белки, живет чудной старик. Откуда пришел – неизвестно, говорит непонятно, а только лечит всякие болезни травами и нашептыванием. Терять дяде Тимоше было нечего, и он поехал в Белки.

В деревне было сумрачно и тревожно, как перед грозой. Собаки сидели на цепях. Детей не выпускали со двора. Зайдя в первый попавшийся дом, дядя Тимоша узнал, что старик уже неделю помирает. Подходить к нему боятся. Говорят, что старик только и ждет, кому бы передать свою бесовскую душу. Смельчаки заглядывают в окна и докладывают: еще жив.

Больше половины своей жизни профессор Епанчин изучал этнографию – обычаи разных народов от древности до наших дней. Он легко догадался: старика считают ведьмаком. Оставалось только удивляться, что кто-то еще верит в такие замшелые легенды. Скорее всего, решил профессор, сам старик и заморочил головы всей деревне, а до его появления здесь вряд ли даже слышали слово «ведьмак».

«Он же вас лечил. Как не стыдно!» – сказал дядя Тимоша и пошел помочь умирающему.

Старик жил в брошенной кем-то покосившейся избе. Тогда дядя Тимоша не знал ведьмаковского правила: «Если тебя зовут к богатому и к бедному, иди сначала к бедному и не требуй много за труды». Он подумал, что старика перехвалили, а на самом деле не так уж он хорошо лечил, раз не скопил денег, чтобы поправить дом.

Внутри изба выглядела не лучше, чем снаружи: закопченные бревна, облупленная печь, колченогий стол да пучки трав на стенах. Умирающий лежал на матрасе, набитом сеном. Увидев дядю Тимошу, он счастливо засмеялся.

– Возьмешь? – спросил старик.

В дяде Тимоше проснулся ученый. Он знал, как отвечать, и шагнул к постели старика:

– Возьму.

Их руки соединились.

«А что дальше? – успел подумать профессор. – Чем он меня угостит – настойкой дурмана, мухомором или шаманским грибом? Ведь мы оба должны впасть в транс, а потом…»

Это была последняя мысль ученого, который знал камлания шаманов, наговоры ведьм и заклинания колдунов – и ни секунды не верил ни в то, ни в другое, ни в третье.

Он потерял сознание, а очнулся ведьмаком.

Сначала дядя Тимоша решил, что провалялся на полу всю ночь. Ведь он заходил к старому ведьмаку в сумерках, а теперь в избе как будто прибавилось света. Только странный это был свет. Он падал в самые дальние углы, не оставляя теней. Дядя Тимоша с изумлением обнаружил, что может разглядеть крохотные лепесточки цветов в пучке тысячелистника, висевшем под самым потолком, и микроскопических прозрачных муравьев, которые облепили кусок сахара на полке.

Под полом пищали мышата, он различал их голоса и слышал, что пятеро лежат в гнездышке из шуршащего сена, а шестой выполз и перепугался.

Дядя Тимоша чувствовал себя так, будто провел жизнь связанным в темном чулане, а теперь путы слетели, и он вышел в мир, полный красок и звуков. Разве это дьявольский дар?! Он посмотрел на старика. Тот лежал замертво с улыбкой на окоченевших губах. Теперь дядя Тимоша знал, что легенда о второй, дьявольской душе ведьмаков – не что иное, как испытание. Дар получает тот, у кого жалость к умирающему сильнее страха.

За окном, расплющивая носы о стекло, сопели деревенские смельчаки. Один трусил, другой смутно думал о каком-то дереве – не то собирался по древнему обычаю вбить осиновый кол в сердце умершему ведьмаку, не то без затей ухайдакать поленом дядю Тимошу. Темнело, и смельчаки считали, что их не видно.

«Брысь», – мысленно приказал дядя Тимоша.

Трус убежал сразу, а злой был то ли пьян, то ли настолько глуп, что не понял угрозы. Пытаясь бороться с внезапным приступом страха, он кинулся к дровам, чтобы вооружиться поленом. Дядя Тимоша не стал церемониться и послал его искать полено на соседский двор к будке цепного пса.

Новому ведьмаку было некогда. Уверенно, как будто сам ее прятал, он достал из тайника в стене рукописную книгу в кожаном ветхом переплете и стал читать.

Коричневый оттенок чернил подсказывал, что варены они из дубильных орешков; мелкие брызги на бумаге оставило мягкое гусиное перо. По всему, книге было лет двести, но переписали ее с более древнего источника, где переводя, где оставляя слова и целые фразы на старославянском языке.

«Ведьмак не токмо зла не творящее, но тщащееся быть полезным: он ведьмам препятствует делать зло, возбраняет ходить мертвецам, разгоняет тучи. А ежели он корысть, а паче того гордыню допустит в сердце, так, Силу потеряша, уготовлен жить слеп и безгласен, аки червь», – читал дядя Тимоша, оглядываясь на мертвого старика. Вот чему он радовался: нашел себе смену. Теперь новый ведьмак обязан продолжить его дело. «Возбраняет ходить мертвецам» – это как понимать?!

Он читал всю ночь, заучивая наизусть важные места, а иногда пропуская целые главы, чтобы вернуться к ним позже.

На рассвете новый ведьмак вышел во двор и шуганул смельчаков, которые таки вырубили осиновый кол и околачивались за плетнем, не решаясь подойти. Гроб лежал в сарае. Старик сделал его сам из толстых дубовых досок. Никого не спрашивая, дядя Тимоша разыскал в подступающей к деревне тайге маленькое кладбище и стал рыть могилу.

Человек пятнадцать смельчаков явились требовать, чтобы старик был похоронен за оградой. Дядя Тимоша отвел им глаза, и смельчаки долго объяснялись с березовым пнем. Не добившись ответа, они стали драться, разойдясь на пары, и каждый считал супротивника ведьмаком.

Дядя Тимоша один принес гроб с высохшим телом старика и опустил в могилу. Притомившиеся смельчаки тем временем зализали раны, посовещались и решили пойти на мировую.

– Лечить будешь? – спросили нового ведьмака.

Ох, как не хотелось дяде Тимоше отвечать «да». Какой из него лекарь? Ведьмаки – борцы с нечистью. Но людям их дела непонятны и подозрительны, поэтому лечить больных приходится, чтобы снять подозрения и оправдать свои чудачества.

– Мне положено, – сказал он, понадеявшись на старинную книгу и свое умение учиться.

– Тогда оставайся, – не то разрешили, не то попросили смельчаки, и дядя Тимоша остался.

Глава IX. Десантники тоже плачут

Мы пили чай у тети на кухне. Ведьмак опять сидел против окна, в надвинутой на нос кепке. Он расспрашивал об университетских знакомых, тетя рассказывала, что знала. Жека складывал крошечные лодочки из конфетных фантиков и пытался запустить их в блюдце с чаем, но лодочки ложились на бок. Зойка с коровьей вдумчивостью жевала печенье. Это продолжалось без конца: он складывал и запускал, она жевала. Тетя не удивлялась: взрослым нравятся тихие дети. Я-то видел, что здесь не обошлось без ведьмака. Скорее всего, Зойка и Жека не слышали его рассказа. Оставалось непонятным, почему дядя Тимоша разрешил послушать мне.

Не думай, что обстановка за столом была такая уж благодушная. Ведь разговор о мертвых костях не закончился. Я понимал, что ведьмак со своего не свернет. Но и тетю Свету можно было понять: прожила тридцать пять лет, привидений не видала, в духов не верила. И вдруг кто-то, пусть он хоть трижды профессор, объясняет ей вещи, которые по большому счету объяснить невозможно, в них можно только верить или не верить…

Но пока разговор шел вполне мирный. Только вот к чаю Тимофей Захарович не притрагивался, а тетя, наоборот, пила чашку за чашкой и долго стучала ложечкой, когда сахар уже давно растворился.

– А вы это серьезно? Про то, что не даете ходить мертвецам? – напряженным голосом спросила она. Похоже, наша десантная тетушка решала про себя, не свихнулся ли профессор от переживаний.

– Не всем, – коротко ответил ведьмак и выложил на стол могильные фотографии. – Заметили, как лежат? Как будто в шеренгу построены. И у каждого под головой седло. Когда их лет восемьсот назад хоронили, то по обычаю повесили на деревья набитые сеном шкуры лошадей. Чтобы им по первой команде вскочить в седло и – на Вечное Синее Небо Тэнгри.

– Мне Тон-Тон рассказывал. Он археолог, начальник экспедиции, – объяснила тетя Света. – А вчера нашли их командира, я ездила смотреть.

– Я почувствовал, что нашли, – вздохнул ведьмак.

– А дальше? – поторопила тетя Света. – Я еще не услышала четко и ясно причину, по которой их надо зарыть в землю. Вы считаете, что среди них Чингисхан? Как по легенде: «Не тревожь прах воина, это принесет беды твоему народу»?

Ведьмак покачал головой:

– Нет. Я раньше так думал, только не сходится. Чингисхан по всем параметрам – Тэнгрин, небожитель. Фигура, конечно, кровавая, как и любой владыка тех времен, но для монголов положительная. А вот солдатиков… – короткий ноготь ведьмака указал на снимок со скелетами. Они лежали в ряд, и правда как солдатики в коробке, – солдатиков крепко обидели. Это доверенная тысяча Чингисхана. Та самая, которую убили, чтобы никто не выдал тайну его могилы. Обратите внимание, у всех голова отдельно от туловища. Им не дали умереть в бою, а рубили головы, как преступникам. И это – за верную службу. В полном смысле смертельное оскорбление!

– Интереснейшая гипотеза! Надо Тон-Тону рассказать, – искренне восхитилась тетя Света. – А он-то ломал голову, почему они казнены, как преступники, а похоронены, как воины.

– Наверное, кто-то из сыновей Чингисхана перестарался, – сказал дядя Тимоша. – Если бы дал им погибнуть в бою, то ничего бы такого не было.

– Да что же такого? – спросила тетя Света. – Опять ходите вокруг да около!

– Вы были неплохой студенткой, Светлана Владимировна, – заметил ведьмак, – я думал, вы уже поняли. После такой обиды эти воины не на Синее Небо поскакали, а под землю к Эрлик-хану. Они теперь заяны, демоны ада. Сегодня будет полнолуние, командир их свободен – сильная была личность, я думаю, какой-нибудь хан из обедневших. Заяны вернутся в свои телесные оболочки, вернее, в то, что от них осталось, и пойдут на город!

В наступившей тишине стало слышно, как Зойка по-мышиному часто хрупает печеньем. У тети Светы затвердели скулы:

– До свидания, Тимофей Захарович! Приятно было побеседовать.

Опустив голову, ведьмак поболтал в чае ложечкой и разжал пальцы. Ложечка продолжала крутиться, как будто ею водила невидимая рука.

– Слабенько, профессор! – фыркнула тетя Света. – По легендам, шаманы девятой степени посвящения взлетали выше деревьев да еще вместе с конями. А у вас уровень провинциального фокусника.

– Не летали они, – буркнул ведьмак. – Гипнотизерами были мощными, на уровне Вольфа Мессинга и Кашпировского, а может, и посильнее. И это, конечно, тоже гипноз…

Ложечка взлетела над столом, завязалась в узел и лопнула, как мыльный пузырь. Тогда стало видно, что она по-прежнему торчит в чашке.

– Ну а эта вещь вам знакома? – Ведьмак показал свой нож с вороненым лезвием и берестяной рукояткой.

– Нож колдуна! – восхитилась тетя Света, как будто видела его впервые. – Тимофей Захарович, миленький, для музея…

Ведьмак достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, расправил и подвинул по столу к тете Свете. «Нож колдуна, – прочитал я вверх ногами, – применялся для срезания трав…»

– Он уже был у вас в музее. Это пояснение вы составили и отпечатали месяц назад.

Тетя дочитала бумагу до конца, как будто это было важно, и, глядя в глаза ведьмаку, разорвала ее пополам.

– Что ж, вы доказали, что владеете техникой гипноза и, пожалуй, сможете убедить десяток-другой свидетелей в том, что они видели ходячие кости. Но это же… я слов не подберу! Омерзительно! Подло! Такими методиками психиатры лечат сумасшедших. А вы чего добиваетесь? Хотите здоровых людей свести с ума? Или экспериментируете из любви к чистой науке, не думая о том, что ломаете человеческие жизни?! – Вскочив, тетя Света указала на дверь. – Уходите! Я гордилась тем, что была ученицей профессора Епанчина, а теперь мне стыдно за вас!

Ведьмак одним движением пальца усадил тетю на место и склеил ей губы:

– За случай с ножом извините. Я тогда не имел возможности объяснить, что он мой и очень мне нужен. Сегодня я пришел к вам как раз потому, что не хотел шарить у вас в мозгах, вытряхивая нежелательные воспоминания. Поверьте, мне этот шаг дался нелегко. Уже десять лет я дядя Тимоша. Снова превращаться в профессора Епанчина, хотя бы для вас одной, было весьма мучительно. Я рассчитывал на понимание. А скелет могу и так забрать.

Тетя Света беззвучно плакала. Дрожали губы, скованные ведьмаковским заклинанием.

– Вы как ребенок: играете с гранатой да еще и обижаетесь, что отняли! – безжалостно сказал ведьмак. – Прощайте. Алешку я заберу до завтра, он мне будет нужен.

Тетя Света замотала головой и стала хватать меня, но через стол не дотягивалась, а встать не могла. На пол посыпались Жекины лодочки. Брат как ни в чем не бывало сунул в рот конфету и стал из фантика складывать еще одну лодочку. У Зойки кончилось печенье, она просто сидела, глядя перед собой. До тети наконец дошло, что с детьми что-то не так, и она заплакала совсем уж как маленькая, навзрыд, по-девчачьи замахиваясь на ведьмака прямой рукой.

– А хотел как лучше, – виновато сказал он, опуская ладони тете Свете на голову.

И за столом опять воцарился мир. Зойка рассказывала, как Фома Неверный пнул огуречик, Жека быстренько разбил чашку и стал выметать осколки. Тетя со счастливым и немного влюбленным видом держала за руку своего воскресшего профессора и спрашивала:

– Так чем же вам, Тимофей Захарович, не понравился наш скелет?

– Чисто гигиенически, Светлана Владимировна, – отвечал ведьмак. – Надо вызвать санэпидемстанцию и все продезинфицировать.

Никто не вспомнил, что люк на директорский чердак открыт. Никто не подумал, что Фома Неверный, не дождавшись тети, пойдет ее искать.

Позже я узнал, что дядя Тимоша почувствовал чужого человека и навел на него морок, видимо, не желая отвлекаться от важного разговора. Но того, что в кармане у журналиста будет работать диктофон, не мог предвидеть даже ведьмак.

Глава X. На древних могилах

У чудо-дерева, из-под которого Жека хотел утащить брошенные для духов монетки, ведьмак остановился. Расстелил салфетку на мотоциклетной коляске, лущил яйца, резал хлеб и огурцы, не забывая кинуть по крошке эжинам. Я оставил им рубль. Ценность жертвы эжинам не важна. У них, как в песне: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».

– Он шел к своим. Из-за этого и поднялся до полнолуния, – сказал дядя Тимоша, как будто продолжая неоконченный разговор.

А ведь я ни слова не успел сказать о ночном приключении… Интересно, откуда он узнал? Я бы не удивился, если бы оказалось, что ведьмаку наябедничал скелет. Мол, иду я к друзьям-однополчанам, никого не трогаю, и вдруг налетают: пацан и псявка! На меня, багадура! Вот вы, Тимофей Захарович, стерпели бы?!

– Я его упокоил, больше не встанет. Но уничтожить было бы вернее и легче, – сообщил ведьмак и захрустел огурцом, давая понять, что считает законченным разговор о скелете.

Под чудо-деревом возились птицы, склевывая жертвенные крошки. Ветер трепал хадаки – ленточки с молитвами, написанными вертикальным старомонгольским письмом.

Я спросил:

– Тимофей Захарович, а какая вера правильная?

– Любая, если она не требует человеческих жертв, – сказал он. – Эжины, заяны – всего лишь названия. Можно назвать их ангелами и чертями. Или информационными полями. Один мой знакомый профессор верил, что у него в макушке чакра, и через нее получал из космоса чистую энергию, как из крана. А его мама за тем же самым ходила в церковь, только называла энергию Божьей благодатью. Так он смотрел на нее снисходительно, мол, старушка, темнота… Ты что не ешь?

– У тети наелся, – немного соврал я. Разрезанные пополам и присоленные огурцы пахли свежо и соблазнительно; по правде говоря, только что я собирался поесть с ведьмаком за компанию. И вдруг понял, почему он взял не Зойку, а меня. Она в сто раз лучше знает и ворожбу, и травы, она по-настоящему помогает дяде, а я только путаюсь под ногами. Один у Зойки недостаток: она девчонка. Ведьмак перед смертью не сможет передать ей свою силу.

Тут уж стало не до огурцов. Я исподтишка посмотрел на дядю Тимошу. Вот так, да? Настолько все серьезно?

– Да не бойся, – сказал он. – Ну, не один там скелет, как в музее, а штук двести откопали на данный момент. Поставлю защиту, и уедем. Заянов ты и не увидишь.

– Я не за себя испугался, а за вас.

– Я понял.

– Если это правда неопасно, то зачем вы ходили к тете Свете? Я же понимаю, что не в одном скелете дело. Вы хотели ее перетянуть на свою сторону, чтобы она уговорила археологов зарыть все могилы.

– Хотел, – подтвердил ведьмак, – и сделал громадную глупость. Давно я не общался с образованными людьми. Бабке нашей деревенской покажешь фокус, и она верит в чудо. А твоей тете покажешь чудо, а она говорит: «Фокус!»

– Дура! – сказал я, потому что здорово боялся за дядю Тимошу.

– Допустим, те, кто понимает меньше тебя, дураки. Тогда для тех, кто понимает больше, ты сам дурак. Если так поделить всех людей, то с кем останешься? – Ведьмак завернул остатки еды в салфетку и уселся за руль. – На всякий случай: это сцепление, это газ, это скорость. Нажал, включил, повернул, отпустил сцепление, и поехали.

Он сделал все медленно, чтобы я запомнил, и мы поехали. У меня на душе кошки скребли.

Знакомая «шишига» с черепом и костями на тенте стояла у обочины таежной дороги. Ведьмак бросил свой мотоцикл рядом, даже не вынув ключ зажигания. Чужие здесь не бывали.

Километра три мы шли по слабо натоптанной тропинке. Местами она совсем скрывалась под подушкой ржавой хвои. Гигантские кедры сплетались лапами, накрывая землю сплошной тенью. Восемьсот лет назад здесь тоже была тайга. В могилах находили корни давно погибших деревьев, проросшие сквозь кости.

Если ведьмак не ошибался и там действительно была захоронена доверенная тысяча Чингисхановых багадуров, то могильник был размером со стадион. Археологи копались здесь уже второй год. Верхние слои земли снимали лопатами и топорами, прорубаясь сквозь корни. Последние сантиметры – малярными кисточками и помазками для бритья, чтобы не повредить какой-нибудь артефакт (так археологи называют любую штуку, сделанную человеческими руками). Неудивительно, что такими темпами они раскопали еще не весь могильник.

Я почему-то думал о болячке ведьмака, хотя давно к ней привык. Не хотелось, чтобы он угадал мои мысли, а то поймет неправильно и решит, что я брезгую. И я спросил в лоб:

– Тимофей Захарович, а почему вы болячку не вылечите?

– Так она – тэнгерийн тэмдэг, – по-бурятски сказал ведьмак и перевел: – Божественная отметина. У шаманов обязательно есть знак на теле – или родимое пятно, или шестой палец. А у меня болячка. Я так думаю, она не случайно меня от людей увела.

За сегодняшний день я услышал от ведьмака больше, чем за целый месяц, и ни разу дядя Тимоша не сказал мне, как раньше: «Думай сам». Он словно торопился все объяснить.

Мы подошли к палаточному лагерю археологов, огляделись, аукнулись – никого. Разрытые могилы начинались в десяти шагах от навеса с длинным обеденным столом. Мешавшие деревья были спилены, другие стояли с подрубленными голыми корнями. После вчерашней ночи я думал, что уже ничего не испугаюсь и ничему не удивлюсь. Да и фотки этих раскопок намозолили глаза в музее… Только на фотках вмещалось два-три скелета, а остальные получались или мелко, или нерезко. А как посмотрел я своими глазами… Мама моя родная! Лежали они, как шпалы, в ряд. Зубы у всех молодые, белые, черепа – как черепашьи панцири, так же тускло отблескивают и цветом похожи. Сабли кривые, а пальцы, хоть и готовы рассыпаться на косточки, еще держатся за рукояти – так аккуратно их выкопали, смахнув землю кисточками.

На костяных физиономиях скелетов застыли американские смайлы. В свое время эти парни заткнули бы за пояс нынешних «морских котиков» с «зелеными беретами». Каждый научился ездить верхом раньше, чем ходить, и мог скакать сутками, меняя коней на ходу, спать в седле, есть в седле сырое мясо и писать, не слезая с седла. Когда есть было нечего, а приказ гнал вперед, монгольский воин напивался лошадиной крови и скакал дальше.

Мегакрутизна. Это тебе не европейский рыцарь, который выезжал на войну с лакеями, поварами, столовым сервизом и походной кузницей – и плелся со скоростью самой медленной телеги в обозе. Рыцарь воевал за своего сюзерена сорок дней в году. Монгол за своего хана – пока оставался в живых и мог сесть на коня. И было их много.

Европейские короли собирали под свои знамена сотни рыцарей, реже тысячи. Монгольские ханы считали конницу туменами, или тьмами. Это десять тысяч всадников, каждый с двумя конями. Войди они в Европу, домчались бы до Ла-Манша недели за три, оставляя в тылу осажденные замки. А потом, дождавшись обозов с осадными машинами, расщелкали бы и замки, как орешки. Совсем другая всемирная история могла бы получиться. Если бы не увязло монгольское нашествие на Руси.

Собирались идти до Рима. Но семь недель штурмовали маленький Козельск и остановились, не взяв Кременца и Брянска.

Ведьмак расслышал за деревьями голоса и повел меня туда.

Среди нетронутой тайги, неудобно втиснутый между двумя кедрами, стоял грубо сколоченный стол, а на нем – чаша без ручки, вроде пиалы. Такие лежали в могиле у каждого воина, только деревянные или тянутые из толстой кожи, а эта была золотая. За столом с видом именинника восседал Тон-Тон. Кто-то расставлял пластмассовые стаканчики, а кто-то невидимый за кустом хлопнул шампанским.

Подойдя ближе, мы увидели разрытую могилу. Работа была еще не закончена: мертвеца по пояс, как одеяло, покрывал тонкий слой земли.

– Алеша! – заметил нас Тон-Тон. – А вы… сейчас вспомню. Тимофей…

– Захарович, – подсказал ведьмак.

– Да-да. Присоединяйтесь! У нас маленький праздник…

– Командира выкопали, – сказал ведьмак.

Тон-Тон огорчился и закричал на своих:

– Кто разболтал?! Хотите, чтобы сюда весь город сбежался с лопатами?!

– Я сам догадался. Видно, что вещь принадлежала не простому воину, – кивнул на золотую чашу ведьмак.

Тон-Тон поспешно накрыл чашу сорванной с головы шляпой, сообразил, что поздно, и со смущенной улыбкой снова надел шляпу.

– Мы никому не скажем, – пообещал ведьмак.

Нас усадили за стол и сунули в руки по стаканчику с шампанским. Тон-Тон, опять сияя улыбкой, рассказывал, как нашел командира. Определил границы могильника, рассчитал середину, копнул и – пожалуйста, с первой же попытки!

– Большая удача, – мрачно поддакнул ведьмак, обмакнул палец в свой стаканчик и щелчком отправил в воздух капельку шампанского.

– Подношение эжинам, – с пониманием улыбнулся Тон-Тон. – Удивительно, как прилипчивы суеверия. Привозим на раскопки студентов, городских ребят. В эжинов они верят не больше, чем в Красную Шапочку. Но проходит месяц, и каждый вешает на шею амулет от злых духов и бросает монетки добрым.

– Привидения никому не чудятся? – спросил ведьмак.

– Еще как! – весело подтвердил Тон-Тон. – Четверо у нас уехали: нервишки заиграли у молодых людей. А двоих посадили за кражу – вы, наверное, знаете. Не хватает рук! Тимофей Захарович, вы спросили бы у себя в деревне, может, кто пойдет к нам землекопом? – Тут жизнерадостность из голоса Тон-Тона пропала, он поперхнулся и закончил тихо: – Спросите, а?

Я посмотрел на дядю Тимошу. Когда не было окна или лампы, чтобы сесть против света, он поворачивался к людям чистой стороной лица. А тут нарочно показал болячку. Неудивительно, что у Тон-Тона шампанское полезло из горла.

– Спрошу, – кивнул ведьмак. Ему ничего не стоило пообещать: завтра этих раскопок не будет.

Покончив с шампанским, археологи ушли на главный раскоп к своим лопатам и кисточкам. Тон-Тон остался развлекать нас. Ведьмака он помнил с прошлого года и относился к нему со смесью уважения и превосходства. Уважение относилось к целительским способностям дяди Тимоши, превосходство ко всему остальному. Вообще Тон-Тон – замечательный дядька. Недостаток у него один, тот же, что у тети Светы. Для него нет загадок. Таким людям кажется, что всё непонятное можно разобрать на части, посмотреть, что там к чему, потом собрать, и оно заработает как ни в чем не бывало.

– Позвольте дать совет, – сказал ему дядя Тимоша. – Сабельку спрячьте. Изумруды на ней подороже золота.

– Стекляшки! – отмахнулся Тон-Тон. – Вы представляете, сколько стоили бы изумруды таких размеров?!

– Потому и говорю.

Я видел, как быстро зашевелились пальцы ведьмака под столом. Он словно печатал на компьютере. Сами по себе эти движения не «волшебные», так же как и заклинание, которое дядя Тимоша читал про себя. Все это приемы, чтобы сосредоточиться. Он так нажал на Тон-Тона, что даже мне захотелось схватить саблю и спрятать подальше.

Вскочив из-за стола, Тон-Тон спрыгнул в яму и против всех археологических правил выхватил саблю у мертвеца.

Для закрепления урока ведьмак еще немного поговорил об изумрудах, а потом подкинул мысль, что воины из могил были охраной Чингисхана. Тон-Тон слушал со скучающим видом, косясь на драгоценную саблю, и вдруг подскочил – дошло, значит:

– Все сходится, Тимофей Захарович! Может, мы САМОГО нашли?

Дядя Тимоша слазил в яму и принес большую кость:

– Нет, уважаемый Антон Антонович! Чингисхан умер стариком, а этот, смотрите, молодой совсем: еще рос.

– Рос! – разочарованно согласился Тон-Тон, поглядев на кость (а я ничего особенного в ней не заметил).

– Судя по всему, он был ханского рода. Простой кочевник не успел бы выслужиться в столь юном возрасте, – заметил дядя Тимоша.

Тут разговор у них пошел совсем специальный, археологический. Гадали, кто это мог быть, перебирая имена Чингисхановых приближенных. Я их не то что повторить, а и расслышать правильно не мог. Тон-Тон смотрел на ведьмака с восторгом:

– Вот спасибо, отвел душу! Тимофей Захарович, только не говорите, что всю жизнь пахали на тракторе, а историю знаете по школьным учебникам. Вы ученый! Я бы вам «кандидата наук» дал без защиты! Что вы делаете в деревне? Какая-то драма юности? Не доучились или не защитили диссертацию?

Дядя Тимоша повернулся к нему болячкой («Сам, что ли, не понимаешь?!») и подкинул еще идейку:

– А ведь по шаманистским поверьям несправедливо обиженные люди становятся подземными заянами…

Он говорил куда осторожнее, чем с тетей Светой. Тон-Тон равнодушно кивнул: да, мол, есть такое поверье. Даже я видел, что плевать ему на заянов, а заодно и на эжинов, нойонов, бурханов, онгонов и прочих духов и богов, которых не считано в здешних краях.

Мы уходили как побитые. Даже у невозмутимого ведьмака угол рта печально кривился.

Глава XI. Не хочу, чтоб Жеку изучали!

Я все время помнил про Жекину беду, но лезть к ведьмаку с просьбой не решался. Тысяча скелетов (или пускай только двести, которых успели выкопать), разгуливающих в полнолуние, – это проблема безотлагательная. А Жеку он может и потом полечить. Если останется жив… Я так подумал, а ведьмак сразу:

– Что с братом?

– Вниз растет.

– Это я давно понял. Его из поезда зовут к себе.

– Из призрачного?

– Да. Если сам не сядет к ним, то так и будет расти назад. Станет младенцем, потом вовсе исчезнет… А вот как он заслужил такое наказание?

Я пожал плечами:

– Может, эти, из поезда, на него порчу наслали?

– Чушь это собачья. У меня, Алеша, побывало человек сто из тех, кто видел призрачный поезд, и никому он еще не сделал плохо.

– А Зойка говорила, что из-за этого поезда кого-то с работы выгнали, от кого-то жена ушла.

– Правильно Зойка говорила, – подтвердил ведьмак. – Если человек или сидит часами как пень, или говорит о непонятном, то его и с работы выгонят, и жена бросит. Только причины тут в психике, а порчей и не пахло. Взрослые вообще боятся непонятного сильнее, чем дети. Жека твой лез под этот поезд и не боялся, потому что для него весь мир непонятен: как ездит автомобиль, почему самолет летает? И везде он должен сунуть нос. А у взрослого все по полочкам. Он знает, что призраков не бывает, зато психические болезни – медицинский факт. И, если слышит поезд и не видит, то скорее поверит не своим чувствам, а в то, что сошел с ума. Поэтому я поддерживаю самые жуткие слухи о том, что происходит по ночам на станции. Чем меньше народу туда ходит, тем здоровее население.

– А с Жекой что делать? – спросил я.

– Еще не знаю. Давай сначала разберемся с заянами. У нас есть недели две, прежде чем твоего брата начнут изучать.

Он так спокойно это сказал, как о понятном деле – «изучать». А меня прошиб холодный пот. Ведь и правда начнут изучать! Большие, ученые, в белых халатах и с холодными слушками на шее – маленького, обидчивого, влюбленного в маму и в собак. Скоро тетя Света поймет, что племянник на самом деле уменьшается. Потащит его в поликлинику, потом Жека угодит в какой-нибудь научный институт детского роста. Его будут измерять, у него будут брать кровь из пальца, о нем будут писать газеты… И так до тех пор, пока брат не исчезнет. Почему эти, из поезда, привязались к нему?! Спрашивать было бесполезно: ведьмак и сам не знал.

Усаживаясь в коляску мотоцикла, я с размаху плюхнулся на растопыренную, как еж, прошлогоднюю кедровую шишку. На земле их много валялось, а эта, видно, зацепилась за ветку и свалилась только сейчас. Было до слез больно. Со злости я запулил шишку в тайгу.

Коляску подбрасывало на вылезших посреди дороги корнях, непрошедшая боль отзывалась новыми толчками. Я не сразу вспомнил, что, уходя от мотоцикла, закрыл коляску кожаным фартуком от дождя. А когда мы вернулись, фартук был откинут, вот шишка и упала на сиденье… Значит, кто-то или обшарил коляску, или шутки ради подложил мне шишку. Жека мог так пошутить, ну, Зойка. Но археологи? Над незнакомым человеком?! Да и не было их на дороге, все шампанское пили.

Мотоцикл гарцевал под нами, как взбесившаяся лошадь.

– В коляске кто-то шарил! – чуть не прикусив язык, крикнул я. Ведьмак молча кивнул: «Знаю».

– А кто?

Он пожал плечами.

– Заяны?

Ведьмак засмеялся, перекрывая рев мотоцикла. Правда, смешно. Больше делать нечего подземным духам, как подсовывать мне шишки.

Глава XII. Нож стальной, мудрость открой

Я думал, что подготовка к битве с подземными заянами будет деловитой и немного торжественной. Как в кино, когда спецназовцы надевают разгрузочные жилеты с гранатами и запасными магазинами, рассовывают по карманам пистолеты… Только оружие мы возьмем ведьмачье: склянки с зельем, обереги от духов и, разумеется, нож. Ведьмаку он заменяет магический жезл – ту штуку, которую в сказках называют волшебной палочкой, хотя на палочку она мало похожа.

Но кина не было. Ведьмак разогнул дежурную старуху, раздал пучки трав еще троим больным – все как обычно. Мы попарились в бане и легли спать, хотя время едва шло к обеду. Опуская голову на подушку, я успел подумать, что не засну, и провалился мгновенно, вдохнув сложный запах десятка сонных трав.

* * *

На закате мы выехали. Маленькая бледная луна уже висела над тайгой. Ведьмак вел мотоцикл по речному берегу, в сторону от дороги. Я не спрашивал, куда мы едем – ведь приедем же, и все станет ясно. Одним из немногих уроков дяди Тимоши, которые я по-настоящему хорошо усвоил, было – не задавать лишних вопросов.

Когда деревня скрылась из виду, мы остановились у невысокого холма. Ведьмак не торопясь огляделся, сошел с мотоцикла, сел на берегу и стал смотреть на закат. Низкое малиновое солнце проложило по реке огненную дорожку. Она кончалась у ног дяди Тимоши.

– Алеша, погляди, что там за сиденьем, – не оборачиваясь, сказал он.

В коляске «Урала» за спинкой сиденья есть немаленький багажник. Жека однажды туда спрятался, правда, вытягивать его пришлось нам с Зойкой. Я снял спинку и, удивляясь, начал вынимать тонко наколотые дрова, котелок… Ужин варить он собрался, что ли?!

На дне осталось еще что-то небольшое, завернутое в белую тряпицу. Я взял это с затрепетавшим сердцем, развернул… Ведьмачий нож! Новенький, с берестяной рукояткой, еще пахнущей свежим деревом. Клинок поменьше дяди-Тимошиного и отделан грубее. На нем остались вмятины от кузнечного молота. Похоже, что ковал его ведьмак второпях, может быть, прошлой ночью.

– Что стоишь? Разводи костер! – поторопил меня дядя Тимоша. – Слова помнишь?!

От счастья перехватило горло, и я только пискнул.

Собрав дрова в охапку, я пулей бросился на вершину холма. Дрова были сухие, и лучинок-растопок дядя Тимоша наколол заранее. Костер занялся мгновенно. Ветер вздувал его, заставляя пламя реветь, как в кузнечном горне. Ведьмак молчал и не смотрел на меня. Заклятие четырех Стихий – дело одинокое, чужие глаза в нем только мешают. Лишь когда я, все перезабыв от радости, кинулся с котелком к реке, дядя Тимоша крикнул:

– Куда?! Это чтобы потом костер залить.

Ну конечно, нож надо опускать в проточную воду! Я отбросил котелок и, заставляя себя не спешить, вернулся на холм. Так, запад у нас за рекой, значит, север – вон он… Воткнув нож в Землю, я встал на колени и опустил руки на траву по обе стороны от клинка.

К Земле припадаю,

Силой Земли заклинаю:

Нож стальной,

Мудрость открой

Тайной волшбы,

Травной ворожбы!

Ветер тянул с востока, и я повернулся к нему:

– К Ветру припадаю,

Силой Ветра заклинаю…

Ух, как он дунул! Аж слезу выбил из глаз. Быстрые облака мчались по небу. На востоке, там, где в своих могилах дожидалась заката отборная тысяча Потрясателя Вселенной, неподвижно висела над тайгой черная туча. Наверное, тетя Света нашла бы этому какое-нибудь физическое объяснение: атмосферный фронт, скорость ветра… Но я верил своим глазам: белые облака неслись, а черная туча стояла, как на якоре. Страшно было подумать, что сейчас творится под нею.

– … Нож стальной,

Мудрость открой

Тайной волшбы,

Травной ворожбы!

– закончил я заклинание Ветром и повернулся на юг. Огонь лизнул мои руки. Я опустил клинок в трепещущий голубоватый язык пламени.

– К Огню припадаю,

Силой Огня заклинаю:

Нож стальной,

Мудрость открой

Тайной волшбы,

Травной ворожбы!

Пламя опало, я сбежал к реке и, повернувшись к закатному солнцу, опустил клинок в воду. Зашипела горячая сталь, зафыркала кипятком.

– К Воде припадаю,

Силой Воды заклинаю…

Кажется, я все сделал, как надо. Завернул нож в тряпицу, хотел сунуть за пазуху, но дядя Тимоша дал мне самодельные ножны из двух березовых колодочек, стянутых проволокой.

Вешая нож на пояс, я подумал, что все-таки он еще игрушка, хотя и заклят по всем правилам. Что толку иметь проводник энергии, когда не видишь, куда его включать? Нужно ведьмачье зрение, нужна Сила. Только она и делает ученика настоящим ведьмаком, который «возбраняет ходить мертвецам, разгоняет тучи». Но Силе не научишься, она передается по наследству. Чтобы ученик стал ведьмаком, учитель должен умереть.

– Успеешь еще, – буркнул ведьмак.

Чувствуя, что краснею, я залопотал, что да, думал, но не в том смысле…

– Не оправдывайся – не люблю. Это нормальное дело: всё живое когда-нибудь умирает. Плохо, когда нет ученика и некого оставить за себя.

Мы залили костер и помчались к археологам.

Что-то блестело в кустах на таежной опушке, время от времени слепя глаза солнечным зайчиком. Потом блестящее исчезло. На опушке пасли коз, и трава была истоптана. Проезжая по ней, я не заметил ни стекла, ни какой-нибудь брошенной жестянки… Что же получается – за нами следят? И ведь не просто любопытный пастушок прятался в кустах. У пастушков биноклев нету, сказал бы Жека.

Я хотел предупредить дядю Тимошу, как вдруг…

Бамм! – коляска мотоцикла налетела на кротовину, и меня подбросило.

Дынь-дзень – заметался-задребезжал котелок в багажнике.

– Уй-аа! – а это я прикусил язык.

Ведьмак покосился на меня сверху вниз и виновато пожал плечами. Ага, он тоже смотрел больше в кусты, чем под колеса, вот и не заметил кротовину… Я сплюнул соленую от крови слюну и промолчал.

Перед тем как мотоцикл нырнул в тайгу и вершины кедров скрыли от нас горизонт, я посмотрел на тучу. Она разбухла, как мешок, и еще больше почернела. В лагере археологов сейчас была настоящая ночь. Я надеялся, что они уже достаточно напуганы и отпрашиваются у Тон-Тона кто в кино, кто на танцы. Скорее всего, Тон-Тон останется стеречь золотую чашу и саблю. Или поедет в город, чтобы от греха подальше сдать их на хранение в полицию?

У станции дядя Тимоша заглушил двигатель и прислушался. Птицы молчали, и ветер не ворошил придорожные кусты. Закатное солнце подкрашивало верхушки кедров малиновой, розовой и фиолетовой водичкой. Но за переездом красота тонула, как в чернилах. Туча занимала весь горизонт.

Был момент, когда мне послышался невдалеке звук моторчика. Но мы, судя по всему, ждали грузовик археологов, а звук был слабенький, трещащий – мопед, наверное. Он быстро смолк, и я о нем забыл.

Треснула ветка в тайге за железной дорогой. Рыжая белка, задрав хвост, перескочила через рельсы и взвилась на кедр. За ней перебежала вторая, и вдруг зверье хлынуло потоком, как будто в тайге разом открыли тысячи клеток. Лисы, барсуки, какое-то меховое чучело, похожее на медвежонка с длинной шерстью – росомаха, наверное. Зверье лезло, прыгало, скакало, ползло через рельсы. Мимо нас, задев боком дяди-Тимошин сапог, протрусил волк. Может быть, старый знакомый? Большеголовые волчата бежали за ним, а замыкала выводок волчица. Эта сильнее боялась людей и обошла нас далеко.

Археологи бежали чуть позже бурундуков и раньше лягушек. Их вездеход с намалеванным пиратским черепом затормозил рядом с нами.

– Удираем! – высунулся из кабины, как всегда, довольный жизнью Тон-Тон. – Ох, сейчас и жахнет! Как считаете, Тимофей Захарович, надолго? – Он думал, что черная туча несет грозу.

– До утра я бы на вашем месте не возвращался, – ответил ведьмак.

– Боюсь, раскоп зальет, – пожаловался Тон-Тон. – А что поделаешь, стихия! Накрыли, что могли, пленкой, палатками… А вы-то куда?

– У меня капканы тут недалеко, хочу снять.

Тон-Тон с неодобрительным видом покачал головой. Летом запрещено охотиться, да и нет особого смысла, потому что шкуры у большинства зверей плохие. А охота с капканами так вообще грязное дело. Зойка рассказывала, что попавшихся зверей добивают ружейными прикладами или дубинками.

Взгляд Тон-Тона остановился на мне. Без всяких ведьмачьих способностей я понял, что сейчас он скажет: «А ну-ка, поехали к тете!»

Ведьмак забегал пальцами по рулю, и строгие глаза Тон-Тона замутились.

– А чашу и шаблю я ш шобой вжял, – прошепелявил он деревянным языком.

– Очень хорошо! – обрадовался дядя Тимоша.

Расстались с улыбками. У Тон-Тона был очумелый вид. Однажды я на себе испытал это состояние: знаешь, что забыл, а что именно, не можешь вспомнить.

Громыхая бортами, вездеход укатил в город. В кузове пели: «А в Сенегале, братцы, в Сенегале я не такие видел чудеса». Там было весело.

– Вот видишь, враг наш без оружия. И без ноги, – добавил ведьмак, хитро подмигнув.

Я вспомнил кость, которую он вытащил из могилы, доказывая Тон-Тону, что командир Чингисхановой тысячи был молодым.

– Утащили?!

– И сжег в печи, и пепел развеял.

– Осталось еще двести сабель и четыреста одна нога, – буркнул я.

По переезду сплошной бурлящей лавой скакали лягушки. Если бы сейчас проехал поезд, он бы забуксовал на них, как на пролитом масле.

– На то я и ведьмак, – не сразу ответил дядя Тимоша. – Ты что же думаешь, сила даром дается? Запомни, Алеша: ни один талант не дается даром, его отрабатывать надо.

– Перед кем? – спросил я, сильно огорчив ведьмака.

– Да ни перед кем! Вот ты сейчас боишься, а идешь со мной – перед кем? Думаешь, иначе я твоего брата не вылечу?

Тут я обиделся:

– Что вы говорите! Я иду…

– За компанию? – подсказал ведьмак, но ему не удалось сбить меня с толку.

– Я иду для себя, чтобы потом не стыдиться, что струсил. Для вас, потому что вы меня учите. Для Жеки, для тети Светы, для тех, кто в городе…

– Хватит-хватит, – засмеялся ведьмак, – остановись, пока не добрался до счастья всего человечества.

Он веселился, а у меня из головы не шло, как тетя Света сказала: «Вы владеете гипнозом и можете заставить свидетелей поверить в ходячих мертвецов». И как у него чайная ложечка летала.

– Тимофей Захарович, а скелеты на самом деле пойдут или… – начал я и затормозил. Не спрашивать же в лоб: «Или вы, уважаемый Тимофей Захарович, решили всему городу запудрить мозги?» – Или это будет в воображении? – нашел я обтекаемое слово.

– «Ведьмак не токмо зло не творящее, но тщащееся быть полезным», – напомнил дядя Тимоша. – Это тебе ответ на то, что ты подумал. А ответ на то, что ты сказал, – какая разница?

Я растерялся:

– То есть как?! По-вашему, нет разницы – попасть под самосвал на самом деле или в воображении?!

– Закрой глаза, – сказал ведьмак, наклоняясь с мотоцикла.

Волна лягушек тем временем добралась до нас. Они скакали и карабкались друг другу по спинам, бултыхались в канаву на обочине дороги и сразу выставляли над водой крошечные золотые глазки.

Я зажмурился, и ведьмак положил мне в руки холодную лягушку. Лапки щекотали ладонь.

– Можешь посмотреть, – сказал он.

Я открыл глаза. Это была не лягушка, а комок глины.

– Ты думал о лягушках и получил то, о чем думал. Простой случай самовнушения. Когда шаман летал на коне, он и сам в это верил, и заставлял поверить сотни людей, – продолжал ведьмак. – Когда индийский факир на куски разрубал человека, складывал в корзину, и человек вылезал живым, зрители верили и в это. Шаманы, факиры, волхвы занимались гипнозом тысячи лет. А в девятнадцатом веке и ученые наконец-то убедились, что гипноз – не фокус, не ловкость рук, а факт. В те годы проделывали порой жестокие опыты. Приговоренному к смерти преступнику завязывали глаза, царапали кожу на руке и пускали течь теплую водичку. Ему говорили, что вены вскрыты, теперь он истечет кровью. И здоровый человек умирал со всеми симптомами острой потери крови. Другие, сидя в удобном кресле, надрывались под непосильным грузом, или погибали от голода через час после сытного завтрака, потому что так внушил им гипнотизер. Вот я и спрашиваю, какая разница, настоящий ли скелет зарубит человека или воображаемый?

– Значит, есть какой-то злой гипнотизер? – сообразил я.

– Есть. Только не человек.

– А кто?

– Да откуда мне знать?! – с досадой сказал ведьмак. – Эрлик-хан. Или Люцифер, если ты в него веришь. Или шаман, который тогда же, восемьсот лет назад, и умер. Вон, из призрачного поезда тоже никого в живых не осталось, а он ходит, как по расписанию. Мне начальник полиции показывал документы: в тридцатые годы его пытались задержать силами здешнего артиллерийского полка. Из пушек садили по паровозу, на звук. Потом старших командиров отправили в психиатричку, а остальные твердо усвоили, что поезда нет.

Ведьмак завел мотоцикл, и мы въехали в сумрачную тайгу. С каждым метром тьма сгущалась, он включил фару, но свет увязал, как в мутной воде.

Я обернулся, ожидая увидеть конец просеки и железнодорожный переезд, освещенный заходящим солнцем.

Та же тьма была позади. Та же тьма.

Глава XIII. Новый противник

Ведьмак поднял что-то над головой, и яркий свет разлился по тайге, окружая наш мотоцикл золотистым искрящимся куполом. Нож! Проводник энергии, как правильно написала тетя Света, сама не подозревая, что легенды не врут.

– Доставай свой! – прокричал дядя Тимоша.

Я вытянул свой новенький нож за теплую рукоятку. По клинку пробегали золотистые сполохи. Стоило поднять его, как второй купол, поменьше, окружил меня ласковым переливающимся светом.

Ведьмак прибавил скорость. Мы мчались во тьме, как шаровая молния. Наверное, мотоцикл подскакивал на корнях и проваливался в колдобины. Я помнил, что на дороге не было ровного метра, но сейчас этого не замечал. Казалось, мы летим по воздуху.

И вдруг все кончилось. Ведьмак притормозил, развернул мотоцикл и заглушил мотор.

– Жди, – сказал он буднично и положил на седло фонарик. – Если твой нож начнет гаснуть, ты знаешь, что делать.

Я рванулся к нему, но ведьмак, усмехнувшись, показал палец. Одно движение – и он мог заткнуть мне рот, мог приковать меня к сиденью, как тетю Свету сегодня утром. Я махнул рукой и уселся в коляску.

– Ты маленький, что ли, Алешка? Цирк захотел посмотреть? – удивился он, и мне стало стыдно. Я не смогу помочь, буду только глазеть и отвлекать ведьмака. Болельщики ему не нужны.

Он ушел в золотистом светящемся коконе, а я остался.

Тайга вокруг была мертвой – ни птичьего шороха, ни шелеста листьев. Свет пропал за деревьями, а я еще долго слышал, как под ногами ведьмака стреляют сухие валежины.

Мой нож все так же ровно сиял холодным огнем: поставленная дядей Тимошей защита ничуть не ослабела оттого, что ведьмак ушел. Вообще она невидима – свет дядя Тимоша «включил», чтобы я меньше боялся. Спецэффект для слепого человечка без ведьмачьего зрения. Вокруг текут ручьи и реки энергии, но я не вижу ее. Мой нож светится, пока им управляет ведьмак. Если нож начнет угасать, значит, дяде Тимоше совсем плохо…

Но пока было нечего бояться. Это здесь тьма, а в пяти километрах, за железной дорогой, солнце еще не зашло. Заяны не полезут, пока оно светит.

Шагов ведьмака давно не стало слышно. От безнадежной тишины ломило уши. И вдруг вдали тихо, как стрекозиные крылья, затрещал моторчик. Какой-то ненормальный ехал в мою сторону!

Чтобы не выдать себя раньше времени, я сунул нож под рубашку. Он холодно мерцал сквозь ткань; света хватало, чтобы видеть дорогу под ногами. Я попытался вкатить мотоцикл в кусты, но тяжелый «Урал» сполз в колею и застрял.

Ну и ничего страшного, подумал я, залезая в коляску. Из людей мне стоило бояться только тетю Свету. Она же без разговоров утащит племянника домой, спасая от грозы. Но пока что тетя не могла знать ни о туче, ни о том, где меня искать. Археологи еще не доехали до города, а больше никто не видел нас с ведьмаком.

Незнакомец ехал медленно – дорога, напоминавшая рваную гармошку, и так не звала прокатиться с ветерком, а тут еще и темнота, и наводящая страх глухая тишь… Прошло минут двадцать, прежде чем в темноте замелькала фара его трещалки. Еще немного, и я узнал скутер Фомы Неверного.

Луч фары бил мне в глаза. Прятаться было поздно. Я решил задержать журналиста, сколько смогу.

– Алеша! – еще издали закричал он. – Туча-то какая! Ну и гроза будет, ну и гроза! Что вы здесь делаете?!

– Капканы снимаем, – воспользовался я выдумкой дяди Тимоши.

Увы, дяди-Тимошиной способности к внушению у меня не было. Фома подъехал вплотную, направив свет мне в лицо.

– Какие капканы в темноте! Не найдете или, хуже того сами в капкан попадетесь… Не юли, Алексей! Где ведьмак?

Самое дрянное было то, что журналист не заглушил мотор. На его юркой трещалке ничего не стоило проехать по тайге, это не тяжелый мотоцикл с коляской. Пожалуй, Фома мог догнать дядю Тимошу даже раньше, чем тот успел бы дойти до раскопа.

Я молчал. Поворачивая руль, журналист светил фарой в тайгу. У археологов он, конечно, бывал и скоро должен был узнать место… Уже узнал! Пакостный восторг отразился на лице Фомы Неверного.

– Так-так! – сказал он торжествующим голосом. – Археологи из лагеря, ведьмак в лагерь! Поделись планами, Алексей, что надумал твой учитель – магическое снадобье из костей или обычную кражу исторических ценностей?

Делать было нечего.

– Ой, что это?! – вскрикнул я как ошпаренный.

Фома купился:

– Где?!

– В шине торчит. На гвоздь вы наехали, что ли?

Пока журналист пытался разглядеть колесо, я вылез из коляски и ведьмачьим ножом пропорол шину.

– Маленький сообщник, – заметил Фома. Иногда он мне даже нравился. Другой бы стал орать, а он, махнув рукой, сразу переключился на нож: – А почему он светится? Люминесцентная краска?

Я убрал нож и уселся в коляску. Пусть спрашивает. С его загипсованной ногой только это и остается. Три километра по тайге за дядей Тимошей журналист не проскачет.

– Кто дал тебе нож – ведьмак? А ты знаешь, что за клинок такого размера могут посадить? Они разрешены только для охотников. Ну-ка, дай сюда!

Вот уж фиг! Я сунул нож под себя и обеими руками вцепился в края коляски. По правде говоря, Фома Неверный и сейчас мог выковырнуть меня, как улитку из раковины. Нож надежно защищал от заянов, но, увы, не от журналистов.

– Ах, извини, я забыл, что ты тоже охотник, пришел капканы снимать! – издевался Фома. – У тебя, наверное, и охотничий билет есть?

– Проездной, – буркнул я.

– На твоем месте я бы не хамил, – заметил журналист. – Твой покровитель доживает последние часы на свободе.

И, торжествующе улыбаясь, он включил диктофон.

– …Я рассчитывал на понимание. А скелет могу и так забрать, – услышал я голос ведьмака.

– Насколько я понимаю, планируется еще одна кража в музее? – сиял Фома Неверный. – Племянник директора уже завербован в сообщники, а со Светланой Владимировной у преступника не вышло, и он прибег к гипнозу! Сенсационный будет материал: «Воскресший профессор промывает мозги своей ученице»! Он и меня загипнотизировал! Самое потрясающее, я очнулся на улице и ничего не помнил! Если бы не эта запись…

Нет, что бы ни говорил дядя Тимоша, а дурак есть дурак, и по-другому его не назовешь. Куда ж он полез-то, если все знал?! Я не сомневался, что Фома вернется в город лучшим другом ведьмака, а про запись и не вспомнит. А на душе было кисло. Права тетя Света: стыдно и подло копаться в чужих мозгах. Да и ведьмак так считал, хотя все же копался…

А Фома поговорил-поговорил и вдруг наклонился, не слезая с седла, и в руке у него оказался костыль! Он был привязан к скутеру, а я не разглядел в темноте.

– Будем брать с поличным! – провозгласил журналист. – Это у тебя фонарик? Отлично!

Цапнул оставленный ведьмаком фонарик, и, отчаянно хромая, поскакал в тайгу.

Недооценил я Фому. Сломанный палец – еще не вся нога, ходить можно, если терпения хватает.

Я бросился за ним. Я грозил ведьмаком и пытался вырвать костыль и зашвырнуть в тайгу. Но Фома был вдвое старше и вдвое тяжелее. Он отбрасывал меня, как мячик. Тогда я повис у него на ноге, не давая идти. Фома взвалил меня на плечо, отнес на дорогу и двумя ремнями, своим и моим, привязал за руки к рулю мотоцикла. Мои крики отскакивали от него, как пареный горох от железобетонной стенки.

Светящийся нож он оставил мне, так и не поняв, что держал в руках. Воткнул в ствол кедра повыше, чтобы я не смог достать, и на прощание крикнул:

– Не трусь!

Нож светил ярко и ровно. Я видел каждую травинку на дороге, и бисеринки росы на паутине, и стрелки на своих часах. Половина одиннадцатого, солнце уже зашло.

Когда шаги журналиста затихли, я дотянулся зубами до ремня на правой руке.

Глава XIV. Сила ведьмака

Человеческим зубам не перегрызть ремень из настоящей кожи, это я теперь точно знаю. Может быть, за день, и то вряд ли. А у меня оставались минуты. Час я давал Фоме на то, чтобы дохромать до раскопок; за это время надо было избавиться от ремней и догнать его.

Полчаса я потратил на то, чтобы убедиться в бессилии зубов перед ременной кожей. Сделанный из какого-то пластика ремень журналиста был вдвое шире моего и выглядел несокрушимым. Я попробовал его на зуб от отчаяния, и толстенный пластик пополз, как только я сумел надорвать краешек. Освободив руку, я распутал второй ремень. Встал у кедра, хлестнул ремнем по высоко воткнутому ножу, и он упал мне в руки.

Пожалуй, я успевал нагнать Фому невдалеке от раскопок. Посмотрим, что он сделает. Связать себя больше не дам, да и нечем теперь. А если журналист потащит меня к ведьмаку, то так тому и быть.

Я бежал по тайге, высоко подняв нож, и золотистый свет окружал меня коконом, чуть искря, когда в него попадали ветки. Местами тропинка исчезала. Днем это не мешало идти, потому что ближе или дальше всегда можно было увидеть ее продолжение. Но в той невероятной тьме ничего не стоило пропустить засыпанный бурой хвоей поворот и остаться в тайге до утра или навсегда. Дважды я останавливался, думая: «Теперь все, не выберусь», и как последнюю надежду искал на земле отпечатки журналистского костыля. Но выводили меня не следы, а то ли слепая удача, то ли нож, который чуть заметно дрожал в руке, ловя тончайшие потоки энергии.

Потом я услышал далекий шум и побежал напролом, уже не боясь заблудиться.

Сначала звуки битвы были похожи на стук бильярдных шаров, когда их сгребают вместе после игры. Но чем ближе я подбегал, тем яснее различался яростный звон стали. Клинки лязгали и скрежетали, словно их горой вываливали из кузова, как металлолом. У меня не хватало воображения представить в этой грохочущей мешанине одинокого дядю Тимошу с ножом против двух сотен сабель. Я помчался напропалую, прикрывая глаза рукавом от хлещущих веток.

И вдруг что-то сбило меня с ног.

Нож отлетел; сияющий кокон трепетал и вытягивался, пытаясь укрыть хозяина от опасности. Но до него было далеко, а опасность оказалась рядом. В воздухе свистнуло и, оцарапав мне щеку, в землю впился ржавый клинок.

Удар нанесла твердая рука. Сабля ушла глубоко в землю. Оцепенев, я смотрел на костяные пальцы без ногтей, державшие рукоять. Надо мною стоял скелет в рассыпающейся ржавой кольчуге и дергал саблю, видно, увязшую в кедровом корне под землей. На грудь мне опустилась нога, обутая в гнилые остатки модного восемьсот лет назад сапога с загнутым носком. Я знал, что это нежить, тварь без чувств и мыслей, но все же в застывшем оскале заяна мне почудилось торжество.

Кто знает, сколько голов снесла кривая сабля, прежде чем ее хозяин сам лишился головы. Меня спасло то, что кости оказались легкими. Я оттолкнул ногу с такой силой, что гнилой сапог развалился, а заян упал навзничь. Пока он поднимался, я успел схватить нож. Синий ведьмачий клинок вспыхнул еще ярче, обволакивая меня защитным коконом. А скелет уже набегал с поднятой над головою саблей, и я вскинул нож ему навстречу, пытаясь отразить удар.

В воздухе негромко хлопнуло. Сабля полетела на землю, за ней упала кольчуга; звякая, покатился по корням пустой шлем. Мой враг исчез, лопнул, как старый воздушный шарик, едва прикоснувшись к поставленной ведьмаком защите. В расползшемся по швам гнилом сапоге шевелилась бледная личинка.

Земля на тропинке вдруг треснула, как от жары. В разломе показались вымазанные глиной пальцы. Второй!

Я даже не стал нагибаться, только подошел. Когда защищавшее меня сияние коснулось мертвых костей, раздался хлопок, и земля провалилась.

Лязг стали и костяной стук за деревьями не прекращались. Теперь я шел на звуки битвы, озираясь и подбегая туда, где слышался подозрительный треск ветки или шорох осыпающейся земли. Троих заянов удалось уничтожить, когда они выбирались из могил. Еще один, в украшенном серебряными насечками шлеме, напал на меня, размахивая вырванным с корнями деревцем. Защита ножа, поставленная против нежити, пропустила дубинку, в которой еще текли живые соки. Мне пришлось бы плохо, если бы я не догадался, поймав деревце под мышку, метнуть нож в заяна.

Итак, ведьмак бился не с двумя сотнями, а со всей отборной тысячей Чингисхана. Легкость моих побед уже не радовала. По совести-то не были они такими уж легкими. В первый раз мне чуть не снесли голову, в последний – чуть не проломили.

* * *

К раскопкам я вышел в стороне от лагеря археологов.

Вблизи костяной стук и лязг железа оглушали. Казалось, я попал в центр гигантской молотилки, и только ведьмачий нож спасал мне жизнь. В его мерцающем свете мелькали заржавленные клинки, летели отрубленные руки, катились черепа. Заяны дрались между собой! Оглохнув и оцепенев, я стоял на краю пустой могилы. Хлоп! Сабля, далеко занесенная в пылу схватки, коснулась моего защитного кокона, и скелет исчез. Его противник, поводив черепом с пустыми глазницами, ринулся на меня. Хлоп! Исчез и он; шлем скатился на дно могилы, громыхая, как пустой бидон.

Окончательно поверив в свою неуязвимость, я пошел в гущу схватки.

Хлоп! Хлоп! Хлоп! Ой…

Я не понял, что пробило защиту. Может быть, всего-навсего случайно срубленная ветка. Удар пришелся по локтю, и нож, прочертив пылающую дугу, упал под ноги бьющимся заянам. Со всех сторон ко мне потянулись ржавые клинки. До спасительного круга, очерченного светом ножа, было метра два. Я бросился «ласточкой», как в воду. Сабля просвистела возле моего лица. Еще две столкнулись над головой.

Хлоп! Хлоп! Хлоп! Враги исчезали, громыхало, падая наземь, древнее железо, а я уже схватил нож и сидел на истоптанной траве, держа его над головой. Болела нога. Штанина оказалась прорубленной чуть выше колена, но кровь шла несильно.

За деревьями мелькал золотистый свет. Это мог быть только ведьмак, и я пошел к нему.

* * *

Дядя Тимоша стоял на холме, высоко подняв сияющий нож. Пальцы свободной руки бегали в воздухе, как будто завязывая невидимые узлы. Зрачки у него были огромные, во всю радужку. Он видел что-то недоступное мне, он держал эту свору, отводя им глаза (или чем там видит нежить, когда глаза давно сгнили) и заставлял их драться между собой. Я подошел так близко, что наши защитные поля соединились, но ведьмак то ли не замечал меня, то ли не мог отвлечься.

Битва шла у подножия холма. Лязг железа, стук костей доносились из темноты. То и дело в освещенный круг пробивался скелет с яростно вскинутой саблей и схватывался с другим, искавшим себе противника.

О журналисте я подумал лишь однажды и мельком: убежал, конечно, если еще жив. А он вдруг выскочил из темноты, разгоряченный, без костыля, с перевязанной обрывками футболки головой, размахивая ржавой саблей.

– Алешка! Мать честная! – заорал он, счастливый, что видит живых людей, и кинулся к нам.

В темноте за его спиной мелькнула тень; я бросился наперерез и уничтожил заяна, уже заносившего саблю над головой журналиста.

– Феноменально! – закричал Фома Неверный. – Вот это матерьяльчик!

Я не заметил, как в руках у него оказался фотоаппарат. Сверкнула вспышка, отразившись на дне огромных глаз ведьмака. Дядя Тимоша схватился за лицо, выпустив нож, и сразу же из подступившей тьмы свистнули ржавые клинки.

Он еще стоял. Еще казалось, что ничего ужасного не произошло. Я подскочил, чтобы накрыть его своей защитой, и только тогда увидел, что грудь ведьмака залита кровью и розоватые ребра торчат из-под располосованной на ленты рубашки. Дядя Тимоша навалился мне на плечо и стал оседать. Я осторожно опустил его на траву.

– Возьмешь? – прохрипел ведьмак.

Я молчал. Ножи начали тускнеть – и мой, и его, откатившийся к подножию холма.

– Возьмешь? Ну!

– Возьму, – ответил я и коснулся горячей руки ведьмака.

Ножи померкли, стало совсем темно, только поблизости метался фонарик Фомы Неверного. На него насели двое заянов. Журналист дрался в спортивном стиле XXI века, попадая на каждом выпаде и мгновенно отступая. Отборные воины Чингисхана запоздало рубили пустоту и выглядели рядом с ним неуклюжими новичками. Но их размашистые удары были поставлены, чтобы убить, а быстрые, как броски змеи, удары Фомы – чтобы зажечь лампочку за спиной соперника. Он только сшибал скелетам ребра да срубил одному невооруженную руку.

И вдруг все осветилось. Я увидел поле битвы – разрубленные кости, валяющиеся шлемы. Увидел, что из открытых могил, разливаясь, как нефть, ползет темная сила, окутывая скелеты и заставляя их двигаться. Увидел золотистый свет, окружающий стволы кедров. Тьма обтекала деревья и не могла подступить близко, потому что жизнь сильнее смерти.

Шум затихал. Заяны опускали сабли, и черепа с пустыми глазницами поворачивались к нашему холму. Противники Фомы отскочили, как по приказу, и побежали к могилам. Там строились шеренги. Одноногий скелет без сабли отдавал беззвучные приказания, размахивая костями рук.

Новые десятки и сотни лезли из-под земли и вставали в строй, развернутый к нашему холму. Они готовились к штурму.

Дядя Тимоша не научил меня управлять ножом, да этому и нельзя научить. Теперь, когда я видел потоки энергии, все стало ясно. Я протянул к острию своего ножа золотистую ниточку от одного дерева, от другого… Ниточки множились, мне уже не нужно было смотреть на дерево, чтобы протянуть еще одну. Защитный кокон вспыхнул и накрыл нас.

Сбегая с холма, чтобы подобрать нож ведьмака, я наткнулся на Фому Неверного. Тот остановившимися глазами смотрел на заянов. Построившись в сотни, они огибали наш холм с двух сторон. Белые зубы, бурые черепа. Их было еще много. Одноногий отдавал немые команды. Вокруг стояла личная охрана, сабель двадцать – гиганты, выше остальных на голову. Двое поддерживали командира за локти. Я теперь мог держать защиту, но победить не надеялся. Нас просто сомнут, завалят ржавым железом. Отводить глаза, чтобы заяны передрались между собой, я не умел. Оставалось, как в уличной драке, сцепиться с главарем, и будь что будет.

Окружение замыкалось.

– Бегите, – сказал я журналисту. – Вы свое дело сделали, отличный будет матерьяльчик.

Он был не трус, Фома Неверный. Я чувствовал его мысли: стыд, желание остаться, и опять стыд, стыд.

– Бегите, – повторил я, отвернулся и сразу забыл о нем. Нужно было поставить защиту для дядя Тимоши, а потом схватиться с одноногим.

Глава XV. Обратный билет для брата

Дым разъедал глаза. Под конец нас выкуривали, обложив подножие холма кострами. Те, кто хоронили солдатиков, неплохо подготовили их к походу на Вечное Синее Небо. У каждого помимо прочего было с собой огниво – два кремня, ничего им не сделалось за восемьсот лет. Костры вспыхнули одновременно со всех сторон; потом их завалили сырыми ветками и атаковали нас в дыму.

Наверное, в тринадцатом веке такая атака считалась неотразимой. Да и в двадцать первом тоже, если бы их противником был не ведьмак. Я уничтожил одноногого и прорвался в тайгу, оставив дядю Тимошу под защитой ножа. Без командира заяны остановились, и я бил их десятками, появляясь сзади и убегая, когда меня пытались окружить. А потом долго бродил в дыму, разыскивая уцелевших и не веря, что все уже кончилось.

Огонь от костров расползался по тайге. Потушить его я уже не смог бы да и не хотел. Завтра все подумают, что пожар начался от молнии. Археологи найдут оставшиеся железки и будут рады, что хоть их спасли.

Ведьмак был еще жив. Он лежал на спине, раскинув руки, и луна отражалась на дне его стекленеющих глаз. Я склонился над ним, пытаясь заговорить кровь, но ржавые клинки проникли слишком глубоко.

– Тимофей Захарович! – закричал я. – Дядя Тимоша, не умирайте!

– Жека, – вымолвил ведьмак, и кровавый пузырь лопнул у него на губах. – Я обещал…

– Да-да, вы поправитесь, и мы его вылечим.

Ведьмак мотнул головой:

– Ты сам… Поезд.

Я еще не понимал:

– Что поезд? Что надо сделать?

– Сколько ножек у стола? – спросил он неожиданно ясным голосом и отвернулся. Сердце в разрубленной груди остановилось навсегда.

Я уходил не оглядываясь, оставив учителя в полыхающей тайге. Профессор Епанчин похоронен десять лет назад, а для ведьмака нет могилы лучше, чем Огонь.

Черная туча рассеялась, и сквозь клубы дыма были видны звезды.

Журналист ждал у мотоцикла, погрузив свой скутер с распоротой шиной в коляску. Хотелось разорвать его за эту жлобскую хозяйственность, но я только махнул рукой: поехали! До полуночи оставалось всего четверть часа.

Сколько ножек у стола? Подпрыгивая в седле ревущего мотоцикла, я до мельчайших подробностей припомнил вечер, когда дядя Тимоша преподал мне этот урок. Как он смотрел на фотокарточки древних могил, как сказал с тоской и удивлением: «Проглядел!» Не мог он проглядеть, в том-то все и дело. Ведь я чувствовал, как позади, дыша и ворочаясь, втягивает под землю свои последние щупальца темная сила заянов. А когда она, как грозовая туча, стояла над тайгой, ее видели все!

И получалось у меня, что какой-то колдун невероятной силы или отводил глаза дядя Тимоше, чтобы тот не помешал заянам, или, наоборот, долго, с начала раскопок, принимал на себя их удары.

Потом я увидел переезд, а за ним – огни уходящего автобуса, и понял, что успел.

Вихрь мчался по кустам, взметая мусор с насыпи. Я соскочил с мотоцикла и встал на рельсы, подняв над головой ведьмачий нож. Сколько ножек у стола, то есть верь своим глазам. А глаза видели, что туча не прошла дальше железной дороги. Набухала, пучилась, расползалась на весь горизонт, а не прошла. Значит, не проклятия посылали городу пленники призрачного поезда. Их увозили на смерть, а они, как могли, молились о прощении своему народу. Шаманы и сельские священники, колдуны и ведьмы – все.

Поезд летел на меня. Теперь, с ведьмачьим зрением, я разглядел черную громадину паровоза с красной звездой на котле, и клубы пара из трубы, и огромные колеса с блестящими, как ножи, ободьями. Он мчался, и там, где его тень падала на перрон, асфальт вспучивался и бурлил, как густая каша.

Но я не сошел с места.

Паровоз взревел, заскрипели тормоза, и колеса закрутились назад, с визгом проскальзывая по рельсам.

Поезд остановился в шаге от меня. Из первого вагона вышла старая шаманка с музейной фотокарточки и недружелюбно спросила:

– Брата привел?

– Нет, и не приведу, – сказал я. – Отпустите его, он еще маленький.

– Его обидели, – настороженно заметила шаманка.

– Он сам обиделся, – ответил я. – А мы его любим. У него родилась сестричка, и он боялся, что мы будем любить его меньше.

– Он глупый? – улыбнулась шаманка.

– Просто маленький.

Шаманка усмехнулась, свистнула в два пальца, и неизвестно откуда на рельсы выпрыгнул наш Гражданин Собакин – нет, Шаргай-нойон, богатырь, сошедший с неба для битвы с врагами. Ведьмачьим зрением я видел исходивший от него золотистый свет жизни. А то, что у богатыря четыре лапы и хвост бубликом, так мало значит…

– А притворялся-то! – сказал я. – Мышей ловил, а еще божество!

Он подошел и лизнул мне руку – мол, между нами все по-старому, мы же боевые товарищи.

Когда он трусил к вагонам мимо тяжело пыхтящего паровоза, я подумал, что жизнь в призрачном поезде невеселая, и древний нойон был рад побегать с Жекой.

– Привет дедушке Гэлэгу! – крикнул я вслед. – Спасибо ему за лошадку с этим… С грызлом.

Паровоз выплюнул облако пара – почему-то не из трубы, а от колес. В серебрящемся под луной мареве блеснул древний боевой шлем. На мгновение я встретился глазами с парнем не самого богатырского вида. Он кивнул мне и скрылся в вагоне.

До меня дошло, что болезнь с Жеки снята. Призрачный поезд отпутил брата.

Шаманка сняла шапку, расшитую звякающими монетками, выбрала одну, сорвала и кинула мне. Я поймал. Это был блестящий новенький рубль. Давно, в первую нашу ночь в Ордынске, Жека бросил его под призрачный поезд, чтобы посмотреть, расплющит монетку или нет.

– Маленький обиженный мальчик заплатил за билет, – объяснила шаманка.

– Он же нечаянно, – сказал я.

– Да, теперь я вижу. Он зря обиделся. Ты его любишь, ведьмак.

Впервые кто-то назвал меня ведьмаком. Это было так неожиданно, что я обернулся, как будто шаманка говорила не со мной, и за спиною у меня стоял дядя Тимоша в своей надвинутой на нос кепке.

* * *

Меня зовут Алеша, мне четырнадцать лет, и я ведьмак. Зойка говорит, что скоро у меня вырастет хвостик с четырьмя волосками. Конечно, она только дразнится. Ведьмачий хвостик – такая же выдумка суеверных людей, как и ведьмачья вторая душа. Иногда приходится наказать кого-то за злость, жадность и нежелание думать, а причин ведьмаки не объясняют. Вот некоторым и кажется, что дьявольская душа делает нас жестокими. Разве я жестокий? Я, который пальцем не тронул Фому Неверного?! Уж как просто было стереть его память о том, что произошло той ночью на древних могилах. Но я не стер. И теперь на праздники посылаю ему открытки в психиатрическую больницу. А Фома Неверный все старается доказать врачам, что деревенский ведьмак был покойным профессором Московского университета, а четырнадцатилетний мальчик победил тысячу восставших скелетов.

Мария Некрасова