«Как?! Что случилось?» – ошарашено, на автомате отстукала Тоня.
«Популярная русская болезнь. Если бы я так пил – давно бы окочурился».
И даже это известие не выбило её из седла.
«Не могли бы вы… – и Тоня, рассыпала самые умоляющие, нежные слова, на которые была способна. Попросила отыскать книги Алтухина, выйти к поезду и пр. Собеседник не заставил себя долго ждать:
– «Не мог бы».
– «Почему?!»
Ответ пришёл исчерпывающий и вразумительный:
– «По кочану».
После чего Тоню навсегда вырубили из переписки как злостного спамщика.
В мусорном ведре Тоня нашла сопроводительное письмо Алтухина – листок, выпавший из книги.
«…Он тогда продал свой дом, продал картины и кров. И на все деньги купил…» Нет, купил не целое море цветов – а напечатал сто экземпляров стихов.
Что чувствует человек, держа в руках пахнущую свежей типографской краской книгу? Думаете, щенячий восторг? Нет, страшную усталость и опустошённость, душевную и физическую. И понимание, что самое тяжкое и унизительное впереди.
Раньше была цензура, печатали идейное и патриотическое. Сейчас та же цензура, только иного рода. Вывернутый наизнанку книжный сталинизм и брежневизм.
Я чужой в своей стране.
– Стихи хорошие, – горячо уверяю я директора книжного магазина. – Их будут брать. Если через полгода не раскупят эту пачку – я… Я плачу вам неустойку!
– Верю. Но сеть наших магазинов работает от крупного издательства. Мы обязаны работать только с его книгами. Что вы, что вы! Если узнают, что я взяла на продажу «чужого» – это крамола, меня уволят! – сжалившись надо мной, призналась директор. И даже опасливо оглянулась на дверь: не подслушает ли, не настучит ли кто-нибудь из сотрудников.
Что ж. Крупные акулы книжного бизнеса поглощают мелкие.
Нет более жалкого, опущенного труда, чем труд поэта. Нет более неходового, невостребованного товара, чем стихи.
Стихи – работа души. Душу, как товар, берут табачными, сальными, плохо мытыми после туалета пальцами, вертят, мнут… Нет, в последнее время даже не берут. Мельком взглядывают: «Душа? Кому нынче нужна ваша душа? Вот если бы рыба или мыло».
С чем можно сравнить моё состояние? Я схожу с ума. БОЛЬ, БОЛЬ, БОЛЬ сжигает меня изнутри, кромсает сочащееся кровью сердце, заставляет корчиться и плакать душу. Но кто догадается об этом по моему внешне бесстрастному лицу?»
Прошло полгода. Близился к концу зимний день: морозный, дымный, красный от заходящего низкого солнца. Зазвонил телефон на Тонином столе.
– Слушаю. Да, есть у нас такой поэт Алтухин. Нет, что вы, только по записи. Номер очереди… 312-й. Но даём читать на сутки, не больше, так что очередь движется быстро. И не говорите, как в Мавзолей. Мы сами отсканировали и переплели несколько книг. Но качество, сами понимаете, не то, слеповато… И не говорите, дожили, самиздат как в шестидесятых. И всё равно не хватает. Да, да, как только очередь подойдёт, сразу сообщим.
Заглянула девочка из отдела хранения:
– Антонина Михайловна, вы обещали… Мама с порога встречает: принесла – не принесла Алтухина…
– Если мама в ночь уложится – выдам, – строго сказала Тоня. – Туда по блату дай, сюда дай… Только очередь мне путаете.
…Виктор Мельм, Никита Шагимарданов, Юра Бояринцев, Виталий Шкляев, Люда Нефёдова. Всех их уже давно нет в живых. Есть Могилы Неизвестного солдата. Могил неизвестных поэтов никто не считал.
В оттепельные шестидесятые они собирали бы полные залы – не меньше чем знаменитости в Политехе. Но родились не в то время, не в том месте, не в том окружении. Кто о них слышал?
Хотя были встречи в литературных объединениях: в старом купеческом доме на втором этаже, в кабинете редактора маленькой местной газеты.
Вот как о них писала Люда Нефёдова: «Горящие глаза, стиснутые руки, пересохшие неустанные рты – всё сплетается в круг, в воздухе повисают слова – они бьются, вьются, гремят, заставляют говорить ещё… Вот счастье, вот настоящая жизнь».
Пришла перестройка. Партийную цензуру сменила рыночная: намного более жёсткая, неумолимая и циничная. И, прожив жизнь в прокрустовом ложе, в тисках этих двух цензур, выступив на редких случайных вечерах, издав на свои жалкие зарплаты тоненькие серые брошюрки стихов, – они рано ушли, точно почувствовав себя не востребованными.
Время отторгло их – или они отторгли время?
Каждый из них был по-своему не прост. У кого-то не сложилась судьба. Кто-то презрел обывательский налаженный быт.
А я чечётку бью в чужой квартире -
Как будто пули всаживаю в тире.
Нахально в мастерстве своём уверен,
Я скоро головой открою двери…
Никита Шагимарданов за талант получил от мэра комнату в новостройке (первый и единственный случай в истории города). «Почти сразу пропил её, каюсь». И умер, так и не подержав в руках собственного сборника.
«Романтик и балагур, бродяга и мудрец… Жил на ходу, на бегу, в чужом случайном углу. Не было у него ни дома, ни жены, ни копейки за душою», – писала о нём районная газета.
Учитель французского языка в гимназии Юрий Бояринцев. Художник, аристократ, человек тончайшей внешней и внутренней красоты. «Поэт несчастный и безвестный, а значит и высокой пробы». Поэт и нищета – понятия неразделимые в любые времена.
Наивно попробовал соответствовать времени дикого капитализма… Наивно затеял бизнес. Не вписался в его подлые игры: Юрия сразу кинули на огромную сумму и поставили на счётчик. И он ушёл из жизни – добровольно, сам.
Мы загудели не к добру,
Зачем обратно в лапы к Бесу?
«Артисты – я же вам ору, —
Давайте остановим пьесу!»
Ещё святых от сволочей
Не отличили тугодумы.
А лицедеи половчей
Надели новые костюмы.
Не правда ли, звучит свежо?
Виталия Шкляева с детства увлёк Север, он работал на полярных метеорологических станциях. Магадан, Мурманск. О себе писал: «Люблю до безумия свою Россию и свой народ, верю в него».
Сочатся болью и ничуть не устарели строки тридцатилетней давности:
– Нас лепили всех из пластилина.
Мягкий и послушный материал!
И по порциям проверенным, стерильным
Каждый понемножку получал…
«Чуть позднее в литобъединении появился молодой человек импозантной, утончённой внешности: физик и лирик, технарь и гуманитарий – поэт Виктор Мельм. Это был какой-то обжигающий талант».
…Она не ждёт оваций,
Но чтоб воспрянуть впредь,
Чтоб выжить и остаться,
Душа должна болеть.
И если зябким душем
Вас время оглушит,
О, не спасайте душу —
Спасите боль души.
Он победил в престижном всероссийском поэтическом конкурсе «Пальмовая ветвь». Об этом Виктор узнал за несколько дней до смерти, сгорая от быстротечного рака.
В расцвете лет, нелепо и трагично, ушла из жизни Люда Нефёдова. Её голос льётся с плёнки звукозаписи. Милые, тёплые женственные строки:
…Между нами – стена границ,
Не коснуться ни губ, ни рук,
Только лёгкий полёт ресниц,
Только сердца короткий стук…
Неужели ты – просто тень
На прозрачном, как сон, стекле?
Так печально цветёт сирень,
Так мерцает свеча во мгле…
Мощная и чудная мелодия льющихся стихов. В них тревожится, зовёт из спячки, птицей бьётся душа маленького провинциального города.
Сжимается сердце от боли за современных молодых поэтов. Они предоставлены сами себе, они спасают боль своей души, самосжигаются в огне поэтического таланта. О них никто не знает.
Государство под видом культуры навязывает зрелищность, сколачивание глазеющей, улюлюкающей праздной толпы. Вместо искусства – цирки и зоопарки. Вместо культуры – похмельно пьяные, попсово-шашлычно-пивные гуляния Дней городов.
Да, ещё спорт. Страна трясёт бицепсами и трицепсами, хотя Россия всегда была и остаётся в первую очередь – Душа. Что из последних сил и держит её пока на плаву.
…Просто возьмите тоненький сборник «Сентябрь» в бедной чёрной обложке. Раскройте его, прочтите стихи – лучше вслух. И на несколько мгновений воскресите Поэта, выпустите его пленённую душу, как птицу. Другого поэту и не надо.
«СЕКСА У НАС НЕТ, И МЫ КАТЕГОРИЧЕСКИ ПРОТИВ…»
Тогда, на первом телемосту, дама с роскошным начёсом просто не точно выразилась. Конечно же, она имела в виду разврат. Грязное смакование интимной близости. В её понимании, эротику. Но эротика в СССР тоже была – в слабеньком, зачаточном состоянии. Её выпалывали из жизни, из фильмов, из рекламы. Хотя – какая в те годы реклама…
Помню только три слогана: «Храните деньги в сберегательной кассе!» (а где ещё хранить?). «Летайте самолётами Аэрофлота!» (а чем ещё летать?). «Не пейте сырое козье молоко!» На картинке симпатичная коза, тянущаяся к листве. Крупным планом лист, по которому ползёт энцефалитный клещ. Потом, после Олимпиады, ещё появилась «Пейте фанту!»
В такую рекламу захочешь – при самом разнузданном воображении эротику не воткнёшь. И всё-таки это явление в моей жизни появилось, примерно, лет с… девяти (!). Вместе с неприличными анекдотами.