Большая книга ужасов — 67 — страница 9 из 11

– Он сегодня спас нам жизнь, – возразил папа. Лицо у него стало упрямое, как в тот день, когда он не хотел стрелять в оленя.

– А раньше? Кто нас к себе заманил из-за паршивых денег? Думал, дурачки заплатят, куплю себе продуктов на зиму, а потом пусть их убивают, не жалко.

– Да никто нас не заманивал, – ответил папа. – Ты вспомни, Гермоген даже не знал, что мы прилетим. Это Болтунов устроил всем такой подарочек. А уж когда мы прилетели, тут сработал соблазн. Гермоген боялся не пережить зиму, и вдруг пожалуйста – все за него решено, осталось только сказать «да».

– Почему не пережить? – влезла Мышь. – Улетел бы с вертолетчиками, попросился в больницу.

– Ну, в больницу не так легко сразу попасть. А главное, я боюсь, что его не отпустили бы.

– Эльфы?

– Кто же еще! Натравили бы гадюк или бешеных пчел… Опасный народ. Вы посмотрите: Веник погиб, лайка погибла, мы могли погибнуть – и при этом ни разу их даже не видели. Может, они и на людей не похожи.

– Жалко, – сказала Мышь. – Средневековый город с замком и ветряными мельницами на окраинах, гвардейцы в шляпах с пером из крыла синицы…

– Или земляные норы и муравьи-переростки, – пожал плечами папа. – Как знать, может, эти эльфы наколоты на булавки в каждом зоологическом музее.

У меня на этот счет было свое мнение. Почему эльфы ни разу не попались нам на глаза? Почему, как призраки, боялись дневного света? Может, они и были призраками народа, который давно исчез с лица земли, оставив только могильные плиты и кремневые ножички в наших музеях?

В бездонном сундуке Гематогена папа нашел всем по ватнику, выбрав самые ветхие. Мой был зеленый, без воротника, на военных пуговках – я видел такие в старых кино про войну, – а Мышкин явно женский, обшитый поблекшей тесьмой. Старик ничего не выбрасывал, потому что в тайге ничего нельзя было купить. Мы надели самодельные вещмешки с веревочными лямками. В последний момент я вытащил из печной трубы уже закоптившуюся колбасу. У Гематогена оставалось еще пять, так что все было честно. Свернув колбасу хомутом, я повесил ее на шею, чтобы освободить руки.

Залатать Мышкину надувную кровать не удалось, и мы расстались с мыслью о плотике. Карту все помнили по-школьному, с точностью до пятисот километров. Это, конечно, не помогло бы выйти к человеческому жилью. Оставалось идти хоть на восток, хоть на запад из тех соображений, что все большие реки текут на север и рано или поздно на какую-нибудь мы набредем, а дальше пойдем вниз по течению. Мы отправились на запад, в сторону нашего дома. И увидели Гематогена. Он сидел на могиле сына, привалившись спиной к кресту.

– Идите, я вас догоню, – сказал папа. – Только извинюсь за ватники и догоню.

Никто не знал, где могла подстерегать нас месть эльфов. Можно было погибнуть, отойдя от своих на пять шагов.

– Подожди! – крикнула Мышь, и мы пошли с папой.

Мы подходили, а Гематоген как будто спал и улыбался во сне. Его лицо, темное и сморщенное, словно кора на дубовом пне, посветлело и разгладилось. А потом мы рассмотрели, что веки у него заплыли, щеки вздулись от пчелиного яда, а то, что издали казалось улыбкой, было гримасой боли.

Мы остановились над ним, как нищие со своими котомками. У меня на шее висела колбаса, и вкусный копченый запах вызывал тошноту.

Глава XIV. Часы эльфов

Так и застал нас лунолицый кочевник. Он искал своего оленя и очень огорчился, увидев его разложенным по банкам с тушенкой. Тут папа и сообразил, почему олень брал из рук галеты, и конечно не стал признаваться, что был автором меткого выстрела.

Не знаю, много ли понял кочевник из нашего сбивчивого рассказа. Сам он пользовался в разговоре десятком существительных и двумя определениями: «хоросий» и «нехоросий». Пчелы определенно были «нехоросий птела». Рассмотрев опухшее до неузнаваемости лицо старика, кочевник встревожился и сказал, что нужно немедленно уходить.

Похороны он устроил в минуту. Один, видя, что папа мнется, отнес покойника на бревна, плеснул керосина, чиркнул щегольской зажигалкой «Зиппо» и отправил раба эльфов к верхним людям.

Все это время мы стояли спина к спине, надев на себя зимние вещи старика и оглядываясь. Кочевник не понял, что мы боялись отравленных стрел, но наши меры одобрил. Его волновали пчелы. Взяв в уплату за оленя карабин Гематогена и утопив ружья, чтобы не достались «нехоросий люди», он без промедления увел нас в тайгу.

Это был двужильный человек. Из пятидесяти километров, которые мы прошли в тот день, почти двадцать он тащил Мышку на руках. Под конец ему пришлось гнать меня и папу пинками. Но кочевник добился чего хотел: ночевали мы в его круглой яранге, покрытой сверху заплатанным брезентом, а изнутри сшитой из пыжика, который идет на дорогие шапки.

Из-под шкур была извлечена японская рация. Кочевник долго лопотал по-своему с городским собратом, потом твердил кому-то русскому про «нехоросий птела».

В результате этих переговоров рано утром за нами прилетел вертолет с подвешенными к бортам огромными баками. К старику нас везли в таком же грузовом «Ми-8» с трубами для бурильщиков, поэтому мы не удивились ни этим бакам, ни надписи «ядохимикаты», решив, что у вертолетчиков есть какое-то свое дело, а нас забирают попутно.

Но дело оказалось общее.

Кочевник полетел вместе с нами. Я не понимал, что происходит, до тех пор, пока его смуглый палец не опустился, показывая что-то на земле. И тогда из баков хлынул яд и, подхваченный вихрем от винта, понесся вниз, на одинокую избу Гематогена и его прогоревший погребальный костер.

Мышь кричала и хватала пилотов за руки, потому что мы правда не хотели зла эльфам даже после всего, что они нам сделали. Кочевник поймал ее в охапку и назидательно сказал: «Нехоросий птела!»

Это прозвучало как эпитафия народцу, который слишком яростно бился за свою никому не нужную независимость.

* * *

А ходики эльфов достались какому-то барыге в Красноярске. Вырученных денег нам еле-еле хватило на одежду и билеты на поезд. И то папа был рад, потому что, когда мы в тряпье с чужого плеча вваливались в антикварные магазины, продавцы вызывали охрану.

Папа сказал барыге, что продает часы эльфов; название, видно, понравилось, хотя никто не принял его всерьез. Месяца через два мы прочитали в газете, что часы эльфов продавались на аукционе, но успеха не имели и ушли за стартовую цену десять тысяч долларов. С вежливым злорадством газета сообщала, что неуклюжий покупатель, уплатив деньги, хотел немедленно завести часы и у всех на глазах раздавил их в прах. Скорее всего, так и было, но Мышь с ее страстью к сочинительству тут же нам рассказала целую историю. Будто бы по всему миру в антикварных магазинах покупают и уничтожают вещи эльфов, попавшие в руки людей. А в кармане у каждого покупателя таких редкостей сидит маленький гвардеец в шляпе с перьями из синичьего крыла и держит наготове отравленную шпагу.

Мария Некрасова

Проклятое место

Глава I. Место, где ты живешь

Темнота давила на мозги. Пыльные полоски света, проникающие сквозь дырявую крышу, только еще больше слепили. Киря медленно шел по хлипкому полу: доски под ногами пошатывались и скрипели. Глазам было больно от этой полосатой темноты: тонкие лучики света на полу, а вокруг черный мрак. Под ногами валялись ошметки пакли, гвозди, комки грязи с отпечатками подошв и собачьих лап. Домик давно растащили: когда-то здесь была и мебель, и отделка, а сейчас только голый сруб да мусор на полу. В маленьких окошках с огрызками подоконников даже не было стекол.

– Могила, – громко прошептал Васек. Он посветил фонариком на мохнатые от пакли стены, и в луче мелькнул крысиный хвост. – Видал, какая здоровая! Что она здесь жрет, интересно? Доски, что ли? С гвоздями!

– Не болтай, – буркнул Киря. – Живет она здесь. Тепло, тихо, людей нет. А питаться к соседям ходит. К тебе, например.

– Подавится! У меня Феня крысоловка! На днях вот такую тварь на крыльцо притащила. – Васек широко развел руками, как рыбак, хвастаясь пойманной рыбой. – Надо будет – и твоего пса задерет!

– Ну-ну. Сегодня привести или завтра?

Глаза уже привыкли к полумраку, и Киря потихоньку рассматривал комнату. Бревна, пакля, доски. В углу – куча пустых пакетов и скомканных газет, наверное, крысы натащили для гнезда. На полу среди мелкого мусора – кокнутая тарелка с цветочками и следы, следы. Собачьи и человеческие.

– Вась, а кто-то сюда ходит!

– Десятый класс тут вечерами пасется, больше некому! Неужто они проглядят такую хату?! Вроде недалеко, а на отшибе, никто не мешает. Печка вон еще целая, грейся – не хочу…

Киря слушал и пинал здоровенный висячий замок на крышке подпола. Кому пришло в голову запирать подпол на такой замок? А главное, он был не ржавый, не старый. Дужка вон отполирована, блестит… И петли! Петли у дверцы смазаны, Киря ткнул пальцем и тут же испачкался.

Интересно, что там? Клад? Труп? Да ну, скорее всего, просто закрыли от десятиклассников. Участковый дядя Миша приехал и закрыл. Дом тоже когда-то был заколочен, но кто-то ведь оторвал доски. Десятиклассники, да. А в подпол замок срывать поленились, они не любопытные.

От волнения Киря нарезал круги вокруг загадочной дверцы, даже прыгал, пробуя на прочность гнилые доски.

– Васек! Нигде ломика не видишь?

– Что? – Васек подошел и оценил: – Хочешь отведать огурчиков двадцатилетней выдержки? А что, умно: в школу долго не пойдешь!

– Глупый! Неужели самому не интересно?

Васек кивнул и, хлопнув дверью, побежал искать, чем бы сковырнуть замок. Киря остался бродить по дому. Слазил за печку – может, кочерга найдется вместо ломика? Нашел пакет из-под чипсов и пустую бутылку: похоже, Васек был прав насчет десятиклассников.

От тишины звенело в ушах. Васек на улице не подавал признаков жизни – домой, что ли, побежал за ломиком? А совсем рядом по полу зацокали когти.

Киря поднял голову. Собака. Погреться зашла. Грязно-рыжая, с порванной губой. Ничья. Видно, что ничья. На боках жирок, а в глазах растерянность и ужас. У домашних таких глаз не бывает. Собака стояла на пороге и молча скалилась порванной губой.

– Заходи, грейся, – кивнул ей Киря. Собака попятилась и оскалилась еще больше. На загривке ее вздыбился колтун с бардовыми ошметками болячки.

– Да не бойся ты так, я не кореец! – Киря жалел бездомных собак. Была в этом какая-то чудовищная глупость: собака – и вдруг бездомная. Что ей без дома-то делать, что сторожить?

Киря чуть отступил, показывая, что нападать не собирается. Псина подпрыгнула на четырех лапах и залилась лаем. Она лаяла громко, надрывно, она звала своих.

В темноте дверного проема зашевелились разномастные пушистые спины. Одна. Две. Три… Не местные. Всех деревенских собак Киря знал: стоит выехать на велике, они тут как тут, выскакивают из дворов, спешат облаять. Нет, эти чужие.

Рыжая псина скакнула в комнату с громким лаем, и за ней ворвалась целая свора. Собаки мгновенно окружили Кирю, лая наперебой, хвастаясь блестящими в полумраке клыками. Самый крупный, черный пес, должно быть вожак, чуть привстал на задних лапах и гавкнул прямо в лицо. Киря хотел присесть, будто поднимает камень, но побоялся: слишком близко к лицу маячили клыки. И с собой ни палки, ни камешка нет. Ногой он попробовал дотянуться до осколка тарелки на полу… Черный пес щелкнул зубами у самой щиколотки. На резиновом сапоге остались две неглубокие дырочки: еще чуть-чуть, и прокусил бы.

Киря отдернул ногу и потихоньку попятился к двери. Черный танцевал на задних ногах и щелкал зубами около рукава. Совсем дикие псины. Порвут. И откуда их столько… Киря рявкнул, и собаки на секунду притихли, но тут же опять залились лаем. Выход был уже близко. Киря пятился, собаки лаяли и бросались. Перед самым лицом мелькнула пасть черной псины, Киря отпихнул ее и рванул прочь. Чьи-то зубы вцепились в рукав – оглушительно треснула ткань, обнажив белую вату. Киря перемахнул через порог, влетел в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

Дверь держалась на одной петле, и коробка отставала. Закрыть плотно не получилось, остался зазор толщиной в руку. Псины наперебой просовывали туда морды и лаяли, оглушительно лаяли, напирали на дверь так, что она шаталась. Киря навалился, подергал древний шпингалет (тоже на одном винтике) и все-таки защелкнул его. Теперь зазор остался с другой стороны, там, где не было дверной петли. Собакам туда не пролезть, а Кире надо сматываться. И где гуляет Васек?!

В комнате были окна без рам и стекол – так даже лучше. Проще вылезти. Киря шагнул к ним – и нога провалилась. У самой двери пол был раздолбан: дыра с бахромой обломанных досок, да такая, что можно пролезть.

Внутри темно. Киря достал фонарик, посветил. Подпол и подпол. Сруб, доски, земля. Собаки лаяли, с грохотом расшатывая дверь, – сматываться надо! Но Киря взял фонарик в зубы и зачем-то нырнул в дыру.

Снизу дом выглядел еще более уныло. Сруб кое-где подгнил, под ногами было полно мелкого мусора. Киря прополз несколько шагов и замер.

В луч фонарика попалась чашка. Чашка и чашка: с цветочком, с ржавой каемкой давно испарившегося чая, с блюдечком. Она стояла на импровизированном столике из доски, брошенной на два пенька. Доску аккуратно закрывала давно вылинявшая клеенка. Там же была тарелка с ложкой, мытые, аж блестят. Здесь кто-то живет? Здесь?!

В углу зашевелилась гора тряпья. Киря вскрикнул, направил фонарик… Крыса. Деловая: вылезла на бывший рукав чьего-то ватника и стала умываться. Не боится. Киря зашарил фонарем по стенам.

Подпол как подпол. Нормальные люди в таких банки хранят и картошку. А здесь был столик с клеенкой, чашка, недоеденный крысами удлинитель и мятый плакат группы «Смайлики» на стене. Плакат Кирю потряс. Нет, сам плакат ничего особенного: подростки с гитарами. Но в том, что он висел здесь, под полом, прибитый маленькими проржавевшими гвоздиками, была неумолимая правда: здесь кто-то жил. Нет, не десятиклассники. Они не слушают такое. У Кириной матери есть еще пленочные кассеты с записями этой группы. Говорит, любила в школе. Кирю пыталась подсадить еще в прошлом году, но песенки показались ему слишком детскими. Какие уж тут десятиклассники!

Кружку, допустим, просто могли забыть. Отец вон тоже ходит по дому с вечнозеленой кружкой чая и забывает ее в самых неожиданных местах. Потом ищет, ругается.

Удлинитель в подполе тоже у многих есть, чтобы лампочку включать, и даже столик с клеенкой ерунда – мало ли какие у кого подставки для банок! А плакат – это плакат. У Кири тоже висят плакаты в комнате над столом, где он делает уроки, сидит в Интернете. Где рубится в стрелялки… Плакат отмечает место, где проходит твоя жизнь. В подполе.

Киря ковырнул улыбающуюся физиономию парня, и ржавые гвоздики посыпались под ноги мелкой дробью. Плакат чинно спланировал на сапоги. По ногам пробежал холодок, Киря вздрогнул и отфутболил плакат в угол крысе. Парень с гитарой улыбался. Крыса цапнула бумагу и шумно, пятясь рывками, стала затаскивать в гору тряпья. «Смайлики» шуршали, и хозяин их не шел из головы. Мальчишка или девчонка? Сколько ему лет теперь, если жив? Он здесь прятался или его здесь заперли? Судя по дыре в полу и замку на крышке подпола…

На досках чернели крошечные точки-шрамы от гвоздиков. А между досок торчал кусок ветоши. Тайник за плакатом? Киря вцепился в тряпку и рванул на себя. Что-то тяжеленькое и плоское. Книга? Тетрадь?

– Кир, ты тут? – Над головой с грохотом открылась дверь, шмякнулся на пол отлетевший шпингалет и затопали-затопали сапоги. Киря выдернул находку, затолкал под куртку (если книга, то здоровенная) и крикнул:

– Внизу! Тут такая дырень в полу, зря за ломом бегал!

– А я и не нашел! – довольно сообщил Васек. – Батя задевал куда-то.

– Собак видел?

– Нет. А что, были?

– Да они тут, похоже, могилу стерегут. Лезь, что покажу.

– Хорош заливать-то! – За спиной шаркнула болониевая куртка – Васек лез под пол.

Киря шуганул крысу и отобрал плакат. Может, и не могила. Ляпнул, чтобы не думать о плохом одному. В дыре между бревен возникла щекастая физиономия Васька, Киря с ходу сунул плакат ему под нос:

– Смотри! На стене висел!

– Погоди ты! – Васек включил фонарь и уставился на плакат: – Ха! У меня дядька до сих пор их слушает! Дай отнесу ему, пусть порадуется старичок. – Он цапнул плакат из рук и поскреб пальцем. – Грязненький…

– Он здесь висел на стене. Понимаешь?

– Висел? – Васек шагнул вперед и задел полой куртки чашку на блюдце. Чашка глухо шмякнулась о земляной пол, Васек оглянулся, посмотрел, а повернулся уже с совсем другим лицом:

– Да не, Кирь, ерунда… – Он мямлил неуверенно и глядел под ноги. – Это десятиклассники, наверное.

– Десятиклассники слушают «Смайликов»?!

Васек покачал головой:

– Правда бред. Может, от бывших хозяев остался?

– Не знаю, кто здесь раньше жил, но то, что плакат в подполе и чашка с тарелкой…

– Сектант! Конца света ждал! Они и не такое слушают!

– Тогда бы получше замуровался и запасы сделал. А вот заложник… Мальчишка вроде нас с тобой…

Васек задумчиво ворошил ногой гору тряпья. Крыса забралась на самую вершину и шипела оттуда. Странно, что одна. Они обычно стаями ходят.

– Слушай, что ты прикопался к этому плакату?! – Что мы вообще здесь забыли? Ну залезли, ничего интересного. Можно идти.

Что ребята забыли в заброшенном доме на самом краю деревни, они и сами толком не знали. Виной всему были каникулы и электрический апокалипсис, который длился третью неделю. Что-то, никто не знает что, случилось на станции, и вся деревня осталась без света. Не горели лампочки в туалете, не работали Интернет и телевизор. Ребята и маялись от безделья. Они уже успели подраться с половиной школы, наколоть дров, наверное, всем наличным бабушкам, а Киря – еще и перечитать половину школьной программы по литературе. Васька все каникулы звал его в поход в лес, осень выдалась теплая. Но Кире было лень. Зато в заброшенный дом на краю деревни его вдруг потянуло со страшной силой. Как увидел, так и с ума сошел, побежал на чужих ногах, таща упирающегося Ваську. Сто лет ходил мимо этого дома, было нелюбопытно, что там внутри. А сегодня загорелся. В старых домах всегда есть какая-то тайна. Вот они и нашли на свою голову. И все из-за дурацкого электричества.

Нет, иногда электричество включали. На час или два в день. Тогда деревня вымирала: все бежали домой запускать стиральные машинки, сидеть в Интернете, да просто читать не при свечах – темнело уже рано. Сеть перегружалась, и свет опять вырубался. Так и жили третью неделю.

Киря представлял себе, что идет война. Он откопал в кладовке еще бабушкины толстенные свечи и жег их на чердаке, читая или просто глядя в окно: не идут ли проклятые оккупанты. Если кто-нибудь подходил, Киря целился в него из отцовской винтовки. Не заряженной, конечно, патроны мать от него спрятала давно и навсегда. В освещенном окне Кирю прекрасно было видно с улицы, и гости поначалу шарахались. А потом рассказывали матери, какого хулигана она вырастила. Мать орала, грозилась отобрать винтовку и гонялась за Кирей по дому, размахивая мокрым полотенцем. Так и коротали вечерок.

Из дома выбирались молча. Васек с плакатом впереди, за ним – Киря. Он все оглядывался, ища собак. Куда они испарились? Если бросались на Кирю в доме – значит, считают эту территорию своей. Тогда они должны быть где-то поблизости, просто зашухарились где-нибудь в огороде.

Находка, книга или тетрадь, топорщила куртку. Киря достал на ходу, развернул ветошь…

– Что это за гроб? У моей бабушки такой!

– Там нашел… – Васек с любопытством наклонился над находкой, да Кире и самому было интересно, он таких не встречал. В руках он держал здоровенный старый ноутбук с клубком проводов и блоком питания.

– Сдох небось от сырости! – Авторитетно заявил Васек. – Аккумулятор точно окислился, сам подумай!

– А вдруг нет? Может, железо еще продать можно.

– Да кому нужен этот антиквариат!

Васек, скорее всего, был прав, но Киря поспешно затолкал ноутбук за пазуху.

– Переберу дома, – с вызовом сказал он. – Все равно делать нечего.

Глава II. Дневник американского шпиона

Все-таки здорово идти вечером с фонарем по темной улице, где все давно тебе знакомо. Неосвещенные дома чернеют в темноте, одинаковые на посторонний взгляд, а ты по силуэту, по запаху, по голосу цепной собаки узнаешь, где чей.

Дом физички Ринпалны самый маленький в деревне и самый шумный. У нее трое детей и собак столько же, днем и ночью шум, лай. Электричества нет, а в окнах иллюминация как на праздник – свечи. Во дворе громыхают на ветру вертушки из пластиковых бутылок, а вот еще и ветряные колокольчики повесили…

Дом школьного завхоза Коляна, напротив, велик и угрюм, как спящий медведь. Только в окне сараюхи – золотое пятнышко свечи.

У Васьки три старших брата, так у него не двор, а гараж: «Волга» целая, «Волга» наполовину разобранная, мотоциклов препарированных и на ходу несчитано. Васькин дом пахнет пирогами на всю улицу, и белая кошка патрулирует периметр, шипя на прохожих как сторожевая.

А Кирин дом самый обычный. Просто дом. Он выглядит так, как положено Кириному дому: крыльцо, терраса, вишня под окнами. Из-за веток за стеклом блестит огонек свечи: отец сидит в своем кресле, читает газету. Рядом еще одна фигура: мать с кроссвордом, и силуэт кота торчит на подоконнике.

Звякнула цепь, из будки вылез Пират, зевая и потягиваясь. Вильнул хвостом. Киря выпустил его на ночь и пошел в дом.

Родители со своими газетами-кроссвордами ломали глаза с одной свечой. Киря достал вторую, зажег, стало светлее. Мать кивнула, типа, «спасибо», но все-таки поворчала:

– Зря свечи разбазариваешь. Мало осталось.

– В магазинах их уже нет, – поддержал отец. – Все смели. И батарейки, и свечи. А это безобразие еще неизвестно сколько продлится, – он кивнул за окно на слепой фонарный столб и уткнулся в свою газету.

– Да ладно вам!.. – Киря припрятал за спину трофейный ноутбук и попятился из комнаты.

Дома было тепло, хоть в трусах ходи: мать опять кипятила белье на печке. Киря завернул на кухню, сцапал котлету со сковородки и полез к себе на чердак. У него там и комната, и мастерская, и кабинет, и склад боеприпасов: отцовская винтовка без патронов, самодельные ножи с резными ручками и куча петард, о которых никто не знает. На столе бардак, Киря смахнул его на диван: хорошо, когда все рядом! Свечей, правда, осталось мало, а батарейки пока есть. Киря подвесил над столом карманный фонарь как лампочку и занялся ноутом.

Из клавиатуры вытряхнулась тонна крошек: белый хлеб, черный, крупинки соли… Вот так сидел человек, запертый в темном подполе, пялился в ноут и ел как все. Как будто все в порядке.

– Может, он фээсбэшник был! – Киря сказал это громко и вслух, как будто себя подбадривал. – А детский плакатик – для прикрытия. Или шпион американский! Прятался такой у бабушки в подполе, гамбургеры свои жевал. А потом разъелся до двух центнеров, пробил с размаху дыру в полу и ушел, только и видели! А технику забыл второпях. Или оставил сообщнику, но тот почему-то не пришел…

Эта идея понравилась Кире, он перебирал ноут и в красках представлял, что такого секретного и важного там найдет, когда наконец дадут электричество и можно будет пошарить в шпионских файликах!

Техника сохранилась на удивление хорошо. Ничего не окислилось в сыром подполе, ничего не отошло, а то Киря уже воображал, как будет нагревать паяльник в печке. Нет, не придется, и слава богу. Он только разобрал ноутбук, сдул крошки, протер куллер и собрал обратно. Включить бы скорее…

Электричество врубали обычно по вечерам, часиков в семь-восемь. Киря воткнул ноут в розетку и стал ждать. Погасил фонарик, чтобы не тратить батарейки. Где же ты, электричество, явись!

За окном вспыхнул уличный фонарь, на столе замигала невыключенная лампа. Старый ноут оживал. Он заводился с непривычным шумом и даже скрипом (плохо почистил куллер), а Киря от нетерпения приплясывал у стола:

– Давай уже врубайся!

Ноут грузился очень долго. На обои американский шпион поставил знакомый деревенский пейзаж: школа – его, Кирина, школа. Деревянная, одноэтажная, не похожая на городские. Вишни во дворе совсем маленькие, прутики еще. А на фоне школы – физичка Ринпална, только молодая, и три пацана – Кирины ровесники. Ринпална стоит чуть в стороне и как будто их за что-то отчитывает, лицо у нее недовольное. А эти ржут! На дворе весна, травка из грязи пробивается, вишни-прутики выпускают первые листья. Вот тебе и американский шпион!

Киря защелкал мышкой по папкам: игрушки, музыка, рефераты… Ноут точно принадлежал школьнику, возможно, даже кому-то из этих, с фотографии, – и чего Киря навоображал! Жил себе парень. Был у парня ноут, потом он его спрятал в подполе и плакатиком замаскировал. Зачем? А зачем у Кири за стеллажом тайничок с петардами? Чтобы мать не нашла. Значит, в ноуте что-то такое есть…

Текстовых файлов было мало, и все контрольные-рефераты. Но если бы, например, Киря что-то прятал, он бы назвал попротивнее и поскучнее, например «Реферат о ленточных червях», – кто ж по доброй воле полезет такое читать? Киря полез. Файл о ленточных червях был действительно про червей. И даже «Реферат по физике» не обманул. А вот вордовский файл с названием «Лес» оказался странным. Парень – хозяин ноута, то ли вел дневник, то ли пробовал себя в роли писателя.

* * *

Иногда мне кажется, что ничего на самом деле не было, просто я сбрендил, и мне мерещится всякая чушь. Но я прекрасно отдаю себе отчет в происходящем и понимаю, как дошел до жизни такой. Я помню день и час, когда все началось, только боюсь, не сумею описать тот день, когда все это закончится.

Это было в начале мая, когда снег уже сошел, а лужи еще не высохли. На майские праздники Ирина-физичка потащила наш класс в трехдневный поход, обещая показать аномальную зону. Лично я не верил в это, а Толстый с Ломом вообще смеялись. На аномальную зону купились только девчонки: они всю дорогу перешептывались и травили страшные истории, одна другой глупее. Про медведя-людоеда, который якобы жил прежде в нашем лесу. Говорили, убил кучу народу, а потом их всех нашли заваленными упавшими деревьями. Прямо в одном месте. Медведь же любит мясо с душком и сразу не ест: положит куда-нибудь и ждет, пока не запахнет.

– Чего же он эту кучу народу не съел? – спрашиваю.

– Может, их было слишком много! Медведь просто не успевал подъедать всех, кого убил. Они ж территорию свою охраняют, медведи-то!

До аномальной зоны мы добрались под вечер. Уставшие, голодные, по уши в грязи, с одной мыслью: «Когда привал?», мы вышли на полянку, и сразу стало тихо. Птицы не пели. Три шага назад орали как резаные, извещая о наступлении вечера. А как мы вышли на полянку, так и все – тишина. Еще вокруг той полянки не было ни одного живого дерева. Сухостой – дрова для лесного пожара – окружал всю поляну рядов в пять-шесть. Как будто здесь специально распыляли яд, уничтожающий все живое. Трава тоже не росла, хотя место солнечное. Вся поляна была покрыта только сухой грязью. Мрачноватое местечко.

Девчонки зашептались, но быстро притихли. Лом шепнул: «Кладбище!» – и мы с Толстым только закивали, это и правда было как кладбище. Только холмиков не хватало и памятников… Где-то в лесу прокричала большая птица, и опять наступила тишина.

Ирина оценила наши обалдевшие рожи и спросила:

– Ну как? Я эту поляну еще в том году нашла. Главное: прошла мимо, ничего не заметила. А дома перебирала фотографии, смотрю: ух ты! Необычное место, правда?

– Про сухостой леснику сказали? – спросил практичный Толстый.

– В том-то и дело, Саша! Знаешь, что ответил лесник? «Нельзя, – говорит, – здесь сухостой убирать, молодые деревья дальше гибнуть начнут!» Круг видите? Овал? – Поляна была окружена сухими деревьями. – Вот прежде он был уже. И тоже стояли сухие деревья. Их убрали – засохли следующие. Те убрали – на другой год еще ряд деревьев засох. И всегда вокруг этой поляны сухостой. Она и поляной-то не всегда была…

– Это все вам лесник рассказал? – не поверил Лом.

– Ты сейчас сам у него спросишь. Мы у него ночуем, я договорилась.

Я так подробно все описываю, потому что меня знобит, даже пальцы. И еще когда вспоминаешь, время летит быстрее и на душе легче.

До лесника мы шкандыбали еще с полчаса. Лично я устал как собака, даже ноги натер, чего со мной в походах уже давно не бывало. Девчонки ворчали, что Ирина просто придумала эту аномальную зону, чтобы нас отвлечь от усталости, и я был с ними согласен: ну сухостой, ну птицы молчат – в лесу всякое бывает!

К землянке мы подошли уже в темноте, спотыкаясь и подсвечивая фонариками лица снизу, чтобы медведь боялся. Просто одурели от усталости. Ввалились в землянку всем табором: какая же она тесная! Буржуйка, кровать, сундук, большой стеллаж с барахлом занимали почти все место. Если мы все уляжемся на полу вповалку – не поместимся. Чем Ирина думала? За столом сидел лесник и поглядывал хитро, как Дед Мороз на детском утреннике.

– Здравствуйте, ребятишки!

Мы захихикали. Наверное, не я один подумал про Деда Мороза. Лесника я знал: раз в месяц или чуть реже он появлялся в магазине, чтобы набрать полный рюкзак крупы, сигарет и чем там еще затариваются лесники. К магазину он подъезжал на лошади – а на чем еще по лесу ездить? Мы, деревенские, лошадь только и видели, что его, дядь Сашину, больше у нас лошадей никто не держит.

Ирина тут же развила бурную деятельность: посадила девчонок чистить картошку, нас троих отправила за водой с напутствием: «Сбегаете и ставьте снаружи палатку, здесь мы все не поместимся». Толстый пытался протестовать: ему хотелось спать в тепле и уюте, но у Ирины разговор короткий: выгнала, пригрозив, что в следующий раз вообще не возьмет.

Мы спустились к ручейку, светя фонариками. Ноги в сапогах ныли, в лицо бросалась первая весенняя мошкара. Сразу за ручейком росли низенькие молодые сосны, должно быть, дядя Саша только насадил. И сквозь них было прекрасно видно ту аномальную поляну.

Сухие стволы серебрились и блестели в темноте. Голые ветки тянулись в небо костлявыми пальцами.

– Жутковато, а? – толкнул меня Толстый. Я засмотрелся – и чуть не упал в ручей. Взмахнул руками, уцепился за Толстого и устоял.

– Да вон как он испугался! – поддел Лом, и мне пришлось срочно ему врезать, чтобы помалкивал. Лом, конечно, не стоял столбом, врезал в ответ, Толстый, понятно, полез разнимать…

Нас прервал крик. Жуткий, с хрипом, я ни на секунду не подумал, что это Ирина или кто-то из девчонок. Да и доносился он не со стороны землянки.

Я отпустил Лома, наступил в ручей и стал вглядываться сквозь сосны в аномальную поляну. Лом направил туда свой фонарище-прожектор – бьет на полдеревни, только у него такой есть. Освещенные мертвые стволы теперь казались черными. Ветки не шевелились на ветру, никакого движения на поляне тоже не было.

– Точно оттуда кричали? – спросил Толстый.

Мы синхронно кивнули в ответ.

– Я слышал, если потревожить покойника, он издает страшный крик.

– А-А-А-А-А! – Я кинулся на Толстого и с удовольствием уронил его в ручей.

– До утра же не высохнем! Ирина ни свет ни заря опять погонит. Я не хочу полдня ходить в мокрых штанах!

– Почему полдня? – усмехнулся Лом. – После обеда я подойду к тебе и скажу «А-А-А-А-А-А!» – и ты опять будешь ходить в мокрых штанах!

– Вы что там, утонули? – За спиной возникла Ирина и потащила нас в землянку сушиться.

У лесника была керосиновая лампа и портянки на печке. Он как будто сошел со страниц детских сказок. Маленькую буржуйку мы с Толстым тут же завесили своими шмотками, она стояла как навьюченный осел. Ирина выдала нам по миске картошки с тушенкой, и несколько минут в землянке стояло разноголосое чавканье. Ну а потом все полезли к леснику с расспросами:

– Дядь Саш, а правда, что поляна аномальная?

– Я в суеверия не верю, я просто знаю, откуда они берутся. Там место нехорошее. Кто там заночевал, либо в ту же ночь пропадает, либо долго потом не живет.

– Почему?

– А шут его знает! Только я здесь не первый год за лесом гляжу. Что видел, то рассказываю. Полянка уж очень привлекательная: ни ветра, ни ухабов, ручей недалеко. Палатку поставить, костер разжечь – милое дело. Вот и находят ее на свою голову туристы. Лет десять назад парочка заночевала, а утром пропала – как не было. Палатка стоит – людей нет. Тогда же студенты приезжали из города: одного через месяц застрелили, про остальных не знаю. В прошлом году парень пропал из соседней деревни. Точно так же: лег спать на поляне, а утром не нашли.

– А вы сами там ночевать не пробовали?

– Днем-то я туда хожу. Деревья сухие мне покоя не дают – вредитель там, что ли, какой завелся? А ночью, детки, надо спать. – Он притушил керосинку и разлегся на огромном сундуке, как бабка из кино про войну.

Ночевать пришлось снаружи: с Ириной не спорят. Я засупонился в спальник, чтобы один нос торчал, и наконец-то согрелся. Толстый справа от меня ворочался, как гора, Лом слева без умолку болтал о покойниках.

– Вы правда думаете, что это место аномальное, покойнички кричат, люди пропадают? Я читал о таких местах, но чтобы у нас…

– А что мы, рыжие? – возмутился Толстый.

– Может, и не рыжие. В том году две старухи из леса не вышли. В позапрошлом… Может быть, они бродят до сих пор в тех сухих соснах, а выйти не могут. Нестабильная топография, я читал.

– Не выдумывай. Тайга есть тайга. Каждый год кто-нибудь да уходит.

– А почему уходит-то, ты не думал? Эти старухи здесь тысячу лет прожили, небось каждую травинку знают…

– Это невозможно!

– Все равно. Опытный человек так просто в лесу не заблудится. Тут нужен еще какой-нибудь фактор.

– Аномальная зона с нестабильной топографией, потревоженные покойнички… Еще инопланетян приплети!

– Инопланетяне, может, и ни при чем. А такие зоны если и бывают, то на заброшенных погостах или просто местах, где кого-то убили. Мертвые не хотят, чтобы их тревожили, вот и водят-плутают, глаза тебе отводят. И ходишь как дурак в трех соснах, и не можешь выйти… Откуда, думаете, бабкины сказки про лешего? Еще в древности это заметили, придумали себе объяснение: леший, мол, водит. А то не леший. То, может, покойничек, убитый сто лет назад, свежей крови хочет! – Лом взвыл и кинулся через меня на Толстого.

Спальник мешал мне вскочить и навалять обоим. Я шевельнулся, ненароком заехав Толстому в глаз…

Глупые мы, в общем, были тогда. А я был самый глупый, потому что, когда эти двое достали меня со своей возней, я вылез из палатки и, завернувшись в спальник, пошел к ручью. Сел, умылся, попил. Посмотрел в темноту на ту поляну, но без фонаря ничего не увидел. Они бесились, а мне было как-то странно тревожно. Вот так, без видимой причины.

Мать рассказывала, как еще в студенчестве пришла она как-то вечером в общежитие. В комнате никого, обе соседки куда-то ушли. И как-то ей нехорошо стало, непонятный страх какой-то накатил. Вроде все знакомо, все привычно, людей вокруг полно, только в стену стукни – прибегут. А все равно… Всю ночь, говорит, так и просидела, трясясь. А утром узнала, что в комнате прямо над ней убили парня. Там какая-то глупая история была, с пьянкой и поножовщиной. Главное, никто ничего не слышал, вот странность! А она чувствовала. И я тогда, сидя у ручья, кажется, чувствовал что-то похожее.

Мимо меня проплыло что-то непонятное. Я выловил и тут же с отвращением отбросил: волосы! Длинный седой пук мокрых волос, фу! Сполоснул руки, вернулся в палатку.

Эти двое уже притихли. Я застегнул спальник и слушал, как в землянке болтали и смеялись девчонки. Как Ирина пыталась их утихомирить, как рявкал на всех дядя Саша. Потом я уснул. Наверное. Мне снилось, что я встаю, надеваю сапоги и, завернувшись в спальник, бреду к аномальной поляне. Долго иду, продираясь через молодые сосны, низкие ветки меня царапают. Прихожу и вижу костер. У костра старуха сидит, ворошит золу палкой, на меня не смотрит:

– Зачем ты пришел?

– Не знаю… Захотелось.

– Уходи отсюда, здесь не место таким, как ты.

– Завтра уйду.

– Некоторые думают, что могут уйти, когда захотят. – Она подняла голову, и я увидел, что у нее нет лица. Дырка, обрамленная соломенными волосами.

Я вздрогнул. Она крикнула:

– Беги!

И я открыл глаза.

В палатке было темно и тихо. Снаружи шелестела трава, как будто ходил кто-то легкий, маленький.

– Кто там?

Шаги прекратились. Еще не проснувшись толком, я рванул на себя молнию, выскочил из палатки в темноту…

Никого не было. Приснилось, наверное.

Я никому из мальчишек не рассказывал про тот случай, про тот сон. За все три недели, что прошли от того похода до экзаменов. Разговор первым завел Лом, он захотел еще раз туда наведаться. Толстый поддержал, хотя боялся больше всех. И меня самого странно тянуло на ту поляну. Любопытно, и страшно, и надо наконец выяснить – может, это был просто сон и ничего больше? Поэтому, когда Лом предложил пойти туда после экзаменов, я сразу согласился.

* * *

Фонарь на улице моргнул и вырубился. То же самое сделала настольная лампа. Киря поспешно свернул файл и выключил ноут. Несколько секунд, пока машина вращала мозгами, он смотрел на фотку на заставке. Толстого сразу было видно, а вот кто из остальных двоих автор дневника… Или все-таки это не дневник, а сочинял человек на досуге. Надо бы фотку физичке показать – может, она… Ноут мигнул и выключился, скрыв фотографию.

Засыпал Киря тяжело. Было душно и холодно одновременно, и темнота кругом, такая привычная, сегодня давила и оглушала. Внизу топал отец. Мать лязгнула заслонкой печи, шумно закрыла от котов дверь на кухню – кончен день. Киря плотнее закутался (холодно!) и думал о том парне с ноутом. Он жил в деревне, ходил в Кирину школу, физичку знал… А Киря о нем не слышал! Дело было не так давно, вряд ли парень успел сильно измениться с тех пор. Штука в том, что Киря не узнал никого из мальчишек на той фотке. Не видел он их взрослыми, нет в деревне ни похожего на парня с фотки толстяка, ни Лома, ни безымянного автора дневника. Уехали?

По комнате пробежал сквознячок. На окне колыхнулась занавеска: это отец идет на чердак покурить. У Кири здесь маленькая комната, а весь остальной чердак – просто чердак. Там всякий хлам, инструменты и отцовская курилка. Ночью отцу лень выходить на улицу, да и холодно уже. Сейчас за стеной скрипнет ступенька, хлопнет дверь и обязательно грохнется жестяное ведро с газетами и щепками. Каждый раз отец его роняет, без этого никак. Киря прислушался: три, два, один… Тихо. Замешкался отец. Три, два, один… По комнате опять пробежал сквозняк, а дверь все не хлопала. Окно, что ли, не закрыто на чердаке? Вот тебе и холодно!

Было ужасно лень, но Киря все-таки встал и, стуча зубами, выбежал из комнаты. Фонарик не взял! Спотыкаясь о чердачный хлам, Киря пробрался к серому прямоугольнику окна, подергал ручку: закрыто. Зря вставал. А сквозняк-то откуда? Киря вернулся к себе, подергал там окно – тоже заперто. А сквозняк нагло сифонил по ногам. Крыша, что ли, прохудилась? Киря плюхнулся на кровать, закутался посильнее и закрыл глаза. Надо спать. Завтра уже в школу.

Сквозняк тихонько просвистел мимо уха. Что-то легкое шмякнулось со стола и покатилось по полу – ручка, наверное, или отвертка. Откуда ж так дует?! Киря поводил рукой у стены за головой, у пола под кроватью – ничего. Наверное, все-таки крыша.

Шмяк! – опять что-то упало со стола. Шмяк, шмяк, шмяк… Коты, что ли, в комнату пробрались? Киря сел на кровати. Сероватый лунный свет из окна кое-как освещал стол: отвертка, ручка, ноутбук, куча проводов, свеча, фонарик болтается над столом. Киря включил. Несколько секунд он жмурился от света, потом привык, посмотрел вокруг. Котов в комнате не было: ни под кроватью, ни под столом, Киря даже на шкаф заглянул – нету. И упавших предметов под столом не было тоже.

– Спать пора, – сказал он сам себе вслух. – И не читать на ночь дневники сумасшедших. – Выключил фонарь и нырнул под одеяло.

Шмяк! – Со стола упала, судя по звуку, отвертка и медленно покатилась в Кирину сторону. Он зашарил рукой по полу, но не нашел.

– Коты! Уймитесь! – Котов в комнате не было, и Киря это знал. Он закутался плотнее, зачем-то плюнул в темноту и укрылся с головой. Даже сквозь одеяло он слышал, как предметы падают со стола, и говорил себе, что это от сквозняка, что они просто закатываются далеко, а завтра все найдется. Сон потихоньку подкрадывался, Киря уже дремал, когда услышал стук в окно.

«Ветка», – подумал он и тут же сел на кровати. Какая ветка, когда под окнами только низенькая двухметровая вишня, а тут чердак!

Стук повторился. Стучали намеренно. Рукой или палкой, конкретно так стучали, это был не случайный звук. Чердак. Метров шесть от земли. Киря торопливо продирал глаза: темно было и в комнате, и за окном. Стук. Кире показалось, что он видел, как мелькнула за окном палка. Ребятам, что ли, не спится? Не, они бы камешек кинули. Еще стук. На этот раз Киря точно разглядел палку, вскочил, дернул раму на себя – что там еще?!

– Да не пугайся уж так! – Внизу стояла фигура в темном дождевике с капюшоном, натянутым по самые брови. С длиннющей палкой, которой подпирают ветки деревьев. На палку бы еще лезвие косы – и здравствуй, инфаркт!

– Разбудила? Я хотела сказать, что завтра вам к третьему уроку… – Директриса. Ночью пришла в черном плаще и с палкой. Настоящий кошмар школьника. – Ирина Пална заболела, и физики не будет. А я, как назло, не успела телефон зарядить, и городской не работает почему-то… Кирилл, можешь ребятам позвонить сказать, чтобы я по огородам не шастала, как смерть в ночи? – Она поправила капюшон.

Киря только заметил мелкий моросящий дождик. Он уже весь промок и торчал по пояс в окне, мокрый и ошалевший.

– Конечно, Лидь Васильна. Я эсэмэски отправлю.

– Вот и ладно. А то я как представлю, что весь класс обхожу и стучу в окна… Спокойной ночи, Кирилл. Только не забудь, ладно? – Она быстро вышла за калитку, Киря ничего сказать не успел. Несколько секунд он смотрел, как директриса седлает велосипед и уезжает, светя тусклой маленькой фарой.

Она уехала, и Киря наконец закрыл окно. Включил фонарик над столом, набрал эсэмэску «Физики не будет» – и разослал всему классу. На столе валялась все та же отвертка, карандаш и все барахло, какое было. На полу – ничего. Киря смел всю мелочь в ящик стола, закрыл его и улегся спать.

Невидимые предметы падали со стола всю ночь. Иногда Киря просыпался и слышал этот звук. Под него засыпал и слышал его сквозь сон. В семь заверещал будильник, Киря переставил его (к третьему же уроку) и только тогда заметил, что предметы перестали падать.

Глава III. Заблудишься – не приходи

В школу Киря пришел разбитый и не выспавшийся. В темном классе никого еще не было. Киря бросил рюкзак, уселся на подоконник и стал смотреть на улицу. Дома напротив школы жили своей жизнью. Во дворе завхоз белил деревья. Васькин брат в своем дворе возился с садовым шлангом. По улице трусил Кирин Пират (нагулялся), за ним, сгорбившись и странно тряся головой, быстро шла баба Таня.

Кире всегда было неловко смотреть на нее, будто он виноват, что она такая. Странно одета: джинсовая юбка в пол, какая-то бесформенная кофта, похожая на пустой мешок, на голове платок неопределенного цвета. Очень худая и двигается нарочито неуклюже: как будто мальчишка напялил женские шмотки и кривляется, изображая старуху. Вроде у нее где-то есть дом, но она там давно не живет. Ходит по улицам, бормочет под нос. Сердобольные соседи ее подкармливают. Говорят, ее сына нечаянно убили на охоте, с тех пор она такая.

– Здоро́во! – Васек шумно кинул рюкзак на парту и по стульям прошел к Кире. – Ну как твой ноут-динозавр? Труха?

Киря рассказал ему о ноуте и дневнике. Но друга, похоже, история не впечатлила:

– А дальше-то что?

– Об этом мы узнаем сегодня вечером. Придешь ко мне?

– А как же! Машина неведомо сколько лежала в сыром подполе, и ничего ей не было? Ты гонишь! Только за тем и зайду, чтобы посмотреть на это чудо.

Но вечером Васек не пришел. Отзвонился и сказал, что идет с отцом на рыбалку. Киря даже не обиделся: если хочет человек, то пусть идет. Он уселся поудобнее, раскрыл ноутбук и стал ждать, когда включат свет.

* * *

И вот кончился последний экзамен, мы вырвались из школы с опухшей головой и ощущением праздничной легкости. Лом промычал: «Все», Толстый молча достал бутерброд, а я сразу побежал домой собираться.

Дома меня уже поджидали рюкзак, сапоги и мать с тарелкой супа:

– Сделал дело – гуляй смело. Только недолго.

– Мы в поход собрались, вообще-то.

– Опять ваша Ирина неугомонная?

– Не, втроем…

– Тогда чтобы до обеда был дома! Заблудишься – лучше не приходи!

Я хихикнул из вежливости и принялся за суп.

Толстый и Лом собирались зайти за мной сами, поэтому я не спешил. Я ел и смотрел в окно на улицу, на низенький дом Толстого напротив. Его бабка мыла крыльцо, отмахиваясь тряпкой от назойливого петуха. Петуху приглянулись горошины на бабкином платье, и он не думал отступать. Получил тряпкой раз, получил другой. Горошины, должно быть, выглядели очень аппетитно, петух расправил крылья и кинулся в атаку… И получил на голову ведро грязной воды. Он затряс головой, туловищем и хвостом, как собака, вылезшая из реки, воинственно шаркнул лапой, но бабка Толстого уже подхватила ведро и ушла в дом, беззвучно ругаясь.

С улицы во двор вошел Толстый, шуганул петуха, взбежал на крыльцо и показал мне кулак. При дневном свете оттуда не видно мое место за столом, я проверял. Но Толстый знал, что я дома, обедаю и пялюсь от скуки на его двор. Поэтому он показал мне кулак, покрутил у виска, сделал «большие уши» сперва ладонями, а потом крышками от бидонов, стоявших на крыльце. При этом он корчил рожи. Красиво и самозабвенно, я так не умею. Я взял из раковины замороженную курицу, нацепил на нее посудную мочалку вместо балетной пачки и стал изображать в окне «танец маленьких лебедей». Толстый беззвучно заржал и удрал в дом.

За спиной покашляла мать:

– Поел? Давай брысь отсюда!

– Я тебя тоже люблю.

Я скинул в раковину курицу и тарелку и пошел одеваться. За окном тянулась наша узенькая улица, конечно, она называется Центральной. В доме напротив за темными стеклами Толстый, как и я, собирался в поход. Через два дома (мне отсюда не видно) собирался Лом. Мы толком не знали, куда идем. Нас тянуло к неведомому и страшному, потому что мы глупые были. Сейчас пишу – и самому страшно, а тогда… Ничего мы тогда не боялись, нам было любопытно, и все. Любопытство кошку сгубило.

В лесу кричали птицы, как будто утро, а не ночь, гулял ветерок, в общем, все говорило о том, что мы еще далеко от той поляны.

– Может, здесь остановимся? – ныл Толстый. – Далась вам эта аномальная поляна! Может, и нет там ничего такого. Физичка показала приманочку, чтобы резвее бежали, а вы купились.

– Вот мы и хотим это выяснить! – буркнул Лом. – Впрочем, тебя никто не держит, можешь идти домой.

Толстый обиженно засопел. Я тоже устал, но помалкивал: спорить с Ломом занятие неблагодарное. Да и место то меня тянуло к себе. Я не знаю, что это было: простое любопытство или правда магия аномальной зоны, но мне до скрежета зубовного хотелось еще раз побывать на той поляне. И мой сон…

– Слышишь, Лом! А тебе ничего тогда не снилось? Ну в том походе, помнишь?

– Да муть какая-то.

– Старуха?

– Да вроде.

– Говорила «Уходи отсюда поскорее!»?

– Ты что, подглядывал?

– Ой! Ребят, может, не пойдем? – Толстый даже остановился. – Мне тоже снилась та старуха…

– Угу. – Лом шумно наступил на сухую ветку. – Я, если хотите, узнавал про ту поляну. Отец говорит: там жил людоед. Настоящий, из страшных сказок. Вот вам и старуха без лица. Сожрал.

– Шуточки у тебя! – ворчал Толстый.

А я поверил. Лом так просто глупости говорить не станет. И отец его тоже не из болтунов.

– В войну такое было, я читал. Когда людям жрать нечего, они как звери друг на друга кидаются.

– Не-а. Это был людоед не от голода, а от любви к искусству. Еще до революции жил. И выходил на промысел по ночам. Мог в дом забраться так, что никто не слышал. Так встаешь утром – а бабки нет. Или ребенка. Только весь двор кровью изгваздан. Сперва на волков думали, да только не было в лесу волков. Как только этот дядька у леса поселился, весь зверь тут же и ушел. И собаки каждую ночь выли, пока не околели все. Они ведь чуют.

– Ты говорил, он на той поляне жил.

– Лес тогда меньше был. А может, он и правда жил в лесу, какая разница. Людоед был, факт. Отцу его прабабка рассказывала, а она видела, как люди пропадали. Как их потом находили обглоданными, только зверя никакого не было. Зато был колдун…

– Он еще и колдун?!

– Может, враки, – пожал плечами Лом. – Время-то какое было: если ты чем-то отличаешься от других, то сразу – колдун! А он все травки собирал, и мясо варил, и все пытался им всех накормить. И если кто ел, тот пропадал бесследно. Съеденных находили – то, что от них осталось. А тех, кто сам у колдуна обедал, не находили вовсе.

– Ты говоришь, он был людоед… Кто ж к нему пойдет!

– Ходили, куда деваться! За лечением, приворотами-отворотами. Колдун в деревне тогда был обычным делом. Только нашей деревне не повезло – наш еще и людоед был.

– И что, прям видели, как он кого-то жрет? И ничего ему не сделали?

– Я тоже не понял этот момент. Отец говорит, что людей находили обглоданных и думали все на того мужика, потому что зверя в лесу не было. Думаю, он был оборотень или вроде того. Сторонились его все. Потом в революцию его убили и дом сожгли. Поэтому то место до сих пор выжженным кажется.

Все замолчали. И лес как-то сразу стих: не пели птицы, не трещали ветки, и ветер не дул. Лом повел вокруг своим фонариком и сказал:

– Пришли.

Мы стояли аккурат в центре той поляны. Место и впрямь выглядело будто выжженное – как я раньше не понял? Я не знаю, когда мы успели сюда добраться: минуту назад вокруг были живые деревья и звуки леса. Толстый робко смотрел на оцепление из мертвых деревьев и бубнил под нос:

– Как мы здесь оказались?

– Спокойно, Санек! Дядя Лом всех спасет. Здесь разожжем костер. Нечисть боится огня, я читал. Палатку поставим поближе. Спать будем по очереди.

– Зачем? – ворчал Толстый. – Ну если ты уверен, что знаешь правду, чего тебе еще, а?

Лом так и замер с рюкзаком на одной лямке:

– А тебе самому не интересно, Толстый? В твоей родной деревне, у тебя под толстым носом такая поляна, а ты… Может, в нашей жизни уже не будет ничего интереснее. Может, наша деревня больше ничем таким не отличится. Может, был колдун. А может, не было, может, здесь химическое оружие испытывали и завтра мы все умрем, как обещал лесник… Может, у нас тут Припять в миниатюре, а мы живем и не знаем!

– И ты хочешь проверить это не только на себе, но и на нас.

– Трусов не держу, – Лом широко повел рукой, показывая на ночной лес.

Мы ставили палатку, Лом воевал с костром. Обычно он зажигает с одной спички, а тут возился, наверное, полчаса. Мы уже палатку поставили, а он все возился. Поджигал бумажку, бумажка гасла. Поджигал еще раз, бумажка загоралась, подносил к хворосту – гасло все. При том что ветра не было, ни ветерочка, что само по себе аномально.

– Сырое, что ли, все? – ворчал Лом, ковыряясь в рюкзаке.

– А я говорил, пошли отсюда!

Толстого он не слушал. Он достал из рюкзака стеклянную бутылку с накручивающейся пробкой и плеснул на ветки:

– Сейчас как миленький загорится!

Запахло бензином. Костер действительно вспыхнул. Пламя взметнулось почти на метр, но тут же осело и загорелось ровно, как надо. Поляна и мертвые стволы озарились желтым светом, и наши тени у костра вымахали размером с дом. На секунду мне показалось, что их больше трех, но пригляделся: нет, все нормально.

– Водички принесите, – нарочито небрежно бросил Лом, и я понял, что ему тоже не по себе.

– А сам?

– За костром следить буду. Боишься – так и скажи.

– А кто не боится? Ты?

– Как вы мне надоели! – Лом взял котелок, фонарь и пошел через поляну к ручью. Надеюсь, хотя бы в правильную сторону пошел. Там ходу минут пять, заблудится Лом только так.

– Эй, я с тобой! – Толстый вскочил и буквально вприпрыжку пошел за Ломом. Я сообразить ничего не успел, как остался один на этой чертовой поляне. Вообще правильно – должен же кто-то следить за костром, но все равно было неуютно.

Несколько минут я слушал шаги Толстого и Лома. Они чавкали по грязи, хрустели ветками, оглушительно в ночной тишине. И мне было спокойно от этих звуков. Потом мне показалось, что звук не отдаляется, и это было странно.

Он не отдалялся. Совсем, ни капельки. В десяти шагах от меня среди мертвых деревьев хрустели ветки и чавкала грязь. Вот уже несколько минут кто-то за деревьями будто маршировал на одном месте. И идущих было больше двух!

Звук разливался по поляне, две, три, десять пар ног шагали где-то за деревьями. Ребята не оставили мне фонарик, и я вглядывался в темноту из-за костра. Костер только поглощал свет.

Ветки уже хрустели где-то у меня за спиной, и впереди, и справа, и слева, невидимые ноги подходили ближе. Я обернулся. Вход в палатку призывно чернел, но прятаться я отчего-то побоялся. Пока я снаружи, хотя бы вижу, что происходит. Я только отодвинулся от костра к палатке, чтобы прикрыть спину, ежели что.

Шаги приближались. Быстро, еще несколько секунд – и я увижу, кто там идет. Точно, что не двое. Человек десять или больше быстро шли ко мне из леса.

И вдруг раздался вопль!

Оглушительный, визгливый, он разнесся по лесу и ответил сам себе эхом. Он доносился из-под земли, и я почувствовал, как она завибрировала под ногами.

Я подпрыгнул, нырнул в палатку и одним рывком застегнул молнию. Земля как будто еще тряслась, я не сразу сообразил, что это мои собственные ноги. Я сидел на корточках в палатке у застегнутого входа, и меня трясло.

Кричали совсем рядом. Будто из-под костра или из-под меня самого. Может, это я кричал? Не…

Снаружи палатки засвистел ветер, и ветка корябнула по стенке. Сверху вниз одним резким движением, как будто собралась вспороть мою палатку… Только не было веток вокруг. Палатка стояла посреди поляны…

Шаги раздавались уже совсем рядом. Кто-то будто бродил вокруг палатки и – раз! – споткнулся о растяжку. Веревка глухо спружинила, брякнула как струна, под чьими-то ногами часто-часто захрустели ветки, под чьей-то решительной рукой вжикнула молния…

Я выкатился в темноту навстречу невидимому врагу. Я вскочил на ноги и стал вертеть головой, как ненормальный: кто здесь?!

Вокруг была темнота. В шаге от меня тлел костер. На темной поляне стояла тишина, ни ветерка, ни шевеления. Несколько секунд я стоял и слушал, вцепившись в трос палатки. Трос был не натянут. На земле поблескивал выдернутый колышек. Мой невидимый гость споткнулся или я сам сейчас выдернул?

В костре шумно шевельнулись угли. Я повернулся: старуха!

Она сидела так же, как в прошлый раз: с палочкой у костра. Белая прядь выбилась из-под платка.

– Я же тебе говорила, чтобы ты сюда не совался. – Голос у нее был скрипучий, нечеловеческий. – Кто сюда придет, здесь и останется. Беги! – Она кинула в меня головешкой.

Я поймал, обжегся и распахнул глаза.

Я сидел у костра спиной к палатке. Земля вокруг была истоптана. Следы большие, человеческие следы, размера, наверное, сорок пятого, точно не мои. На прогнувшемся тросе болтался выдернутый из земли колышек. Я потянулся воткнуть – и увидел свою руку. В ладони, в самом центре, наливался белый волдырь ожога.

В шею мне дунуло прохладой, в ноздри ударил странный запах сухой кожи и полыни. Похоже, но не так резко пахнет от стариков. Что-то шаркнуло по моей куртке, как будто пытались схватить, но не удалось. Сзади! За спиной мирно стояла палатка. Я заглянул внутрь – пусто.

Луна была высоко-высоко. Она была полной и светила, наверное, ярче костра. Впереди замаячил огонек фонарика. Наконец-то!

– Живой? – Лом сверкнул фонариком мне в глаза. – Ну вот и молодец. А Толстый испереживался, как ты тут без нас… – Лом болтал как ни в чем не бывало и прилаживал над костром котелок с водой. Толстый ковырялся в рюкзаке.

Через несколько минут в котелке над костром уже уютно бурлила гречка с тушенкой. На палках вокруг сохли наши сапоги. Я сидел на бревнышке, завернувшись в спальник, цедил чай из горячей железной кружки, чесал босые ноги о засохшую грязь и не мог поверить, что это та поляна, с которой надо бежать.

– А может, старуха – это просто старуха, – философски заметил Лом. – Померла тут где-нибудь и ходит теперь всех гоняет. Кто не своей смертью умер, те и становятся призраками.

– Думаешь, заблудилась и не вышла из леса?

– Или зверь какой задрал. Вы видели ее лицо?

Мы с Толстым закивали. Я отчего-то подумал про росомаху. Видел однажды, что она делает со зверем, попавшим в капкан. Честно говоря, видел только кровь, шерсть и пару косточек. Все остальное выела росомаха. Завалить парня вроде меня ей все-таки слабо, а старуху, думаю, осилит. Медведь опять же… Он еще голодный в мае, ягод нет.

Толстый задумчиво шевелил дрова в костре:

– Мне кажется, тут другое. Лес ведь каждый год кого-нибудь забирает. В том году две старухи ушли. В позапрошлом – парень из города… Да если бы они все в призраках ходили, тут бы уже было не протолкнуться!

Я молча расправлялся с кашей. Эти двое спорили об аномальных зонах и мертвых бабках.

– Вот если, например, кого-то зарезали да еще не похоронили – тогда да, он может стать призраком. А зверь задрал – дело житейское.

– А место-то при чем?

– Энергетика. Двести лет назад здесь кого-то убили, потом сто девяносто лет назад еще кого-то, и это все копится, копится… И когда земля уже хорошенько пропитана кровью…

– Да ну, фигня! Вся земля – одна большая могила.

– Ты не понимаешь. Должно так совпасть, чтобы и место, и время, и чтобы не за что, и… – Толстый сник. – Сам не знаю.

– Но местечко и правда стремное, – поддержал его Лом.

А мне уже было уютно, как дома перед теликом. Тепло, хорошо, и даже банальная каша с тушенкой на воздухе в лесу в тыщу раз вкуснее.

Лес молчал. Казалось, он слушает этот глупый разговор. Ветки не шумели на ветру, не пели птицы. Когда Толстый и Лом замолкали, у меня звенело в ушах от тишины.

– …А то оказалось поместье Салтычихи, и в этом пруду она утопила кучу народу, вот тебе и стоны по ночам! Вода – она же как зеркало, портал в мир мертвых.

Я перевернул свои сапоги над костром: еще чуть-чуть, и высохнут. По телу разливалось приятное тепло. Я подобрал ноги под себя, плотнее завернулся в спальник. Голоса Лома и Толстого слышались издалека, будто я под водой, а они уплывают от меня на лодке. Ноздри щекотал запах тушенки и костра. Одежда будет пахнуть им еще долго. На голову будто надели тяжелую мягкую шапку. Мне было тепло.

– Ну слава богу, тут люди есть! Привет, ребятки! Не возражаете? – Лом поперхнулся кашей, а Толстый вытаращил глаза. К нашему костру подсел дядька самого дикого вида: все лицо его закрывали борода и челка, только два глаза поблескивали в темноте.

– А я заблудился, думал уже не выйду. Как вы, местные, здесь ориентируетесь?

– Здрассте. – Лом гостеприимно протянул ему ложку, а Толстый спросил:

– Вы городской?

– Не местный, – коротко ответил дядька, а я опять заметил, что даже не вижу его рта. Ложка с кашей исчезла в бороде и вернулась пустой. Дядька счастливо зажмурился:

– М-м… горяченькое. Я вас сейчас тоже угощу. Он торопливо полез в карман, достал промасленный сверток и развернул. В свертке лежали раздавленные плоские пирожки, видно было, что дядька долго таскал их в кармане.

– Берите-берите. Мне бабка с собой много напекла.

Отказываться было неудобно. Пирожок был слишком масляный и странно пах диким мясом. Этот запах ни с чем не спутаешь. Отец Лома иногда угощает нас котлетами из лося. Вот у них похожий запах, но не совсем то.

Лом и Толстый не глядя заглотили по пирожку, промычав «спасибо». А я уже наелся. Видя, что дядька наблюдает, отвлекал его вопросами, чтобы потихоньку выкинуть надкусанный пирожок:

– Вы охотник?

– Бывало по молодости, ходил с ребятами. Очень уважал это дело.

– А теперь что же? – Я метнул пирожок в костер, и он вспыхнул, будто состоял из одного масла.

– А теперь я не тот, глаза не те, да что там! – Он махнул рукой и со звоном кинул ложку в пустой котелок.

Я будто проснулся от этого звона. Взглянул еще раз на нашего гостя: странно он был одет. Вроде все как у людей: штаны, рубашка, сапоги, а какие-то не такие, не как у всех. И еще он отбрасывал две тени.

Я подумал, это игра света, специально пересел поближе к нему: будет у меня так же или нет? Нет, у всех была одна тень, и только у нашего гостя две. А Толстый и Лом клевали носом у костра и ничего не замечали.

Проснулся я от холода. Костер давно погас. Я лежал босиком на бревне у холодного кострища, и меня трясло. Ребят рядом не было – дрыхнут небось в палатке, не стали меня будить. Я размял замерзшие пальцы на ногах и потихоньку встал. В ногах забегали иголочки, и голова закружилась. Уже рассвело. Часы показывали половину пятого. Птицы непривычно молчали – ах да: аномальная поляна. Черные деревья окружили меня. Под ногами была голая глина и ни травинки живой. Наши сапоги так и висели на рогатинах над кострищем. У самой палатки прямо на земле валялась майка Толстого. Интересно, на голую землю роса выпадает? Я подобрал майку – мокрая, с налипшей жесткой шерстью (У Толстого жутко приставучий пес) – и пульнул в открытую палатку.

Никто не завопил. И даже не буркнул сонно «Отвали!». Я встал на четвереньки и залез в палатку: никого не было.

Спальники ребят лежали неразвернутыми на голом тряпичном полу. У стены стояли рюкзаки. Не ложились? Ушли куда-то ночью, не взяв меня? А может быть, этот без лица, наш ночной гость?.. От растерянности я шарил руками по палатке, ища неизвестно что. Потом выскочил и завопил на весь лес:

– Толстый! Лом!

Даже эхо мне не ответило. Ноги коченели, и пальцы на руках тоже. Меня трясло.

– Отошли на минутку. Сейчас придут. – Я сказал это вслух и уперся взглядом в торчащие над кострищем сапоги. Не ушли бы мальчишки босиком. Что-то случилось, и этот, который ночью приходил…

Я тогда отчего-то вспомнил про снежного человека, в газете читал. Его так и описывали: большие ступни, много волос на лице. Он в лесу хозяин, и если ему что не понравится, может тебя сожрать. В той газете было несколько глупых историй о таких встречах: один бросил окурок и три часа плутал по лесу, каждый раз возвращаясь к своему окурку, пока не догадался подобрать. Тогда и вышел из леса. А рядом с окурком он видел здоровенный человеческий след. Другой по ошибке срубил живое дерево, а наутро нашли одни косточки и огромные следы с налипшими шерстинками. Третий просто поставил палатку в неподходящем месте, тогда снежный человек показался ему сам и велел убираться. Этот третий очень подробно описывал свою встречу, у него в психушке теперь много времени на эпистолярные упражнения…

Дома на диване эти истории казались мне чепухой, а тогда, на холодной поляне, стоя босяком на земле, я не мог понять, от чего трясусь, от холода или страха.

Я заставил себя обуться, собрать палатку и вещи ребят, взвалил это все на себя и пошел прочь от этого места. Когда они вернутся (мне казалось, что никогда), увидят – палатки нет, то поймут, что я пошел домой.

За пределами поляны орали птицы, шелестели листья на ветру, мне сразу стало легче. Даже казалось, что нет никакой аномальщины, ребята просто меня разыграли. Сейчас Толстый выскочит из кустов… Не выскочил.

Я вошел в деревню навьюченный и запыхавшийся. Часы показывали все так же половину пятого – ударил я их, что ли, в лесу? Почти сразу на меня выскочил Толстый, босой и без майки. Выхватил у меня свой рюкзак, бормоча: «Давай, пока мать не увидела», – и умчался вдаль. Я так ошалел, что не успел ничего спросить.

Дома меня встретили сосед дядя Коля с винтовкой и мать с оторванным куриным крылом. Они сидели во дворе и озабочено переговаривались.

– Хорошо, что ты пораньше вернулся. – Мать увидела меня и взмахнула оторванным крылом. – Ночью волки приходили. Чего им весной неймется?! Видал? – Крыло я уже успел разглядеть детально: Белуха, моя любимая курица. Она правда была похожа на кита.

– Да совсем озверели! – ворчал дядя Коля. – Ты не расстраивайся, починю я тебе инкубатор, будут к осени цыплятки. Вот Шамана с цепи утащили… Может, и не волк, а кто покрупнее. Эх, жаль пса!

Шамана было и впрямь жалко. Пес был огромный, в холке мне по пояс. Дяди-Колина гордость и охотник хоть куда. Я не представлял себе волка, способного с ним справиться. Хотя они стаями нападают…

Я бросил вещи и пошел проверять, добрался ли до дома Лом. На стук никто не отозвался – рано еще, что ли? Часы встали, и я понятия не имел, сколько там натикало. Толкнул дверь, вошел. Первое, что бросилось в глаза, – здоровенные часы над кухонным столом. У них был дурацкий позолоченный браслет, как будто великан снял их с руки и повесил на стеночку в этом кукольном доме. Они показывали половину пятого.

Я потихоньку прошел к комнате Лома, толкнул дверь. Мне навстречу тут же выскочил ошалевший Лом и зашипел:

– Шмотки принес?

Я протянул ему рюкзак. Лом цапнул и, бросив: «Вечером зайду», вытолкнул меня в коридор.

Уходил я медленно, нарочито скрипя половицами и громко топая во дворе. Уже за калиткой услышал в спину старушечий голос: «Часы встали – к покойнику». У Лома нет бабки и по соседству бабок тоже нет. Я подумал, что мне просто показалось.

Глава IV. Лес потревожили

Назавтра после школы Киря пошел к физичке расспросить о хозяине дневника. Во дворе его встретил физичкин Серега и радостно сообщил:

– А мать болеет!

– А то я не знаю! Пусти, дело есть.

– Да она и нас-то к себе не пускает, говорит, заразная. «И нечего вам, – говорит, – школу пропускать».

– Да ты что, санитарка злая, что ли?!

– Ничего не знаю. Вали отсюда, а то мне тоже влетит! – Серега частенько нарывался. Знал, паршивец, что училкиного сынка бить не будут. Но проучить-то можно? Киря наклонился к нему и зловеще прошептал:

– А знаешь, что у нее?

– Точно, что не Эбола, – вздохнул Серега. – Я доктора уже спрашивал.

– Правильно, у нее кое-что похуже. У нее трупный вирус!

Серега с любопытством наклонил голову.

– Про трупный яд что-нибудь слышал? Говорила тебе мама: «Не трогай дохлого крота». Почему? Потому что в нем трупный яд. А сама-то она почти каждый день трупы режет!

– Какие?! – На физиономии Сереги был такой восторг, что Киря вдохновенно продолжил:

– Учеников! Шучу. Ну курицу там или мясо она же готовит! Это все тоже трупы. И пока они сырые, в них есть трупный яд! Вот и представь, что она резала курицу и порезалась сама.

– И заразилась?

– Да!

– Она что, умрет? – недоверчиво спросил Серега.

– Хуже! Если живой человек заражается трупным ядом, он превращается в зомби!

– Круто! – взвизгнул Серега и умчался делиться новостью с сестрами. Вот они-то ему и всыплют за такие глупости.

Васек пришел вечером почитать странный дневник. Пока ждали электричества, Киря пересказал ему «краткое содержание предыдущих серий». Друг был скептиком:

– Глупости! Если б такая поляна была, вся деревня бы об этом судачила, и мы бы знали.

– Но бывает же, что человек в лесу пропадает. Почти каждый год!

– Так это везде так. На то он и лес: кто замерзнет, кто заблудится, кто медведицу встретит. Поляна тут ни при чем.

– А старуха? И этот в бороде?

– Вот в такие сны я верю! Мне однажды покойная бабка приснилась. Сказала: «Вася, шапочку надень». А наутро мне сосулина на башку свалилась – вот такая! Был бы без шапки – точно бы череп раскроила!

– Помню! Ты еще в школу не ходил, мы над тобой ржали. Хорошо, а эти-то отчего сбежали, по-твоему?

– От того и сбежали с поляны, что кошмары снились. Я б тоже сбежал. Братец рассказывал, как однажды уснул в тайге у костра, и ему приснилось, что он никогда больше отсюда не выйдет. Так он вскочил и так рванул оттуда, что за пять минут из леса выскочил! Я думаю, это защитная реакция организма такая. Мобилизация. Подсознание само тебе показывает всякие страшилки, чтобы ты перестал валять дурака и сделал, что требуется для выживания. Ну как от кошмара просыпаться за минуту до звонка будильника. Тут не кошмар важен, а то, что вставать пора.

У Кири тоже такое было, и он почти согласился:

– Ну ладно, а волки?

– А почему в деревне не могут озоровать волки? Может, сон к тому и был… – Васек замолчал, пересел за стол у окна и стал философски рассматривать улицу через прицел винтовки:

– Удобно тут у тебя! Враг не пройдет! – Он дурачился, а Кире и впрямь было неуютно в последние дни: электричества нет, холодает, физичка заболела как раз, когда нужна… Апокалипсис прямо.

– А ты что будешь делать, если правда придет враг?

– Завязнет на наших дорогах. Брательник на «Волге» вчера увяз, полночи выталкивали. Скорее бы подморозило уже…

– Ну это смотря кто придет. Некоторым твои дороги до фени.

– Ты что, правда каких-то снежных людоедов ждешь? Совсем крышу потерял, ужастиков начитавшись?

Под окнами взвыл Пират. Не взвыл, а взвизгнул, будто болонке на хвост наступили. Киря прилип к стеклу. Уже давно стемнело, во дворе можно было различить только светлые доски будки да истоптанную блестящую грязь. Васек сорвал подвешенный фонарь, и ребята рванули вниз.

Во дворе уже стояла мать и светила фонарем куда-то в огород. У ног ее валялась убитая курица. Киря заглянул в будку. Пират сидел, забившись в угол, и таращился виноватыми круглыми глазами. Киря вытянул его за цепь, посветил… Вроде цел. Мать все так же светила в огород – неужели волка искала? Они приходят иногда зимой, но сейчас еще не зима…

– Видела кого?

Мать дернула плечом:

– Да мелькнул в огороде серый хвост. Вася, ты в следах разбираешься? – Она направила луч под ноги, Киря и без Васька узнал продолговатый волчий след:

– Есть. Рано вышли в этом году. Мам, я возьму Пирата в дом?

Мать кивнула, и, как по команде, на улице зажегся фонарь. Свет его бил далеко, освещал и дом, и двор, и часть огорода. Из-за пустой грядки, как из окопа, выглядывала узкая серая башка, ослепленная светом фонаря.

Пока Киря думал, что это хороший повод выпросить назад патроны для винтовки, мать схватила палку и застучала по бочке для дождевой воды. Звук получался металлический, противный, тут любой сбежит. Волк подпрыгнул и рванул прочь по грядкам.

– Вот наглая морда, а?! Вася, домой один не ходи. И ты один не ходи его провожать. Отца дождитесь, пускай вас конвоирует. Надо же, а? Вроде и не зима еще… – Она ушла в дом.

Киря отстегнул Пирата и пошел за ней. Последним плелся Васек и в унисон с матерью бубнил под нос про осень и обнаглевших волков. А Киря думал, что у того парня из дневника тоже деревню атаковали волки. Разные бывают совпадения, но от этого было жутковато.

Пирата они затащили с собой на чердак – для компании. Врубили ноут и наконец-то стали читать.

* * *

Вечером Лом не зашел. И Толстый растворился в своем доме, как не было. Я полдня торчал на кухне у окна, собирал с дядей Колей инкубатор, а Толстый ни разу не вышел на крыльцо. Не было видно и его пса: на пустой конуре болтался обрывок цепи.

– У Толстого тоже пса утащили?

– Не видел, – пожал плечами дядя Коля. – Мог ведь и сам сорваться и удрать. Со зверем шутки плохи. – Он в сто первый раз проверил температуру в инкубаторе, сказал «все» и ушел.

Мать уехала в город за новым замком, я был один, и часы на моей кухне тоже показывали половину пятого. Я болтался по дому, по привычке поглядывая на вставшие часы, и ждал ребят.

Скоро в дверь постучали. Я крикнул: «Заходи!» – но никто не зашел.

– Оглох, что ли, Толстый? – Я выскочил в коридор и рванул дверь на себя. Смеркалось. Где-то далеко выла собака. А за дверью никого не было.

Я шагнул в темный двор: никого. Где-то совсем рядом в самое ухо бормотал старушечий голос:

– Она открыла на стук – никого нету. Только сквознячок задел ее, как плечом, будто кто-то прошел в комнату. В ту же ночь свекровь и померла. Так смерть приходит.

Я не успел удивиться, как ошалел от свежего ночного воздуха! От него сосало под ложечкой и хотелось выть, рыдать и петь во весь голос. Я спрыгнул с крыльца, выскочил за калитку и побежал.

Над деревней стояла огромная луна, и трава серебрилась в ее свете. Высокие стебли щекотали мне ноги и лицо, я бежал, рассекая их носом. Подходящее слово «эйфория», но все равно не то. Я чувствовал все вокруг яснее и сильнее. Мой маленький мир – деревня на три улицы – стал совсем моим, словно я проглотил его и наслаждаюсь послевкусием. Со всех сторон ко мне летели запахи: травы, молока, печного дыма, дерева. Живые вишни во дворах пахли совсем не так, как живые яблони, а в горках сухих дров каждое полешко имело свой запах. Я чувствовал, как в заборе подгнивают две доски, а на подоконнике в ближайшем доме чудесным пурпурным цветом зацветает фиалка. Я слышал запах пота, снов, земли и множества мелких трещин на руках: тетя Катя спала, умаявшись в огороде. В каждом доме, перебивая друг друга, тикали часы, в каждом, кроме трех домов. Отчего-то меня это не волновало. Мне хотелось бежать, чтобы трава хлестала по физиономии, кричать и громко петь. Мне было хорошо.

Небо стояло выше, чем обычно, а по земле я едва не скреб животом. Ладони кололи прошлогодние сухие травинки, но отчего-то было не больно, а щекотно. Я пробежал всю улицу, пока не осознал, что стою на четвереньках. В лунном свете я не узнал своих рук. Пальцы стали короче, ногти длинные и черные, каждый сам длиной с палец. Мои три волосины на руках разрослись в густую бурую шубу, покрывающую все тело. Ее можно было взъершить, напрягая мышцы на боках и в холке. У меня была холка! Во рту непривычно мешали крупные клыки и язык, длинный-длинный, я мог легко достать им до носа и накрыть переносицу. Если скосить глаза, как будто кривляешься, можно было разглядеть широкую звериную морду, черную носопырку с огромными ноздрями и собственный язык, гуляющий по этой носопырке… Я так и замер на бегу.

Звериное тело, которое я рассматривал изнутри, было моим собственным. Но в нем было здорово! Я не мог заставить себя отвлечься от накативших запахов, звуков, от этой лунной эйфории и странной щекотки в животе, чтобы осознать и хоть испугаться для приличия. Мне было не страшно, мне было хорошо. Я не бежал, я летал. Кто сказал, что медведи неуклюжие? Кто сказал, что медведи косолапые? Даже когда я стоял на земле, меня не покидало ощущение невесомости и единения с миром. Я был частью этой деревни, ее воздухом и землей и, наверное, думал, что сплю. Во сне очень похожие ощущения…

С параллельной улицы потянуло зверем и железом. Мелкая собака заметалась у конуры, выгнула спину и дернулась как в последний раз. Тренькнула цепь, звено разомкнулось, и побежали-побежали по сухой земле мелкие лапки. Беги, псина! Спасайся, зверь уже близко.

Зверь торопливо трусил огородами в сторону дома, откуда сбежала псина. Медвежий запах тяжелым тулупом окутывал запахи человеческие. Машинное масло, дым от костра, вспоротый червяк на рыболовном крючке, земля, сырая вода из-под земли. Наверное, так пахнут все деревенские мальчишки весной. Это были мои родные запахи, от которых становилось легко и спокойно. Это был мой друг.

Я побежал ему навстречу, рассекая носом пахучую траву. Вспугнутые жуки маячили у меня перед глазами и садились на голову. Звезды были дальше, но ярче, я видел небо четко, как в книжке по астрономии.

В сарае завизжала свинья. Она чуяла приближение зверя и металась, снося перегородки загона. Ее желтоватые копытца буксовали в навозе, а щетинки на теле стояли дыбом. Я слышал, я чувствовал, какие они, оказывается, длинные, эти щетинки, не с палец даже, а с ладонь. Всю жизнь в деревне живу, а не замечал. Зверь, пахнущий как мальчишка, бежал на визг. Страх только раззадоривал его. У меня у самого сносило крышу от чужого адреналина: хотелось бежать, кувыркаться и ловить мошек ртом. И малинки. Эх, не поспела еще!

…Лом чувствовал другое. От него потянуло слюной и яростью так, что я даже притормозил. Он был другой, Лом. Не такой, как я. Его шерсть на холке стояла жестким гребнем, его глянцевая губа обнажила клыки в оскале. Он не был рад новому телу, его не интересовали мошки и даже малина. Он был голоден, и визг свиньи только придавал ему скорости.

При мысли о сыром мясе меня по-человечески затошнило. Я даже испугался, что проснусь не вовремя, не досмотрев такой волшебный сон. Я уже подбежал к дому, зашел через калитку, выломав нечаянно несколько досок, и увидел, как с другой стороны Лом лезет через забор.

В доме проснулся человек. Заскрипела провисшая сетка кровати. Ноги с огромными шишками у больших пальцев коснулись облезлого дощатого пола. Рука стянула со стула штаны, звякнув пряжкой ремня. А зверь-мальчишка ничего не замечал! Он бежал к сараю, опьяненный адреналином свиньи, он бежал к сараю и топал так, что, наверное, в доме было слышно. А человек уже влез в жесткие кирзовые сапоги, взял винтовку и задергал защелку на двери.

Грохнула дверь сарая. Лом с разгону пробил ее глупой башкой и оказался в западне. Сарай был не сараем, а старым строительным вагончиком из какого-то металла. Только дверь была дощатой, а стены головой не пробьешь.

Человек выскочил на крыльцо. В глаза мне шибанул свет фонарика, и через секунду грохнул выстрел. В сантиметре от моего уха от бревна в поленнице отлетела здоровенная щепка.

Мир замолчал. То есть я оглох от выстрела. Человек в сапогах беззвучно шевельнул рукой – перезаряжает. Я спрятался за поленницу, вскарабкался по дровам и перевалился через забор. Воздух завибрировал – еще один выстрел. Распахнулась калитка, и человек в тяжелых сапогах побежал за мной.

…А балбесина Лом в сарае, ничего не видя и не слыша вокруг, счастливо потрошил свинью. Меня тошнило от запаха крови, мочи и пороха, но убегать было нельзя: Лом в ловушке. Как только человек потеряет меня из виду, он пойдет проверять, как там скотина. А там – здрасьте: мой друг откушать изволят. Чавкает и жмурится, не слыша даже выстрелов, иначе давно бы удрал.

Я убегал не торопясь, дразня человека с ружьем, чтобы дать Лому спокойно уйти. Я залегал в траве и выскакивал перед самым носом. Человеку было трудно одновременно светить фонариком и целиться. Чтобы выстрелить, он отпускал фонарь и тот повисал на запястье в веревочной петле. Человек стрелял в темноту. Он был беспомощен, а я все видел и, казалось, даже слышал его мысли. А может быть, он так ругался, что до меня доносились вибрации воздуха.

Лом ел со вкусом, не торопясь, как воспитанный мальчик. Я скакал оленем по траве, окончательно оглохнув от выстрелов, и ворчал про себя: «Еще вилочку возьми, балда!»

По дальней улице к нам бежал еще один зверь. Запах крови разбегался по деревне веселыми ручейками и не мог не привлечь Толстого. Через несколько секунд хрустнули доски в заборе, тяжелые лапы громыхнули по жестяному полу вагончика. Мои друзья встретились, и я животом почувствовал: сейчас будет драка. Толстый претендовал на половину свиньи, Лом не хотел отдавать добычу. Я даже увидел краем глаза, как блеснули в темноте клыки.

Я скатился в канаву и затих. Человек искал меня фонариком: лезвие луча ходило по траве туда-сюда. В сарае рычали. В сарае вздымалась шерсть на холках, обнажались в оскале клыки до белых десен и гулко капала на железный пол слюна. Серебристые клыки продырявили звериную шкуру, и мальчишка под ней взвизгнул так, что человек с ружьем наконец оглянулся на сарай. Я торопливо выбрался на траву, и тут же грохнул выстрел. Мимо.

Лом в сарае поборол Толстого и выбирал место, куда бы цапнуть. Я крикнул им: «Бегите!» – и медвежий рев разнесся по деревне. Это теперь мой голос. Лом в сарае навострил уши и на секунду ослабил хватку. Толстый вывернулся и, вместо того чтобы бежать, сам навалился на Лома.

Из домов уже выходили соседи: кому понравится канонада под окнами среди ночи! И этот мой вопль… Многие были с ружьями. Ноздри мои окончательно забил запах пороха и железа. А мальчишки все дрались. А я все отвлекал людей: бегал по траве, то выскакивая, то прячась.

…Когда выстрелы грянули сразу с трех сторон, я понял, что доигрался. Горячий металл вонзился мне в бок и в лапы. Трава защекотала раны, и запах пороха навалился на меня глухой ватной шапкой. Я почувствовал, как Толстый и Лом наконец-то удирают из ловушки-сарая. Мне стало спокойнее.

Люди светили фонариками в глаза и окружали меня тесно-тесно – я мог бы махнуть лапой и оторвать кому-нибудь нос. Я отчего-то не понимал, о чем они говорят: вроде по-русски, а ни слова не разберешь. Страшно быть в чужой шкуре. Один переломил ружье: добьет!

Я поднялся на лапы. Боль резанула в груди и отдалась в голову, но я устоял. Люди отшатнулись одной большой волной, в хороводе лиц я увидел мать. Она что-то сказала этому, который переломил ружье, и притопнула на меня, будто отгоняет собачонку. Я оттолкнулся и прыгнул в темноту.

Кое-как, хромая на две ноги, я добрался до своего двора и спрятался в дровяном сарае. Улегся на теплых досках и чувствовал, как потихоньку отпускает боль и затягиваются раны. Нос мой сам докладывал обстановку: Лом пошел гулять по деревне, сытый и довольный. Толстый забрался в курятник к дяде Коле, а сам дядя Коля с ружьем еще ищет Лома в соседском дворе. Шумно было, как днем. Во дворе, где Лом потрошил свинью, собралось человек десять с ружьями. Я не понимал, о чем они говорят, но догадывался: ищут диких зверей для расправы. Было странно думать, что зверь – это я.

Почему так? Тогда я винил во всем аномальную поляну и еще немножко надеялся, что сплю. Раны быстро затягивались, боль отпускала, и с каждой минутой мне все больше казалось, что сейчас прозвенит будильник.

Я слышал, как пришла мать, заглянула в мою комнату и заворчала над пустой кроватью. Потом опять ушла к этим, с ружьями. Искала меня. Утром, если это не сон, кто-то получит втык и комендантский час.

Мне вдруг стало так себя жаль: ни за что получил три пули и в придачу – друзей-хищников. И не так уж это здорово – медвежья шкура: что хорошего, когда любой готов тебя пристрелить?! А ты даже не понимаешь, о чем они говорят, пока целятся! И за что мне это? И как чешутся раны!

Ходить было уже не больно. Я потихоньку выбрался из сарая, кое-как забросал грязью свои кровавые следы во дворе, потом долго пытался отмыть лапы в луже. Когда хлопнула калитка, впуская мать, я лежал в своей кровати, вцепившись в уже голые коленки и укрывшись с головой. Меня знобило. Я так и не понял тогда: приснилось мне или нет. Не помнил, как превратился обратно. Если меня правда не было полночи, мать все равно не станет будить. Нотации подождут до утра.

* * *

– Ну вот, а ты говоришь – волки. Медведь! Оборотень! Жаль, физичка к себе не пускает. Хотел ей фотку показать…

– Думаешь, она расскажет тебе продолжение и не надо будет электричества ждать?

– Думаю, она скажет, правда это или так, сочинял парень на досуге. Она же их знала!

– Сочинял, я тебе говорю. Оборотень не помнит себя в звериной шкуре. А этот все так детально описывает… И с чего им оборотнями становиться – их в лесу никто не кусал!

Из-под стола выскочил Пират и с лаем бросился на окно. Мальчишки прилипли к стеклу. В темном дворе на черной грязи были хорошо видны блестящие серые спины. Три или четыре. Они неспешно протрусили мимо дома и скрылись в огороде.

– Знаешь, что я думаю? Если зверье из леса выходит, значит, кто-то потревожил лес. Может, все-таки есть в дневнике доля правды? Аномальная поляна, к примеру.

– А почему волки вышли только сейчас?

– Сам посуди: мы читаем дневник, бередим прошлое, то место в лесу, оно чувствует колебания в ноосфере…

– Да ну, бред!

– И ничего не бред! Во всяких там передачах про потустороннее всегда говорят: привидения являются к тем, кто в них верит. Вспомнишь о потустороннем – вот и оно!

– Ну да, если во всякую муть верить, она начнет мерещиться!

– А волки нам тоже померещились?

Васек пожал плечами и засобирался домой.

Глава V. Если это война

– Чертовы электрики! – Отец подобрал здоровенную палку и закинул на плечо, как удочку. Они с Кирей уже проводили Васька и шлепали по грязи домой. В луч фонаря то и дело попадались продолговатые волчьи следы. – Это все из-за света, – ворчал отец. – Когда тут и там окна светятся, зверь видит огонек и не лезет. А когда темнота – думает, что никого нет или спят все, и тогда идет на промысел. Все хищники же ночью охотятся, вот и приспособились.

Волков было много. Пока до Васька дошли – двух увидели прямо на дороге. Несколько секунд звери стояли в луче фонаря, слепо таращась на людей, пока отец не шуганул. И всюду были следы. Во дворах голосили собаки, кто-то уже отвязывал свою, кто-то плотнее запирал дверь курятника, впереди раздался выстрел…

– К утру уйдут, – сказал отец и потихоньку отсыпал Кире патронов из кармана. – Матери не говори. И, сам понимаешь, это на крайний случай.

Киря, конечно, закивал: на крайний, а на какой же еще… Наконец-то у него появились патроны!

К утру волки не ушли. Выпал снег, и Киря еще из окна увидел наглые продолговатые следы: две дорожки от калитки к огороду. За забором по улице тоже тянулись цепочки следов, три или четыре. Эти были грязные, буроватые на белом снегу. Кровь. От соседского забора отшатнулась кудлатая тварь и потрусила по дорожке. Не боится!

Пират вылез из-под дивана и вопросительно поскреб лапой дверь. Выпускать его не хотелось. Еще меньше хотелось куда-то идти самому. В школу с винтовкой, пожалуй, не пустят, а идти безоружным, когда тут волки шляются…

Киря привязал Пирата на веревку, вывел во двор. Пока выгуливал, позвонил Ваську:

– В школу идешь?

– А что, уже мороз?

– В окно выгляни!

– Волк… Под окном сидит, на меня, зараза, смотрит. Это что, прикол такой?

– Да нет, Вась, это волк. Посиди дома, книжечку почитай.

– Я лучше ружья почищу, если брат не запер. – И отключился.

Отец уже уехал на работу: машины во дворе не было. Мать вышла на крыльцо, звеня капканами. Киря не знал, что они вообще в доме есть: отец редко выезжал на охоту и брал только ружье. Мать оценила Пирата на веревке:

– Вот правильно, не отпускай его. И сам никуда не ходи. Эти твари, похоже, бешеные, – она кивнула за забор. По улице беспечно трусила парочка волков.

– Почему?

– Если зверь средь бела дня выходит к людям, он точно психикой повредился. Или оголодал. Да только рано им еще голодать-то: осень – жирные зайцы, жирные мыши. Еще никто не околел от холода и не забился под снег.

Киря мысленно с ней согласился. И опять подумал про растревоженный лес. А где тогда остальные животные?

Над домом, оглушительно стрекоча, пронеслась стая сорок. Она была огромной, как туча. Сороки закрыли небо черными крыльями, сразу стало темно. И орали. Орали, как будто их ловят за хвосты невидимые руки. Долго, наверное пару минут, огромная стая улетала прочь от леса. Киря смотрел и думал, что спит. Он такое видел только в кино про войну и всякий там апокалипсис. Пират на веревке задрал башку и завыл.

Наконец небо прояснилось: сороки улетели. Мать так и стояла, ошарашенно глядя вверх:

– Никогда такого не видела. Охотников они так не боятся. Волки, теперь сороки… Будто лес потревожили.

Это «лес потревожили» царапнуло нервы. Киря всматривался в далекие кроны сосен и говорил себе: ерунда. Всякое может быть, но точно не оттого, что он читает этот чертов дневник. Или оттого? А может, правда война? Может, город уже разбомбили, а они тут сидят без электричества и ничего не знают?

– Мам, а в деревне есть какой-нибудь радиоузел? Ну, столб с матюгальником, как в старых фильмах?

Мать покачала головой:

– Разбомбят нас, а мы и не узнаем кто. – Дурные мысли заразны.

Она погнала Кирю в дом, но он захотел поставить капканы. Мать не стала спорить. Один они поставили у курятника, один почти у самого дома. А больше капканов и не было. Пират таскался за ними с растерянной мордой. Иногда он садился на хвост и подвывал. Говорят, собаки чуют беду.

Уже в доме мать выдала Кире коробку патронов:

– Отцу не говори. И, сам понимаешь, на банки не разбазаривай.

Киря уже забыл, когда последний раз он стрелял по банкам.

На чердаке было прохладно и от этого неуютно. Киря только сел у окна, как услышал выстрел. Второй, третий… За окном ничего не происходило, но и так ясно: старики, женщины, кто остался дома, проснулись окончательно и отстреливали бешеных волков.

Небо опять закрыла гомонящая стая. Свиристели вроде. Когда их целая туча, одну птичку не разглядеть. Они орали звонко, высоко, будто сотням котов наступили на хвосты. Котов, кстати, не видно. Киря не поленился спуститься с чердака в комнаты и обыскать все излюбленные кошачьи места. Нету. Ушли гулять, глупые, попадутся волкам…

На кухне мать крутила настройку древнего радиоприемника. И где только нашла, не говоря уж о том, где взяла к нему батарейки. Приемник шипел, иногда для разнообразия выдавал какую-нибудь попсу, но мать не сдавалась.

– Черт-те что! – пожаловалась она. – Передают всякую муть, а мы тут сидим…

На улице грохотали выстрелы. Самая настоящая война. Мы тут сидим, а надо хватать винтовку и бежать мочить волков, мстить за кошечек! Киря так и сделал. Потихоньку, не хлопнув дверью, вышел во двор… И буквально наткнулся на волка!

Тварь стояла в шаге от него и морщила нос в оскале. Киря вскинул винтовку. Рука тряслась, он еще ни разу не убивал. Волк скакнул в сторону и припустил прочь, за сарай. Знает ружье. Точно не бешеный, бешеному было бы все равно. Киря запульнул камешком в сарай, и волк драпанул оттуда огородами.

Тут и там слышались выстрелы. Винтовка оттягивала руку. Киря огляделся: – вроде во дворе волков больше нет – и вышел за калитку.

По улице шла баба Таня своей жутковатой вихляющейся походкой. Шла себе вдоль домов, конечно, безоружная. За ней бежала целая вереница волков.

Вот тогда Киря испугался! Он не раз видел в кино, как людей разрывают волки, но живьем, средь бела дня, да на собственной улице… К тому же в кино не показывают самое страшное. Один из волков чуть прибавил скорости и поравнялся с бабой Таней. Сейчас! Сейчас вожак одним броском свалит жертву, и тут же остальные волки как муравьи облепят ее и будут рвать, рвать, каждый в свою сторону… Киря зажмурился и пальнул в воздух. Когда он открыл глаза, баба Таня лежала лицом на земле и держалась за плечо. Стая стояла хороводом вокруг и шевелила ноздрями.

Киря опять вскинул винтовку и потихоньку пошел к бабке мимо волков. Они скалились, но пятились. Добычу отдавать не хотели, но знали, что такое ружье. К ним нельзя поворачиваться спиной. А как, когда стоят они хороводом вокруг бабы Тани, а тебе к ней и надо? И тогда Киря выстрелил еще.

Волки неохотно отбежали на несколько метров. Баба Таня сидела на земле и ошарашенно мотала головой:

– Это что же такое?! Это мне за мои грехи… – Рукой она зажимала плечо. Киря шагнул к ней, и в нос шибанул резкий запах аммиака: давненько не мылась бабка. А на лицо она была вовсе не бабкой: может, лет на двадцать постарше матери.

Хлопнула калитка. Из ближайшего дома выскочила тетя Лена – жена школьного завхоза – и стала бабку поднимать:

– Идемте-идемте, я врача уже вызвала… Киря, марш домой! Тебя мать обыскалась.

Мать уже бежала к нему по улице с двустволкой наперевес:

– Идем телевизор смотреть. Электричество дали.

Они успели к местным новостям. Противный курносый парень вещал, что в тайге случилась невиданная миграция зверей и птиц. Озерки атакует росомаха, Болшево – волки, и, возможно, виной всему засушливое лето с лесными пожарами.

– Животные оголодали, – вещал этот тип, – и теперь ищут более кормовое место. Возможна эпидемия бешенства: они подходят слишком близко к жилью, это ненормально для дикого зверя. Соблюдайте осторожность, прививайте собак…

– Бред, – оценила мать, и Киря с ней согласился. – Нормальное было лето, не хуже прочих. А такой миграции я, сколько живу, ни разу не видела.

– Они не бешеные, мам. Они ружья боятся.

– Ты давай не геройствуй! Если зверь правда бежит из леса, то сам уйдет. Одно дело, когда во двор лезут и нападают…

– Они ж на бабу Таню напали!

За окнами стихли выстрелы, похоже, все прилипли к телевизорам и смотрели эти глупые новости. Журналисты понятия не имеют, что такое случилось в лесу, что никто там оставаться не хочет. Но высказаться-то надо!

– Мам, а когда медведь спать ложится?

– А как жрать ему нечего будет, так и ляжет. Брусника в лесу еще стоит, так что, может, и медведя дождемся.

Вместо медведя пришел Васек, деловой, с тяжелой лопатой для обороны, и объявил, что хочет почитать дневник вместе с Кирей. Киря, кажется, даже забыть успел о злополучном дневнике. Но, конечно, включил старенький ноут.

* * *

Вечером ко мне опять постучали. Я сидел один (Толстый и Лом с утра куда-то уехали без меня), и тут раздался стук.

– Заходи по одному!

Никто не зашел. Я прошел в коридор и выглянул в окно. Стемнело, мать засиделась у соседки. Над входной дверью горел маленький фонарик из консервной банки (мы на «труде» делали), а у двери никого не было.

Я вышел на улицу и втянул носом волшебный запах летнего вечера. Люди не бывают так счастливы, как я – медведь. Земля стремительно приблизилась к лицу, и травинки защекотали ноздри. Я взревел от восторга, плюхнулся мордой в траву и стал валяться, дергая лапами и кривляясь, как собака.

В сараюхе у дяди Коли дремали теплые кролики, по-кошачьи поджав лапки и смешно втянув головы; физичка у себя дома валялась в постели, читала какую-то ерунду и хихикала.

По соседней улице уже бежали мальчики в звериных тулупах, у меня под ложечкой засосало от этого жуткого сочетания запахов: мальчишки, запертые в тела зверей: задерут кого-нибудь, расшалившись, утром ничего не вспомнят. Я побежал за ними.

В доме, куда спешили Толстый и Лом, не было никакой скотины. За низким окошком с выстиранными на реке занавесками стояла старинная металлическая кровать с шишечками. На кровати уже много лет лежала бабка, нос мой не пощадил запах ни жутких пролежней, ни мочи. Бабкина дочка спала в другом конце дома: она не успеет!

Я перелез через забор и встал на пути мальчишек-зверей. Где Толстый, где Лом, я легко различил по запаху, а выглядели они совершенно одинаково. И одинаково не узнавали меня. Я встал на дыбы и вздыбил шерсть, показывая, что в дом их не пущу. Рыкнул погромче, чтобы в доме проснулись, но до ушей моих донеслось только ровное дыхание спящих. А дальше все произошло быстро и некрасиво.

Угольно-черные когти сверкнули прямо перед моим носом, в лапу врезалась острая боль, а по спине шваркнуло что-то тяжелое. Я заревел и услышал, как в доме шаркают тапочки, как открывается дверь кладовки и появляется на свет охотничий карабин, зарядов нам всем хватит. Я попытался вывернуться, но Лом больно вцепился мне в шею и прижал к земле. Он всегда был самым сильным из нас.

Тапочки шаркали по коридору, легко неся мою смерть. «Медведь», девять миллиметров. Женщина называется! Толстый заметался у крыльца, будто забыл, куда бежать. Я забуксовал задними лапами, силясь вырваться, а Лом будто не слышал! Он ломал меня со звериным усердием и не собирался отвлекаться.

Грохнул выстрел. Ноздри мои тут же залепил запах крови, такой же слоеной: к стейку из мальчишки добавили медвежатинки. Уши заложило. Я мотнул башкой, оттолкнулся задними лапами, рванул вперед, оставив у Лома в зубах кусок своей холки. По вибрации земли я чувствовал, что Лом бежал за мной. Еще выстрел. Я перелез через забор и притаился в кустах.

Земля молчала. Никто не бежал, не дрался, только маленький крот в огороде усердно работал лапами. Женщина в тапочках спустилась с крыльца и рассматривала моих друзей. «Только не добивай, только не добивай!» – нашептывал я про себя. Рыкнул, чтобы ее отвлечь, и опять грохнул выстрел. Стреляли уже с улицы. Стреляли в меня. Сосед напротив услышал пальбу и прибежал на помощь. А я, такой осторожный обычно, и не заметил. Пуля прошла, едва не задев мою спину, я вскочил и рванул прочь. Я не видел, что случилось с Толстым и Ломом. Этот с ружьем гнал меня до самого дома.

Он и во двор за мной ворвался, но я нырнул в дровяной сарай, оттуда пробрался в котельную и через нее вошел в дом.

Мать не спала. Она сидела в своей комнате и шелестела страницами журнала. Ждет меня. А я такой… Увидит – сама пристрелит. Я потихоньку прокрался на кухню, кое-как протиснулся в подпол и притаился там среди банок с компотами.

На огурцы напала плесень, а наглая мышь, на которую мать уже полгода расставляет мышеловки, подгрызала бочку с капустой. Я сказал ей: «Доживу до зимы, кота возьму. Чтоб здоровенный был, как росомаха!» Звуки получились странные, как будто большая собака то ли рычит, то ли мурлычет, то ли пытается сказать «мама». Мышь убежала. Наверху пахло мыльной водой и жженой пылью: мать только закончила мыть посуду и выключила телевизор. В кухне на столе валялся пучок свежесрезанной зелени и забытый хлеб.

А этот с ружьем не ушел! Он хлопнул дверью, он ворвался в мой дом и долго-долго что-то говорил матери. Она отвечала, судя по всему, не соглашаясь, он убеждал и носился по комнатам туда-сюда, будто что-то искал. Меня искал. А мать, наверное, не верила, что в ее доме целый медведь сидит в подполе, свернувшись в три погибели. Таких безбашенных в природе не бывает. Они спорили и ходили по дому туда-сюда, наверное, целый час, я даже задремать успел.

Проснулся от холода: уже человеческое тело продрогло на земляном полу. Потихоньку вылез из подпола и перебрался к себе. Ох влетит кому-то с утра!

Думаю, мать тогда и догадалась, что я больше не я. Это если в книжке читать – не верится, а если у тебя под носом шастает зверь, а сын где-то ходит лунными ночами, а потом оставляет в квартире тонны шерсти, а во дворе – следы, если полдеревни видели медведя, который прибежал к тебе… Думаю, тогда мать и догадалась.

…Она растолкала меня только в обед и, не говоря ни слова о минувшей ночи, велела собираться.

– К дедушке поедешь на недельку. Меня опять в командировку гонят.

Ездить к деду я тогда любил. У него совсем маленький домик в поселке за речкой. Мать все хочет забрать деда к нам. Но он отбрыкивается, говорит, что пока сам способен за собой проследить. Живет один, с собакой. У него много книг про охоту и русская печка на полкомнаты, у нас такой нет. Мне нравится сидеть на печке даже летом и читать какой-нибудь фолиант про охотников и зверей.

Я быстро собрался, выскочил во двор, где дядя Коля уже заводил мотоцикл. Мать сидела в коляске. Я дал ей свой рюкзак, сам запрыгнул дяде Коле за спину, и мы помчались. Пролетая мимо дома Толстого, я подумал, что неплохо бы зайти узнать, как он там. И Лом тоже. Но отчего-то я постеснялся просить дядю Колю. А у деда выяснилось, что зря.

Мы вошли, и на меня тут же выскочила Найда, диван ходячий. Когда-то она была настоящей охотничьей лайкой, но пятнадцать лет любви к пирогам сделали из нее пародию на собаку. Она выкатилась на порог, чтобы облаять меня но, увидев, села на хвост и замерла с открытой пастью. Я наклонился ее погладить, но Найда взвизгнула и драпанула прочь, унося колбасное тело на коротких кривых лапах.

– Найда, ты чего? – Дед изумленно проводил ее взглядом и подозрительно уставился на меня: – Чего псину пугаешь? Ну заходи, заходи, я ее привяжу. Стареет, чудить стала последнее время. Все как у людей…

Он прошел мимо нас во двор, а мать проводила меня в дом и стала прощаться, ссылаясь на свою командировку.

– Да! У меня кое-что для тебя есть, – и достала из-за спины ноутбук.

Я даже глаза протер от удивления. Эта штука во всей деревне была только у Толстого. Его мать держала ларек, и какой-то сто первый знакомый поставщик ей уступил ноутбук за приемлемую цену. Ну как приемлемую – моей матери год пришлось бы работать.

У меня в руках оказалась черная плоская штука с кучей проводов и мышкой, а я не знал, с какого конца за нее хвататься. Да можно ли? Крышка была не новая: на черной поверхности белые катышки клея. У Толстого на этом месте прилеплен пластырь, где ручкой выцарапано «Саша»… меня как током ударило. Я ковырнул катышки клея, нашел еще царапину на корпусе и следы собачьих зубов на проводах…

– Ма-ам…

– Сашина мама просила тебе передать…

Я развернулся и рванул к двери. Мать меня опередила: поднырнула под рукой и встала, заслоняя собой дверной проем:

– Сиди дома. Пожалуйста… Я знаю, тебе тяжело, но жить-то надо. Дед за тобой присмотрит.

У меня защипало в носу. Толстый был мой друг. Я не помню дня без него, даже в детском саду. Когда я болел, Толстый забегал ко мне. Он всегда знал, что я пялюсь в окно на его двор, и показывал что-нибудь смешное… Я вдруг понял, зачем эта ссылка к деду, и взвыл:

– Почему ты сразу не сказала?! – Я думала, ты знаешь.

Знаю! Знаю же! Я видел, я слышал. Просто успел привыкнуть, что раны у нас легко затягиваются. Я не думал, что будет так…

– А ты?! Ты сама…

– А я считаю, что тебе сейчас лучше побыть с дедом, пока все утрясется. Ты же знаешь Сашину бабушку: вы, «дружки-хулиганы» всегда у нее будете виноваты. Незачем тебе сейчас это выслушивать. Я вернусь, и мы поговорим. Она стояла, подперев собой дверь, и ждала, пока я проревусь и хорошенько разобью кулаки о стену. Я ревел и лупил стену, мать стояла у двери, чтобы я не сбежал. Было противно, что она это видит. Я вскарабкался на печку и отвернулся к стене.

Я смотрел на обои (у нас такие же), и мне казалось, что ничего на самом деле не было. Что вот сейчас я услышу за спиной шаги Толстого: он потопчется, подкрадется и рявкнет в ухо: «Рота, подъем!»

За ним войдет Лом и скажет: «Чего ты там разлегся, выходи». Я выйду, и мы вместе пойдем на школьный двор, где собираются вечерами все ребята. Мы будем болтать, петь песни, подеремся немного, если надо, пока за Толстым не прискачет бабка. Мы только увидим издали ее силуэт в платке – и брызнем в разные стороны, потому что бабка Толстого не любит, когда внучок задерживается на улице. А нас, тех, кто его задерживает, в такие моменты считает личными врагами.

Тогда, размазывая сопли по обоям, я еще не знал, как мне быть дальше. Но вечером взял ноут и все это записал, просто чтобы не забыть.

Глава VI. Такие бывают

Электричество вырубилось, когда на улице уже стемнело. За Васьком пришел его брат. Они вышли, а через пару минут с улицы раздался вопль.

Кричали так, будто кого-то едят живьем. Кричал Васек. Киря выскочил с фонарем и влетел отцу в спину. Отец слепо водил ружьем в темноте. Увидев луч, оживился, отобрал у Кири фонарь и побежал вглубь двора к курятнику.

У курятника на земле сидел Васек и завывал. Его братец присел рядом на корточках и, чертыхаясь, лязгал железом. Капкан!

– Я только шуганул его! И попался! – цедил Васек, морщась от боли.

Сзади подбежала мать с телефоном, выяснять, кому нужна «скорая». Отец отправил ее домой и сказал, что отвезет Васька сам. Он раскрыл капкан и оценил:

– Перелом, точно. Сейчас машину подгоню.

Киря напросился с ними.

Он плюхнулся на переднее сиденье и сразу стал крутить настройки радио: не может же быть, чтобы совсем ничего не было известно про миграцию волков. На заднее сиденье Леха-брат шумно грузил Васька. Киря украдкой подглядывал в зеркало. Пробитая капканом, Васькина нога раздувалась на глазах, и Васька никак не мог найти, куда бы ее пристроить. Отец открыл ворота и сел за руль, шумно хлопнув дверью:

– Не суетись, Васек. Не травмируй конечность. А вы с матерью в другой раз предупреждайте! Чья была идея?

Киря пожал плечами. Если отец еще не видел, что творится в деревне…

– Курятник, между прочим, выпотрошен дочиста, – добил отец. – Одни перья вокруг. Так что зря вы старались. Мать не знает еще.

– Зря мне ногу раздробило?! – возмутился Васек и смачно щелкнул Кирю по уху.

А по радио между тем поймались местные новости:

В области наблюдается невиданная доселе миграция животных и птиц. Сегодня сотрудники МЧС исследовали тайгу на предмет пожара и докладывают: возгорания не обнаружено. Ходят слухи, что миграция вызвана полевыми испытаниями в лесу химического оружия или сбросом в реку ядохимикатов. То и другое не более чем домыслы. Сейчас в лесу работает специально приглашенная бригада экологов. Причина миграции животных будет установлена в ближайшее время. Пока местным жителям рекомендуется соблюдать осторожность, выходя на улицу, и обезопасить домашних животных.

– Бред, – ворчал отец. – Работают они! Вот вы, мальчишки, сегодня хоть один вертолет видели?

Вертолетов никто не видел. Машина шла по неосвещенному шоссе мимо леса. Косматые сосны торчали из темноты, в лучах фар бежала раздолбанная дорога. Киря опять думал про войну. Когда начинаются военные действия, в лесу замолкают птицы и зверь бежит куда глаза глядят. И еще отрубаются связь и электричество. Может быть, по лесу подбирается к деревне партизанский отряд, экипированный так, что не видно с вертолета, да и есть ли тот вертолет?

Еще из головы не шел странный дневник. Волки пришли в деревню, когда Киря начал его читать. Глупость, конечно – но вдруг? Например, в ноутбуке стоит программка: Киря открыл файл – и она отправила врагам команду наступать. Может, в том дневнике секретные шифровки, или не в нем конкретно дело, а программка реагирует на включение ноута…

Машину потряхивало на дорожных ямах, и Васек на заднем сиденье подвывал:

– Где мы?

– В машине! – цыкал на него Леха.

– Скоро приедем! – хором успокаивали Киря с отцом. Киря повернулся глянуть, как там Васек, и тут же получил удар в плечо.

Что-то громко ухнуло на капот, и машина встала. Широкий ремень соскользнул и впился ребром, даже сквозь куртку было больно. Непристегнутый Васек кувыркнулся с заднего сиденья и взвыл. Леха запоздало вцепился в него и клюнул носом подголовник. Отец схватил фонарь и выбежал на дорогу. Киря за ним.

Моросило. В свете фар по пробоине на дороге бежал ручеек буроватой воды. На капот «Волги» дождем прибило здоровенный клок шерсти. Под колесами никого не было. Отец осматривал машину:

– Миша. Вынырнул как из-под земли.

Киря оглянулся в поисках сбитого медведя. Справа и слева от неосвещенной дороги черной стеной стоял лес. На обочине у самого склона серебрилась в темноте шерсть.

– Не подходи! – Отец отстранил Кирю и посветил в сторону сбитого зверя. Киря успел разглядеть здоровенную башку, бурую, с проседью и слипшуюся от крови шерсть на боку. И еще лапу с когтищами длиной в палец.

– Идем живо! Будет нам от лесника! – Отец быстро потушил фонарь, буквально затолкал Кирю в машину и газанул так, что Васек опять кувыркнулся с сиденья.

– Медведя сбили. Скоро приедем, – буркнул отец вместо извинений. Васек бубнил под нос что-то нелестное, но Киря не слушал. Из головы не шла здоровенная медвежья лапа.

– Видал, какой?! Морда седая…

Отец кивнул.

– Я не знал, что такие бывают.

– Теперь будешь знать… Вася, ты как? Держись! Я однажды в тайге в капкан попался, вот это был экстрим! Почти сутки с палочкой шкандыбал, пока к людям не вышел. Нога была вот такая и всех цветов радуги. Как не отняли?!

…А одна моя знакомая чуть медведю не попалась однажды. Пошли мы с ней малину собирать. Малинник нашли богатый, стеной стоял. Разошлись метров на десять. Я один куст обдираю, она другой. И слышу: она с кем-то разговаривает. Подхожу потихоньку сзади, а она не замечает, рвет малину, что-то доказывает, якобы мне. А из кустов ей отвечают: «Угу, угу…» Да еще чавкают так, малиной-то! Больше всего я на это обиделся. «Неужели, – спрашиваю потом, – я так чавкаю?» А она: «А на кого мне еще думать?» Всю жизнь в деревне живет, а медведя в кустах не узнала. Ох мы удирали оттуда!

Васька с Лехой хихикали сзади, а Киря эту историю слышал тысячу раз, причем от обоих родителей. Отец просто забалтывал их.

В травмпункте они проторчали битый час: сначала очередь, потом очередь на рентген, потом очередь за снимком и к врачу… Когда Васька с гипсовым лубком запихнули в машину, была уже глубокая ночь. Отец за рулем едва не клевал носом, Васька сразу уснул, и Леха с ним. Киря держался бодрячком. Он смотрел в темноту, ища на обочине сбитого медведя: как он там, жив ли? Но медведя больше не было.

Оказавшись дома, Киря попросил отца не глушить машину, сбегал за ноутом, поколдовал с преобразователем и прикуривателем и устроился читать на водительском сиденье.

* * *

В этот раз не зажилось мне у деда. Он еще с порога странно на меня посмотрел, что-то пробурчал под нос и ушел привязывать Найду. Обычно обниматься лезет да расспрашивать, как живу… Нет. Найда пропала в первую же ночь – собаку не обманешь, она понимает, кто пришел. И дед, кажется, тоже понял. Или мать шепнула. А может, это я додумываю… Раньше мы болтали об охоте, оружии, о рыбалке, смотрели вместе футбол и чинили старую резиновую лодку, которая уже состояла из одних заплат, но важен сам процесс! В этот раз все было не так.

Первые дни дед разговаривал со мной коротко и сухо: «Наколи дров», «Купи молока», «Спокойной ночи». На третий день я не выдержал и сам завел разговор об охоте. Ну как об охоте:

– У дяди Коли Шамана с цепи утащили. То ли волк, то ли медведь…

– Знаю. – От этого «знаю» у меня мороз по коже прошел. Будто и правда знает. – Мне в армии еще один парень рассказывал… Может, брехал, но за ним такого не водилось. В общем, повадился к ним в деревню волк по ночам шастать. Сперва скотину таскал, его все поймать не могли… А однажды старуху цапнул. Она вышла ночью во двор, а на нее из кустов – волк! Отбили. Он ее, конечно, помял, но не смертельно. А на следующую ночь старуха та пропала. Вот так же вышла ночью – и с концами. Искали-искали – без толку. А волк пуще прежнего лютовал, вот только не каждый день…

– Как это?

– Только в полнолуние он выходил, только тогда пропадала скотина. И вот мой сослуживец с соседями выследили этого волка, когда он в курятник забрался, стали стрелять. А он пуль не боится! В него палишь – он бежит, в него палишь – он бежит. Только от выстрела в голову лег наконец волк. А утром на том месте нашли тело парня, который пять лет назад в армию ушел и не вернулся. Думали дезертир, домой не суется, боится, что поймают, а он… А еще на следующий день объявилась пропавшая бабка и парень, что год назад пропал и никто не знал, где он. И никто из них не помнил, что с ними было все это время. Где жили, что делали… – Дед выжидательно глядел на меня. Наверное, у меня было очень виноватое лицо.

– Оборотни?

– Я не очень верю. Особенно в то, что они не помнили, где были. Просто совесть у них не чиста, вот и помалкивали. Ну заколдовал их этот дезертир, а как помер – так и кончено.

– Ну почему? Может, они правда…

– Тот парень говорил, что у оборотней своя иерархия. Есть Альфа – вожак стаи. Волки же стаями ходят. Если он тебя укусил, ты станешь зверем. Бетой. И когда Альфу убивают, Бета снова становится человеком. Только якобы не помнит ничего…

– А если Бета кого-нибудь укусит?

– Будет Гамма, Шмамма или труп. Не в том дело. Дело в том, что убили главного, и остальные сразу стали людьми.

Мне тогда показалось, что дед все про меня знает.

– А если этот Альфа сам давно уже труп, а тебя превратил? Что тогда?

– Как превратил? Во сне, что ли?

Я пожал плечами. А дед продолжил:

– Не знаю. Точно скажу, что Альфа всегда вожак. Убьешь вожака – остальные станут людьми…

– А если это не волк, а зверь-одиночка? Лиса, например, или медведь?

– Ну не родился же он таким! Кто-то все равно его обратил, тот и Альфа… Тебе скучно, небось, со мной! Иди почитай что-нибудь. – Он достал из стеллажа толстенный красный фолиант самого потрепанного вида.

– Я тут прибрался немножко. И нашел вот. Если ты интересуешься… – буркнул дед на мой незаданный вопрос и ушел к себе.

Конечно, я полез читать. Книга была про оборотней. В основном рассказики-побасенки. Про охотника, который много дней выслеживал волка, а когда наконец подстрелил, увидел вместо зверя свою жену. Про медведя, который терроризировал всю деревню, а когда какой-то смельчак отрубил ему палец, то на утро увидел своего друга без пальца. В книжке говорилось, что оборотни быстро регенерируют и убить их можно, только раздробив голову или повесив – в общем, прервав работу мозга. А рана затянется в первые же сутки – и все. Непонятно только, почему у того мужика-медведя палец не отрос.

Но были в ней и полезные вещи. Например, «Руководство оборотня». Я узнал, что превратить человека в зверя можно по-разному: заклятие, укус, звериная шкура или, самое интересное, звериное мясо. Ох, дорого обошлись нам с ребятами пирожки незнакомца на той поляне! Это, кстати, и объясняет, почему я не превратился в оборотня до конца. В отличие от Толстого и Лома, я помню себя в медвежьей шкуре и совершенно не хочу никого убивать. Мысль о сыром мясе вызывает у меня брезгливость, как у всех людей, даже когда я зверь. Толстый и Лом сглотнули свои пирожки с медвежьим мясом, а я только надкусил. Отсюда и разница.

Спал я плохо. Мне все снилась та поляна, такая же, как наяву: хоровод сухих деревьев черными скелетами окружал голую землю без единой травинки. Только наш костер светился в этой огромной черной чаше. Я сидел у костра один, и казалось, что деревья подступают ко мне, сужая круг. Хотелось бежать, но я отчего-то не мог, так бывает в снах. Я изо всех сил пытался хотя бы встать, когда рядом возник тот старик с заросшим лицом.

– Это ты сделал с нами? – спросил я. – Зачем?

– Затем! Я бы вас, живых, еще в школе учил не лезть к мертвым! – пробубнил он сквозь бороду. У него был жутковатый рычащий голос, но я его понимал. Как будто всю жизнь так разговаривал. – Сколько раз вам говорили, чтобы вы убирались с моей поляны! Сколько раз вас прогоняли оттуда! Вы сами виноваты! – Он помолчал. – Но ты не такой, как твои друзья. У тебя сильная воля, ты один осознаешь себя зверем. Это очень важно, знать, что ты зверь…

«Пирожки!» – мелькнуло у меня. Очень захотелось сказать, что это не воля сильная, а просто готовит кто-то паршиво. Пирожки с медвежатиной… Старуху, которая их испекла, я надеюсь, он выдумал. Не та же эта бабка без лица? Она ведь, наоборот, прогоняла нас с поляны…

Пирог, что приносил нам старик, я почти не тронул. Надкусил и бросил в огонь, поэтому не превратился до конца в зверя. Мальчишки съели – и вот…

– Ты должен стать вожаком! – бубнил старик. – Возьми мою силу, спаси стаю.

– Какую еще силу?

– Она прямо под твоим костром. Возьми силу, стань вожаком, спаси стаю! Зверь без стаи хуже пса бездомного.

– Медведи же одиночки?

– Обычные медведи – да. А ты не просто медведь. Ты Зверь. Зверь без стаи…

Я проснулся от ужаса, что таких, как я, еще целая стая. Дед уже звенел на кухне чайной ложечкой. Я ворвался к нему, ошалевший со сна, и спросил:

– Ты не слышал про колдуна-людоеда? Которого в семнадцатом году застрелили?

– Ну не такой я старый! Умойся поди… – Дед смеялся и жевал бутерброд, и я на секунду поверил, что все в порядке.

А когда вернулся, умытый-одетый и успевший пожалеть, что спросил, дед мне и выдал:

– Был, говорят, колдун в вашей деревне. Травки собирал, заговоры делал, всякие отвороты-навороты. Моя бабка по молодости к нему обращалась, не говорила зачем. От нее и знаю. Знаю, что скотина в вашей деревне не приживалась. Коровы, свиньи сами удирали как от пожара. Только куры и жили, и то если запирать хорошо. Знаю, что зверя в лесу толком не было. И во всем винили этого колдуна. Дескать, он в полнолуние в медведя превращается и идет убивать. Неужто сам не слышал про медведя-людоеда?

– Который всех деревьями заваливал?

– Ну вот. А чего спрашиваешь?

– Я думал – страшилка.

– Да я тоже. Мало ли кого медведь заломает, чего сразу «оборотень»?

– Может, колдуна просто не любили, вот и сваливали на него все?

– Колдунов никто не любит. В революцию зашли к нему и пристрелили вместе с матерью.

– А вдруг он правда оборотнем был?

– Колдуном точно был. Потому что умирал долго. Когда умирает ведьма или колдун, он должен кому-то передать свою силу, иначе не умрет. Я сам такое видел. Бабка уже в нашей деревне три дня маялась, все норовила за руку схватить кого из родственниц. А они не дуры – у бабки той очень плохая слава была. Так и маялась, не передав силу, пока кто-то не догадался крышу разобрать.

– Это зачем?

– Сам толком не знаю. То ли они так силу на ветер пускают, то ли… В общем, бабке той помогло, сразу померла.

– А колдун?

– А тот, говорят, так никому и не передал. Говорят, припрятал где-то, где теперь лес. И деревья в том месте не растут, и зверье не ходит.

– А что припрятал?

– Может, предмет какой. Волшебную палочку. – Дед засмеялся, хлюпая чаем, допил и встал: – Всякое бывает в жизни. Я старый и ничему не удивляюсь.

Кажется, это был наш единственный нормальный разговор за то время, что я у него проторчал, пережидая материну командировку. Да и была ли та командировка?

Я теперь очень скучаю по деду. Пишу и боюсь больше не увидеть его живым.

Это был очень длинный и тяжелый лунный месяц. Я скучал по Толстому, боялся, что я следующий. Читал про оборотней и думал. У меня было время подумать. Мы, оборотни, становимся собой только в полнолуние. Две-три ночи, а потом – все. Остальное время, когда луна не полная, ты не зверь, не человек, а так…

Страшно признаться, но я скучал по тем ночам, когда был зверем. Не могу сказать, что мне это нравилось: когда у тебя есть слух и зрение, ты не говоришь «мне это нравится», – просто живешь. В ночи, когда луна не полная, я не слышал даже того, что творится в соседней комнате. Как можно жить таким глухим?!

Животные ушли: и кошки, и собаки. Идешь по улице, а лая не слышно, тихо так, будто деревня вымерла. Остались только куры-кролики. Им не так просто сбежать, да и мозги не позволяют. И мыши еще. Эти обнаглели: могли прямо при тебе залезть на стол, посмотреть, что ты ешь и много ли им останется.

Старик не отставал. В каждом сне я видел ту поляну и старика. Он все повторял: «Возьми мою силу», «Возьми мою силу». То угрожал, то уговаривал. И во всех окрестных стариках мне мерещился он. Колдун-медведь. Еще я думал о стае… Если мы с Ломом не единственные звери в деревне, то этак и деревни скоро не останется.

С дедом я кое-как протянул неделю, пока мать не забрала. Оказавшись дома, первым делом побежал к Лому.

Мой друг сидел в кресле у окна, уставившись в книжку неподвижными зрачками. Я ворвался и хотел его обнять, но он поднял глаза – и я замер. Это был не Лом. Лицо вроде то же, но какое-то сдувшееся, худое, со впалыми щеками и цвета серого. Говорят, у покойников такие лица.

Он смотрел сквозь меня как робот – и хоть бы уголки губ дрогнули. Его лицо не выражало вообще ничего. Не лицо, а маска. Навсегда застывшая. Я видел чучела в зоологическом музее: набитые опилками шкуры со стеклянными глазами – вот так Лом и выглядел.

– Скучаешь по Толстому? – Я уселся на стул рядом, отобрал у Лома книжку и запулил в угол. Нормальный Лом сорвал бы с меня кепку и тоже бы куда-нибудь запулил. Лом, скучающий по Толстому, дал бы мне по шее и сказал: «Вали отсюда, баклан». А этот сказал:

– Привет.

Вот так: «Привет» – и все. И сидит такой, сквозь меня смотрит. Хотелось зажать ему нос и рот, чтобы лицо хоть что-то выражало и обрело хоть какой-то цвет, кроме серого. Я помахал перед его лицом ладонью: он вообще жив еще? Нормальный Лом схватил бы мою руку, проворчал бы что-то вроде: «Фу, где ты ею ковырялся!»… А этот сказал:

– Прекрати.

Вошла его мать и ужасно мне обрадовалась. Стала расспрашивать про деда и звала пить чай. Я вышел с ней на кухню, только чтобы задать один-единственный вопрос, но она меня опередила.

– Ты его расшевели, ладно? – Она суетливо расставляла чашки, наверное, чтобы на меня не смотреть. – Как Саши не стало, он такой и ходит. «Доброе утро», «спокойной ночи», «да», «нет» – весь словарный запас. А лицо видел? Краше в гроб кладут.

– К врачу надо.

– Участковый говорит «депрессия», в город надо везти. На той неделе отпрошусь с работы, и поедем уже. Сил больше нет это терпеть. Зомби, а не парень. Ты сам-то как?

Я сказал, что нормально. Мать Лома кивнула и опять зазвенела чашками у шкафа, чтобы не встречаться со мной взглядом. Над кухонным столом висели дурацкие часы с огромным браслетом, будто великан с руки снял. Они показывали половину пятого.

Глава VII. Ты веришь в эти сказки?

Проснулся Киря к обеду, по привычке глянул в окно. Снег размыло дождем. Получилась мерзлая каша, размятая материными дворовыми валенками и вся истыканная длинными волчьими следами.

Никуда не торопясь, он оделся, попил чаю, взял под мышку трофейный ноутбук и пошел к физичке.

– И нет у нее никакого зомбивируса! – выскочил физичкин Серега и повис у Кири на руке. – Зачем соврал? Я уже и чеснок приготовил, и ложечку серебряную заточил – хочешь, покажу? Мне за нее бабка такое устроила!

– Погоди ты! Мать дома?

Серега молча указал на дверь комнаты и отвалился.

Физичка сидела в кресле у окна и что-то читала.

– Кирилл? Один! С ума сошел? Я вам задание на двери повешу, когда волки уйдут. Отдыхай пока, видишь, что творится!

– Я ведь даже знаю, кто в этом виноват. – Киря раскрыл перед ней заряженный ноут с той самой фоткой.

– Ух ты! Откуда это у тебя?

– Нашел. Вы их помните?

– Да, конечно, помню. Этого мальчика нечаянно застрелили, – она показала на Толстого.

– Так это бабы Танин сын?

– Нет, с чего ты взял. Его родители уехали сразу после того случая. А бабы Танин сын вот. Они с Ломовым пропали через месяц. Легли дома спать вечером, а утром – нет парней. До сих пор ищут. Баба Таня тогда умом и повредилась. А родители Ломова недавно от нас переехали, может быть, ты их и помнишь… – Она еще что-то говорила про родителей Лома, Киря не слушал, ему надо было бежать. Он захлопнул ноут и, бросив «спасибодосвидания», рванул на выход. У самой двери кое-что вспомнил:

– А поляна-то? Ну та, аномальная, которую вы нашли?

– Ты веришь в эти сказки? – улыбнулась физичка. – Нет, поляна была. Жутковатая, ничего на ней не росло. Дядя Саша, лесник, там много лет вредителя травил и вылечил в конце концов. Сейчас там уже заросло все.

Киря кивнул и побежал домой. Дочитать надо было, а потом с вопросами лезть!

* * *

Наверное, это чудовищно, но как я был счастлив, когда над деревней снова взошла полная луна! Мой человеческий мозг прекрасно помнил, что за эйфорией наступит утренняя депрессия, что меня могут убить, в конце концов… Но кусочек звериной души во мне, тот злополучный огрызок пирожка, ревел от восторга.

Мать заперла дверь на амбарный замок снаружи. Я слышал, как она залезает в окно, и смеялся про себя, и ничего не мог с собой поделать. Я вышел через котельную, оттуда в сарай, из сарая на волю, легко сломав старую дверь, – и заревел громко, не в силах сдержать свой восторг!

Луна. Знаешь, как пахнет луна? Она пахнет пылью, холодом, росой и тяжелыми столетними соснами в лесу. А еще страхами и снами, ватным одеялом, сшитым бабушкой задолго до твоего рождения, старыми книгами и скрипучей доской в полу. Она пахнет домом. От этих запахов нельзя не реветь.

Я побежал по серебристой траве, догоняя луну и ревя в голос. Мыши-полевки разбегались от меня, взлетали вспуганные жучки. Дома тянулись ко мне своими запахами, и я уже слышал, как выходит на охоту Лом.

Он был другой. Совсем другой. Он был сильнее и злее. Я раздувал ноздри, силясь учуять следы мальчишеских запахов под медвежьим тулупом. Книга. Пыльные страницы старой книги, над которой Лом просидел весь лунный месяц. Это было все, что осталось в нем человеческого. Звериная шкура плотно приросла, я слышал запах голода и ярости, они опережали Лома далеко, заглушая жалкий запах пыльных страниц.

Скотины в деревне почти не осталось. Куры тревожно хлопали крыльями и метались по сараям. Глупые! Лом шел не за ними! Луна освещала хрупкие домишки-коробочки, даже двери не во всех заперты на ночь. Зверь вздыбил шерсть на холке и потянул носом. Тяжелые лапы, взрыхляя на ходу землю, бежали убивать. Язык вывалился из пасти. Его кончик мелко дрожал и капал слюной.

Лом свернул в ближайший двор, где в старом домике под окном спала на железной кровати парализованная старуха. Я читал, что оборотни начинают со слабых. Со стариков и детей. Еще я знал, что оборотень становится настоящим только после того, как попробует человеческой крови. Лом помнил, что не убил бабку в прошлый раз, и хотел закончить начатое.

Я погнался за ним. Я настиг его уже под окном: несколько бревен, пара движений могучих лап – и слабый запах мальчика с книжкой навсегда исчезнет из-под звериной шкуры. Я перехватил его, когда он уже лез в окно. Наподдал лапой, сдернул. Лом, похоже, не замечал меня раньше, был слишком занят мыслью о бабке. На меня глянули два изумленных глаза – и здоровенная туша взвилась на дыбы.

Морду мою тут же пронзила боль: Лом вцепился клыками прямо в переносицу, и это было невыносимо. Я заорал как человек и, кажется, потерял сознание. Лом всегда был сильнее меня.

Очнулся я от выстрела. Пуля вошла мне под ребро. Я вскочил и помчался прочь на трех ногах. Из дома, оставленного позади, пахло ужасом, кровью и странным покоем, с которым я не знаком. А Лом был уже далеко.

Я торопился. Рана в боку колола, но надо было бежать. Лом, попробовавший крови, уже стал зверем и моим вожаком. Такие правила. Зверь без стаи хуже бездомного пса, и если Альфа-зверь (это больше не мой друг Лом) прикажет идти с ним убивать, я должен буду подчиниться. Если сам не успею стать вожаком. Поэтому я спешил. Боль от пули проходила быстро: добежав до леса, я уже не хромал.

Лес жил своей жизнью. Лиственные деревья, закрытые от солнца угрюмыми хвойными соседями, только раскрывали первые бледные листочки. Рыжая белка промчалась по сосне, цокая коготками, и нырнула в дупло. Там, на постилке из пуха, тоненько, почти неслышно человеческому уху, пищали розовые слепые бельчата.

Прочь от меня, вперед и в стороны веером разбегались звуки и запахи: зайцы драпали, сверкая черными пятками. Поджав хвосты, уходила волчья стая; даже медведица с медвежонком от меня удирала. С верхушки сосны запоздало вспорхнула сорока и улетела в сторону деревни. Я даже присел на минутку, чтобы дать им всем разойтись. В огромной тайге только мыши меня не боялись. Маленькие, а понимают, что зверюге вроде меня зубочистки не нужны.

Лапы колола опавшая хвоя, языку во рту было тесно из-за отросших клыков. Мир зверя ниже и шире: даже звезды будто приспустились вместе с небом, чтобы я мог разглядеть.

Я торопился, я гнал вперед все свои четыре лапы. Какой это кайф – пользоваться всем, что тебе дано, – а то на двух, как инвалид. Я бежал дальше, в тайгу, откуда тонким лезвием тянулся мне навстречу запах волшебной поляны. Я знал, отчего там гибнут деревья, я спешил их спасти, а заодно и себя, и деревню, и стаю. Стае нужен вожак, даже если она состоит только из меня и Лома. Стаю нужно уводить. Подальше из деревни, от людей с ружьями, подальше в тайгу, подальше от тех, кому мы можем причинить вред.

Запах силы заполнял поляну, как вода озеро, я без труда нашел источник и стал копать передней лапой. Я видел это во сне двадцать семь раз так ясно, как вижу теперь, я не мог ошибиться. Даже знал, какая там глубина, и рыл не торопясь, чтобы не устать раньше времени.

Когда умирает колдун, ему надо кому-то передать свою силу. Без этого не умрет, будет мучиться. Если никого подходящего поблизости нет, колдун передает силу любому предмету, хоть камню или палке. И тогда следующий, кто за нее возьмется, сам станет колдуном.

Колдун, который обратил меня в зверя, умер быстро и некрасиво, от чужой руки. От пули в голову, как подобает зверю. А рядом только и были что кочерга да старенькая мать, которую застрелили секундой раньше. Да, в лицо. Да, это она нас прогоняла… А потом убийцы сожгли дом и двор, и очень долго на это место никто не ходил – боялись.

Доски и бревна давно истлели, а кочерга осталась лежать, только теперь уже под землей. Сила, исходящая от нее как лучи, не дает расти ни траве, ни деревьям, не дает покоя припозднившимся туристам, неконтролируемая, бесхозная, она разрушительна. А я возьму. Я стану вожаком. Лучше я, чем бывший Лом.

Когти скребнули по металлу, и тонкая искра кольнула палец как удар тока. Кочерга отлично сохранилась – что ей, железке, сделается? Я аккуратно взял ее зубами, и почувствовал, как щекочут во рту мелкие искорки.

Тайга зашумела тысячью новых звуков, свежие запахи нахлынули на меня водопадом. Я услышал, как далеко на трассе заглох грузовик, как шумит самолет в небе, а в моем родном доме нервно ходит из угла в угол мать, поглядывая в окно. Мне надо было спешить.

Ужасный снежный человек, людоед, колдун-оборотень – и как мы его только не обзывали – стоял передо мной, сложив руки на груди, и мелко кивал:

– Зверю нужна стая. Стае нужен вожак. Лом больше не твой друг-мальчишка, а настоящий зверь, попробовавший крови. Он должен был стать Альфой… Но у тебя есть больше. У тебя есть сила колдуна, сила зверя и воля человека. У меня последнего не было. Теперь ты Альфа. Ты справишься.

Я хотел что-то спросить, но развернулся и побежал, потому что должен был бежать. Меня ждала деревня, меня ждала маленькая стая, и я торопился. Со всех сторон ко мне разноцветными лучами тянулись запахи, и я носом чуял, как уже далеко на поляне выклевываются почки на когда-то сухих деревьях.

Лом залег в овраге и мелко трясся. Его окружали люди с ружьями. Под ногами у них суетилась моя мать и орала, я не понимал, что конкретно, но догадывался. Она думала, что Лом – это я. Из-за нее никто и не решался стрелять, хотя все смеялись.

Я успел. Я заревел так, что в окрестных домах задребезжали стекла, и мужики с ружьями синхронно направили на меня фонари. Столько лучей, я думал, ослепну.

Лом драпанул из оврага, но далеко не ушел: встал в сторонке за спинами людей и вопросительно уставился на меня. Вот остолоп! Стоит кому-нибудь обернуться… В мою сторону грянул выстрел, но я был готов. Залег в траве и потихоньку пополз назад. Мать повисла на руке у дяди Коли и пыталась ему втолковать, почему стрелять нельзя. Остальные смеялись, что-то бормотали. Кто-то нарочно пальнул в воздух. Я лежал. Лучи фонарей шарили по траве в поисках мишени, я вжался в землю и через губу забормотал:

Пусть глаза явное не увидят, ноги мимо пройдут, дела мои не увидят, не найдут.

Откуда я это узнал? Слова пришли ко мне вместе с колдовской силой. Звуки выходили все такие же странные, как игривое ворчание большой собаки. Но, кажется, у меня получилось. Толпа с ружьями рассеянно перекинулась парой слов и вяло разбрелась по своим домам. Один даже споткнулся о Лома, но ругнулся и обошел, будто это какой-нибудь пенек.

Мать осталась. Она стояла на месте и вертела головой. Я знал, что она ищет меня, но не может увидеть. От нее пахло ирисами и молочаем.

– Ты домой собираешься? Или пулю в лоб захотел? – сказала она какому-то дереву. Вообще-то я не разбирал, что она говорит, но это было очень похоже. Я вышел. И мы пошли домой.

Всю дорогу мать что-то доказывала, явно мне, но смотрела при этом в другую сторону. Не так на нее действует моя магия. Может, оттого, что она меня знает как облупленного? Лом плелся за нами, точнее за мной, и вид у него был совершенно потерянный. Я втягивал носом его запах, силясь нащупать того мальчика с книжкой, – нет, не вышло.

Потом был длинный день, и я пытался многое объяснить матери, но она все твердила: «Тебя застрелят, тебя застрелят» – и не хотела ничего слушать. А вечером и вовсе заперла меня в погребе, чтобы не выскочил на луну.

Я не обиделся. Ничего. Я бы тоже запер. Я сижу среди банок и думаю, как быть дальше. Среди старых газет, которыми переложена картошка, я нашел плакат группы «Смайлики». Вот за ним и будет мой тайник. Я положу ноутбук на полку и прикрою плакатом, чтобы любопытный нашел сразу. А нелюбопытные мне не нужны… Мать жалко, ужасно жалко, но я теперь вожак…

Я все обдумал. Я дождусь, пока она уснет, переползу под полом в соседнюю комнату, там в полу давно треснула доска. Ее-то я и выломаю вместе с парой-тройкой соседних. Я теперь сильный, даже сильнее Лома. Перед тем как уйти, я потихоньку на цыпочках подойду к спящей матери. Стереть ей начисто память о том дне, когда она догадалась, я уже не смогу, раньше надо было. Но кое-что сделать можно, чтобы она не сразу бросилась меня искать.

Как ты забыла, как первые шаги ходила, так отныне и до веку забыть тебе этого человека. Как на ноже дым не держится, на тебе тоска не держится. Забудешь, не вспомнишь, не скажешь, не сможешь.

Я повторю это много раз, пока не почувствую, что хватит. Тогда я уйду.

А ты, кто прочтет эти записки… Знай, я уже в пути. Ведь ты легко нашел мой тайник, ноги будто сами привели, и еще, наверное, подумал, какую фигню я слушаю. Нет, не слушаю, что нашел, тем и залепил. Ты, кто запустил ноутбук Толстого или выломал жесткий диск. Ты знай, все так и было. И в тот день, когда мы встретимся… Я не прошу тебя убивать. Это очень трудно, лично мне еще ни разу не приходилось, хотя к тому времени, как ты это прочтешь, возможно, все изменится. Ты просто знай, что я готов. Знай, что освободить оборотней, вернуть пропавших людей можно, только убив Альфу. Я никого не убивал, но Альфа – это я. Так получилось. Моя задача – оберегать стаю, пока кто-нибудь не пристрелит меня. Тогда все закончится, и звери снова станут людьми. Я готов.

Знай, что целиться нужно в голову, иначе толку не будет. Мы очень живучи. И бойся стаи: звери ни черта не соображают, они будут до последнего защищать хозяина. Так что лучше нам встретиться днем. Я не прошу тебя убивать… Но знай, если вокруг тебя творится что-то странное: ни с того ни с сего вырубается электричество, сам собой переключается телевизор, падают по ночам предметы, если из леса бежит зверье, а из деревни – скотина, значит, я где-то рядом.

Глава VIII. Морок

На улице выпал свежий снег, Киря шел, скрипя, и оставлял глубокие черноватые от земли следы. Волки по дороге не попадались, вообще было тихо вокруг, будто деревня вымерла. Киря прошел ее всю, но только и встретил что бабку школьного завхоза. Она укутывала деревья во дворе и распевала во все горло, будто и правда осталась одна во всей округе.

Жутковато было в этой пустой деревне. Смеркалось, а в домах не было света. Редкие точки свечей в окнах только добавляли картине мрака. Черный лес стоял впереди тяжелой стеной.

У заброшенного дома сидели бездомные собаки. Должно быть, пришли из соседних деревень, когда началась вся эта заваруха. После нашествия волков их осталось всего две. Киря только цыкнул, и они забились под крыльцо. В доме гулко постукивали шаги.

Киря потихоньку вошел. В угрюмом полуразрушенном доме с выбитыми окнами было совсем темно. В глубине комнаты кто-то шумно возился и покряхтывал, звеня железом.

Киря включил фонарь и увидел сгорбленную спину бабы Тани в этой нелепой серой хламиде. Старуха сидела на корточках и, громыхая замком, отпирала крышку подпола. Киря кашлянул, но она не услышала. Отпирала замок и бормотала под нос: «Мама уже пришла, молока принесла»… Киря стоял у нее за спиной, а ей было все равно.

– Баба Таня! Темнеет уже!

– Мама пришла…

– Идем отсюда, баб Тань!

Старуха будто не слышала. Она ковырялась ключом в нелепом навесном замке на подполе и говорила с невидимым собеседником:

– Потерпи, мой хороший. Еще ночь-другую – и все. А там на рыбалку с дядь Колей пойдешь, а хочешь – со мной в лес: брусника-то стоит еще…

Слушать это было стыдно и отвратительно, Киря даже закрыл уши ладонями. Отперся замок, старуха открыла крышку подпола с гулким стуком и полезла вниз. Киря направил фонарик в проем, чтобы баба Таня ноги не переломала. Она легко спустилась по раздолбанной лестнице и стала хлопотать у столика с вылинявшей клеенкой. Она доставала из свертков еду и выкладывала на тарелочки, предлагая невидимому сыну:

– Теть Маша пироги пекла и тебе передать велела. Попробуй рыбник. Очень удачный. Похудел ты чего-то…

Зрелище было не для слабонервных. Киря отошел в другой конец дома к входной двери и посветил фонарем во двор, разглядывая голубые сугробы. Бездомные собаки уже вылезли из-под крыльца и стояли у порога, виляя хвостами. Ясно, кому достанется ужин невидимого бабы-Таниного сына. Киря стоял в дверях, а собаки лебезили у ног, роняя слюни и просовывая в проем нетерпеливые носы.

В доме хлопнула крышка подпола – баба Таня выбралась. Зазвенело железо замка, и собаки пулей влетели в дом. Не дождавшись, пока старуха запрет подпол, они вбежали в соседнюю комнату, где была дыра в полу, и полезли есть. Киря так и стоял в дверях и то услышал, как под полом зачавкало.

Стемнело. Слепые дома стояли как черные проталины в снегу. Баба Таня еще бродила по дому, бормоча под нос. Собаки шумно завозились, даже чавкать перестали. Похоже, назревала драка: из-под дома раздавался визг, лай, грохот, и в конце концов две псины выскочили Кире под ноги, чуть не сбив его, и драпанули прочь. Одна гналась за другой – халявный ужин не поделили.

Киря возил лучом фонарика по бывшему двору заброшенного дома и представлял, что вот эта развалина, должно быть, была дровяным сараем, а здесь курятник стоял… У самого крыльца почти под ногами мелькнула здоровенная черная тень.

Киря отшатнулся назад, в дом, споткнулся о торчащую доску в полу и рухнул на спину. В темноте заброшенного дома чуть белел дверной проем. Киря вскочил, навалился на хлипенькую дверь, закрыл на задвижку. Ржавая, она поддалась с трудом – и держалась-то на одном винтике…

За дверью, совсем рядом, раздался рев. Не волчий вой – что, Киря волка не слышал! Этот звук был громче, ниже, будто не волк, а целая стая взвыла в унисон. Ноги коченели от этого звука. Киря вцепился в ружье. Спокойно! Патроны есть. За спиной зашаркали шаги: ах да, баба Таня! Она шаркала к двери своей кривляющейся походкой, ничего не видя и не слыша вокруг. Киря поймал ее за руку:

– Стойте!

В дверь ударило что-то тяжелое. Кусок доски тут же отлетел в дом и царапнул Кирю по ноге. Сквозь дыру было видно светлое пятно сугроба, которое тут же закрыла здоровенная тень. Киря направил туда фонарик и тут же опустил. Морда зверя не помещалась в пробоине из одной доски. Киря успел углядеть кожаную ноздрю величиной почти с кулак, белоснежный клык и бурый густой мех. Он вскинул ружье и пальнул.

От грохота заложило уши. Баба Таня вцепилась в Кирино плечо стальными костлявыми пальцами и что-то беззвучно забормотала. Пробоина в двери опять засветила синим снегом – неужели попал?!

Киря подскочил к маленькому окошку в прихожей, давно выбитому, и высунул фонарь наружу. Никого. Снег у двери истоптан огромными медвежьими следами. Они вели вдоль стены за дом, туда, где, Киря думал, стоял дровяной сарай. Котельная!

Парень из дневника писал, как через дровяной сарай пробирался в котельную, а оттуда в дом! Киря отпрянул от окна и помчался по дырявому полу, светя фонариком:

– Где котельная?!

Баба Таня поспешно шаркала за ним и только бубнила что-то под нос. Из прихожей вели три двери. Одной из них вообще не было. За другой была комната с дырой в полу. Киря дернул третью дверь и кубарем полетел с лестницы вниз. Ружье осталось где-то на верхних ступеньках, фонарь укатился и блестел у стены, белым кругляшом освещая кусок пакли в стене. Над головой возвышалась печка, чуть дальше зиял черный дверной проем. Из проема дуло.

Киря вскочил на ноги и зашарил по лестнице, ища ружье. В темноте ничего не было видно, а чтобы взять фонарь, надо было пройти два шага к пустому дверному проему.

– Осторожно, там ступеньки, – запоздало пробубнила баба Таня откуда-то сверху. Киря отвлекся на нее и тут же услышал за спиной шумное посапывание.

Он оглянулся. В дверях стоял зверь.

Его башка занимала весь дверной проем. Бурые шерстинки поблескивали в темноте. Из-под черной губы белели клыки. Глаза были маленькие, в красных сеточках сосудов, черные зрачки закрывали радужку. Зверь прижимал уши и скалился.

Когти, с палец длиной, оглушительно царапнули по деревянному полу. Киря смотрел на зверя как загипнотизированный. Не выдумка. Не фантастика. Не литературные упражнения скучающего школьника. Киря до последнего не хотел верить, но зверь пришел сам.

Ружье! Киря захлопал ладонью по лестнице и нащупал его, но выстрелить не успел. Зверь встал на дыбы и бросился на него… Что-то тяжелое ударило в голову, гулко хлопнула дверь, и Киря рухнул на пол, больно приложившись ногой о ступеньку.

– Медведь! – В темноте над ним стояла тонкая фигура бабы Тани. Ружье блестело в ее руке, в двери вместо щеколды торчала кочерга, а зверя не было.

– Где он?

– В дом проскочил. Это за грехи мои…

В дверь ударило. Киря услышал, как треснули доски от удара огромной лапы, – надо бежать! Он подобрал фонарь, схватил за руку бабу Таню и потащил ее в черный дверной проем. Если верить дневнику, он ведет в сарай, точнее то, что от него осталось, а оттуда – на улицу.

В луче фонаря мелькали доски, грабли, земляной пол и здоровенная дыра в двери: не сможешь отпереть – через нее пролезешь. Киря встал на четвереньки и вылез на улицу. Баба Таня – за ним. А зверь уже поджидал во дворе.

Только здесь, на снегу, было видно, какой он огромный. Медведь. Черная проталина на белом снегу, гора…

– Медведь, – бубнила баба Таня.

Киря забрал у нее ружье и вскинул его. Вдоль забора галопом к ним мчался еще один зверь. За ним вереницей тянулась целая стая. Они ж, медведи, одиночки! Стая. Звери были такие же, бурые с проседью, как тот, которого они с отцом сбили на машине. И тогда Киря еще не хотел верить, что они бывают. А теперь… В голову. Их нужно бить в голову.

Рука тряслась. В тишине было слышно, как хрустит снег под могучими лапами подбегающего зверя. Пальцев Киря не чувствовал. Руки ниже локтя будто затекли, если бы Киря их не видел, решил бы, что их просто нет. Он стоял как загипнотизированный, смотрел на зверя в прицел и не мог шевельнуть пальцем. Палец как чужой, отказывался давить на курок. Ноги будто вросли в снег, и руки занемели. Медведь, который преследовал их в доме, тоже оцепенел. Минуту назад он ломился в дверь, а теперь стоял столбом, и снежинки падали ему на нос. Стая замерла на месте, уставившись на Кирю.

Один из медведей поднял огромную седую башку и заревел.

Звук врезался в мозг тупым сверлом, у Кири в глазах темнело от этого рева. Он отчего-то вспомнил, как летом ходил купаться с ребятами и руками поймал вот такого ротана. Он даже ощутил щипание воды в носу и злое июльское солнышко на спине. Здорово обгорел тогда. Он слышал запах костра, который жгли тем же вечером у реки, ухи в старом, еще дедовом, котелке, чувствовал росу под босыми ногами и слышал голоса ребят.

– Медведь! – из оцепенения его вывел голос бабы Тани. Зверь будто этого и ждал. Он встал на дыбы, мазнув Кирю тяжелым боком, и попер на старуху. Ружье, выбитое зверем, крутанулось в воздухе и приземлилось на медвежью башку.

Кажется, Бабу Таню это и спасло. Она успела сесть и схватить оружие.

…А Киря опять оказался в минувшем лете. Он увидел туман в огороде, такой густой, что еле видны собственные пальцы в пятнах от молочая. Он услышал утренних петухов, грохот жестяных ведер у колодца… А потом грохнул выстрел.

Киря хотел повернуть голову, но не мог. Тело будто вросло в землю, и взгляд прилип к черной крыше дома напротив. В ушах еще звенело от выстрела, но скоро перестало, и Киря услышал незнакомый голос:

– Я ведь за тобой шел. Думал, с нами в лесу тебе будет лучше, чем так. Все правильно. Лучше ты. Дай мне руку, я должен кое-что отдать…

Баба Таня бубнила в ответ что-то непонятное. Киря стоял, уставившись на крышу, и мысли его путались, кажется, он читал про себя стихи, пытаясь одновременно слушать разговор и понять, что вообще произошло. Иногда ему казалось, что он падает в бездонную темноту. Взгляд был прикован к этой крыше, Киря не мог разглядеть даже снег под ногами. А когда он очнулся, был уже белый день.

Эпилог

– Эй, парни! Где ведьма живет?

Киря махнул на новенький бабы-Танин дом и с любопытством пригляделся к незнакомцу. Черный костюм, пыльная машина. А на улице чистый снег, дядька явно приехал издалека. Слух о том, что в деревне появилась ведьма, разнесся по округе с невероятной скоростью. Днем и ночью к бабе Тане съезжались люди, и всем она помогала.

– Вон тот высокий вас проводит! – Киря кивнул на Лома, бредущего по дорожке навстречу. Лом, то есть дядя Женя, уже успел наведаться в город, куда переехали его родители, но жить решил остаться здесь, в родной деревне.

Баба Таня теперь выглядела гораздо лучше. Не было на ее лице следов былого безумия, и вообще… Как она заколдовала участкового – загадка, но вопросов к ней у полиции даже не возникло. Бывшего медведя с человеческим именем Миша похоронили на местном кладбище и даже отпели в церкви. Киря осторожно надеялся, что баба Таня вообще не поняла, кого она застрелила в ту ночь. Говорят, тело опознала физичка по следам ожога на ладони, и она же занималась похоронами.

Стая бывших зверей на следующий же день разъехалась по домам. Настоящие звери вернулись в лес, правда, не сразу. Несколько дней в деревне было страшно выйти из дома из-за мигрирующих волков. Но скоро все устаканилось. Даже перебои с электричеством остались в прошлом.

Машина подобрала Лома и, взвизгнув, помчалась к дому бабы Тани.

– Не верю я в этих ведьм! – Васек еще скакал на костылях и беспечно поглядывал в сторону нового дома, выросшего за одну ночь. – Надувает людей старуха. Зубы заговаривает, лапшу вешает…

– А дом?

– А ты внутри был? Может, она покрасила фасад, и все.

– А люди? Те, кто к ней ездит аж из города!

– Глупые, вот и ездят!

– А она сама? Ты помнишь, какой она была?

– Посттравматическая стрессовая реакция, я читал. В таком состоянии не то что ведьмой – королевой шахматной себя возомнишь!

Киря махнул рукой: спорить с Васьком – пустая затея. Этот скептик до сих пор считает, что все в Мишином дневнике – вымысел. Просто какого-то парня нечаянно застрелили. В деревнях такое бывает – какая тут мистика?

Ребята брели домой по свежим блестящим сугробам. Белый снег покрыл все вокруг, запорошив следы недавних битв.

Когда приходит Тварь