Павел Михайлович понимал, что Берия поставил его на эту должность не по причине высокого доверия. Просто ставить-то было почти уже некого. А раз так, любой неверный шаг, и… Поэтому, если он собирается вернуть Балезина в кадры, это нужно чётко обосновать. Как? Есть одна зацепка — его покойный тесть по фамилии Отман. А что если он родственник того, другого Отмана, к которому его служба проявляла интерес?
Фитин остановился напротив следователя, их взгляды встретились. Павел Михайлович брезгливо относился к тем, кто силой выбивал показания подследственных, называл их костоломами. Но что поделать, работать приходится и с такими.
Старший лейтенант по-прежнему стоял навытяжку перед хозяином кабинета. Он знал, какой высокий пост занимает тот.
— Переведите в одиночку. Допросы прекратить, — чётко выговорил человек в штатском; его бесцветные глаза холодно смотрели на следователя. И добавил: — А там посмотрим.
Он никогда не задавал себе вопрос о смысле жизни. Хотя бы потому, что знал ответ. Смысл жизни для Алексея Балезина был в служении России. В политику он не лез. Для него и царская, и Советская Россия были объединены в одно большое слово — Родина. Советской власти он поверил, как верят во что-то новое. Он честно отработал за кордоном, в Афганистане и Персии, на совесть нёс службу по охране первых лиц государства, профессионально выполнил задание по оказанию помощи республиканской Испании. И вот сейчас может открыться дверь его одиночной камеры, войдут незнакомые ему сурового вида люди и от имени этой самой советской власти зачитают приговор «тройки» — трёх человек, которых он и знать-то не знает. Самое печальное, что перед смертью он так и не увидит свою семью: жену, сына, дочь. Только бы… только бы их не тронули. На последнем допросе Алексей боялся одного — что его признания будут выбивать угрозой ареста Ольги. А она тюремных мук не выдержит. Что будет тогда с детьми? Серёжка хорошо учится, занимается боксом; Маринка посещает музыкальную школу. Если они останутся одни, всё будет перечёркнуто, ведь родственников ни у него, ни у Ольги нет.
Первые дни были самыми трудными, и не только потому, что он ждал приговора. На свою беду он ещё и не мог толком уснуть — сказались пытки бессонницей. День примерно на четвёртый он всё-таки сумел нормально поспать, и настроение хоть немного, да улучшилось.
Его никто не посещал, разве что тюремщик, приносивший баланду под названием «еда». Но, с другой стороны, Алексей мог спокойно лежать на скрипучей железной койке и думать о своём. К Шофману у него ненависти не было. Григорий Аркадьевич был мягкий интеллигентный человек, поэтому нет ничего удивительного, что после пыток он сломался и дал показания на него, Балезина. Хоть бы… хоть бы он остался жив…
Но главные мысли были о другом. Прошёл день, второй, третий, а за ним не приходили. На шестой день ему разрешили прогулки. «Тут что-то не так, — заключил он для себя. — Хотели бы расстрелять, давно бы шлёпнули». Да и в одиночку для этого переводить было незачем. Высока честь… А может, здравый смысл возобладал, и он со своими знаниями и опытом снова стал нужен?
На дворе стоял конец декабря. В одиночке, в отличие от общей камеры, было прохладно. Поэтому однажды, когда его привели с прогулки, Алексей был немало удивлён, увидев на своей койке демисезонное пальто, то самое, в котором он вернулся из Европы и которое было на нём в момент ареста. И он начал верить, что жизнь ему сохранят.
Он воспрянул духом, он стал делать физические упражнения: приседать по многу раз, отжиматься от пола, выполнять, как говорят боксёры, бой с тенью. Но он был по-прежнему один, и это его сильно тяготило. По его подсчётам, не сегодня завтра должен быть Новый год, а там через шесть дней и Рождество — любимый праздник Ольги. Праздник, на который он всегда дарил ей какой-нибудь подарок. Подарок заранее обдумывал и прилагал к нему открытку с собственными стихами. Правда, стихи ему, автору, не особо нравились, зато Ольга была в восторге.
В тот день на пороге камеры появился высокий следователь, тот самый Жердяй, что последним допрашивал Алексея.
— Следуйте за мной, — кивнул он на дверь.
Они вместе с двумя конвоирами прошли несколько коридоров и спустились куда-то вниз. Когда следователь открыл одну из дверей, на Балезина пахнуло горячим паром. Баня! И тут же он поймал себя на мысли, что за эти два с лишним месяца он ни разу не мылся, и у него даже нет смены белья.
— В вашем распоряжении полчаса. Примите только душ. Бельё там, на полке.
После душа его привели в надлежащий вид. Какой-то незнакомый ему пожилой человек, не то врач, не то парикмахер, со знанием дела осмотрел его лицо, руки, шею. Припудрил, подкрасил, точно гримёр артиста, выходящего на сцену.
Через несколько минут Алексей уже сидел в легковой машине с зашторенными стёклами. Справа и слава от него располагались конвоиры. Впереди сидели следователь и шофёр. Балезин предполагал, что они едут к какому-то высокому начальству — иначе зачем было его прихорашивать. Когда машина остановилась у известного дома на Лубянке, он понял, что не ошибся.
Первое, что ощутил, когда его ввели в просторный кабинет, это солнечный свет: морозный январский полдень был солнечным, а окна кабинета выходили на юг.
— Свободен, — услышал он за своей спиной. Это относилось не к нему, а к следователю, который хотел было отрапортовать, что заключённый доставлен.
Его усадили на стул, но не на такой, какой был в камере — железный, привинченный к полу, — а на обычный, с мягкой спинкой. Напротив расположился человек примерно того же возраста, что и Алексей. Тёмный костюм в мелкую полоску мешковато сидел на нём. И хоть внешность у него была самая обычная, даже простецки-грубоватая, Алексей уловил одну особенность: тот походил на кого-то из артистов кино. Вот только на кого — вспомнить он не мог. А поэтому по привычке так и назвал его для себя Артистом. Второй из находящихся в кабинете, очевидно старший по званию и должности, выглядел значительно моложе и тоже был в штатском. Он мерно прохаживался по кабинету, время от времени бросая взгляд на них. Алексей и его успел «срисовать»: во внешности тоже ничего необычного, разве что глаза не поймёшь какие. И окрестил его Старшим.
Артист попросил рассказать подробно, в деталях биографию. Балезин исполнил, хотя и не сомневался, что она им в общих чертах известна. Потом перешли на персоналии: родственники, друзья, знакомые. Артист задавал вопросы, а Старший — Павел Михайлович Фитин — прохаживался по кабинету. Вдруг он неожиданно вклинился в разговор:
— Скажите, у вашей жены девичья фамилия Отман?
При упоминании Ольги у Алексея ёкнуло сердце, но он взял себя в руки и ответил утвердительно.
— У вашего тестя… покойного тестя Сергея Отмана есть братья?
— И да, и нет.
— Как вас понимать?
— Младший Юрий погиб, вернее, был убит в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Старший Франц живёт за границей.
Услышав такой ответ, Фитин взял ещё один свободный стул и быстро подсел к ним. Лицо его выражало неподдельный интерес.
— Где конкретно?
— Насколько мне известно, в Швеции, в Стокгольме. Он глава какой-то крупной фирмы.
Люди в штатском переглянулись. А Балезин успел поймать себя на мысли, что следователи-изуверы, те, кого он называл Бульдогом и Жердяем, так и не докопались до этого факта. Упустили козырь, да какой! Но почему, почему они не нашли фотографию из семейного альбома, на которой Ольга с отцом и дядей стоят на Красной площади? Найди они это фото, ему было бы уже не отвертеться. Тогда всё, расстрел… Неужели опять случай?
Теперь его уже допрашивал тот, которого он окрестил Старшим.
— Скажите, а ваша жена с ним знакома?
— Конечно. Он в Москву приезжал… дай бог памяти… по-моему, осенью тысяча девятьсот двадцать третьего.
— Но вы с ним не встречались?
— Нет, ни разу. А осенью двадцать третьего я был…
— … знаю, знаю…
Хозяин кабинета поднялся, молча сделал несколько шагов взад-вперёд. Остановился перед Алексеем.
— Балезин, вы служили в контрразведке у Батюшина. Скажите, вам не доводилось сталкиваться с неким Лоренцем? По нашим данным, он был агентом германской разведки в Первую мировую.
— Как же, старый знакомый.
Старший и Артист снова невольно переглянулись. На лице хозяина кабинета обозначились волнение и ещё больший интерес.
— Одна небольшая поправка, — продолжил Алексей. — Лоренц не просто агент, а резидент германской разведки. Под фамилией Широбоков он обосновался в России перед самой войной. Торговал шоколадом, имел несколько магазинов и кафе в Питере, Москве и Одессе. Первый раз его имя всплыло в тысяча девятьсот пятнадцатом, в связи с делом полковника Мясоедова, того, что был повешен за шпионаж. Они часто встречались, но прямых улик против Лоренца-Широбокова не было. Правда, я тогда ещё не служил в контрразведке и всех подробностей не знаю. Похоже, Лоренцу избежать суда кто-то хорошо помог. А вот в конце тысяча девятьсот шестнадцатого, уже при мне, Лоренц попался, в связи с делом Митьки Рубинштейна и сахарозаводчиков. Сахар-рафинад… да и не только сахар, а нефть, бензин, металлы и многое другое контрабандисты переправляли через южную границу России на Багдад. А потом всё это оказывалось в Германии и Австрии. Руководила всем этим германская разведка, в том числе и Лоренц. Я несколько раз принимал участие в его допросах.
— И что потом?
— Он сдал свою агентуру и тем самым купил себе жизнь. А после была Февральская революция, и они вместе с Рубинштейном оказались на свободе.
За время разговора Балезина не покидало ощущение, что в кабинете кроме них троих находится ещё кто-то. Хозяин кабинета на миг бросал взгляд своих бесцветных глаз куда-то за спину сидевшего на стуле Алексея, словно молча советовался с кем-то.
И Алексей не ошибся. Лысоватый человек кавказского вида, в пенсне, неслышно войдя в кабинет, внимательно следил за их разговором. «Агентура, агентура и ещё раз агентура! И в первую очередь, в Западной Европе и в США», — вот о чём неотступно думал тот, кто наблюдал за беседой. Когда Балезин кончил говорить, Лаврентий Берия утвердительно кивнул Фитину и так же неслышно, как в