Балезин стоял невдалеке от общей массы и невольно слышал разговоры. От весёлого вагонного настроения, царившего накануне, не осталось и следа. Алексей приблизительно знал оперативную обстановку в здешних местах, знал, что в горах скрываются банды украинских националистов, но не мог представить, что те орудуют так нагло. Ладно ещё, что в первом вагоне были пулемёты…
— О чём задумался, детина? — знакомый голос пропел почти под ухом. Балезин медленно повернулся. Фёдор Ершов в форме полковника НКГБ широко улыбался, как в лучшие довоенные времена. Обнялись. Лицо Алексея тоже просветлело — это была их первая встреча после окончания войны. Балезин в поезде ни с кем не общался, и пассажиры вагона сейчас, во время остановки, с интересом наблюдали за ними.
— Слушай, Лёха, ты не держи на меня зла, — как-то неуверенно начал Фёдор. — Я тогда… ну, в Москве наговорил тебе всякой ереси…
— Да ладно, проехали, — Алексей хлопнул его по плечу. — С Победой тебя!
— И тебя!
Остановка поезда была сорок минут. Времени было достаточно, но разговор не клеился. Алексей почувствовал, что их встреча не случайна.
— Ты здесь какими судьбами? — спросил он.
Лицо Ершова вмиг стало серьёзным, чёрные цыганские глаза загадочно блеснули.
— Я приехал за тобой.
— То есть как за мной? — опешил Балезин. — Арестовать собрался?
— Не согласишься — арестую, — Ершов попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось.
Алексей непонимающе смотрел на друга, а Фёдор с оттенком торжественности произнёс:
— Во всём Советском Союзе ни один человек не сможет нам помочь, кроме тебя!
— И в чём же будет состоять моя помощь?
— Так я тебе и сказал при всех. Поехали, узнаешь.
— Ну, так заходи в вагон, место тебе найдём.
— Шутишь всё…
И тут Алексей заметил, что за спиной Ершова вырос бравый, крепкого сложения капитан, очевидно, один из его помощников. В руке у него Алексей увидел… свой чемодан.
— В машину! — скомандовал Ершов.
Капитан удалялся быстрым шагом. Для него тяжёлый чемодан был, как говорят в народе, что слону дробина. Балезин не на шутку рассердился и схватил Ершова за грудки:
— Ты что, Фёдор, с ума сошёл? Мне домой надо!
— Тише ты, — шёпотом отозвался Ершов. — На нас смотрят.
Уже в машине, немного остыв, но всё ещё негодуя, Балезин сказал:
— Полковник Ершов, вы занимаетесь самоуправством. Мы с вами работаем в разных управлениях.
— Да, но нарком у нас один. И я с его заместителем всё согласовал.
— Что согласовал?
— Что я могу тебя привлечь… правда, с твоего согласия…
— А я тебе это согласие дал?
— Пока нет, но, думаю, дашь.
За окном автомобиля менялись улицы незнакомого города, неторопливо шли редкие прохожие, но Балезину было не до них.
— Ты хоть в машине скажи, в чём дело. Почему я такой хороший, такой избранный, что только один могу помочь?
— Скажу, скажу… да ты сам всё увидишь.
— Так говори, не темни… Кстати, куда мы едем?
— В женский монастырь.
Балезин даже привстал в машине:
— Ты что, совсем рехнулся?
— Да потерпи ты, потерпи, — вздохнул Ершов и тут же рявкнул на водителя: — Чего плетёшься? Давай живее!
И чёрный трофейный мерседес задрожал на львовской брусчатке.
Ершов не соврал. В этом зловещем здании когда-то действительно располагался женский монастырь ордена святой Бригиды. Построенный в старинном римско-католическом стиле для девушек из благородных семей, монастырь просуществовал с 1614 по 1784 год, когда по инициативе австрийских властей, сменивших в Галиции поляков, он был закрыт, а его здание превращено… в тюрьму. Тюрьма, получившая название Бригидки, продолжала действовать и в польский, и в советский периоды, в том числе и в декабре 1945 года.
Мерседес Ершова пропустили без всякой проверки. Дежурные у ворот взяли под козырёк — видимо, хорошо знали, кто в машине. Выйдя на тюремный двор, Балезин, нахмурившись, огляделся по сторонам.
— Что, не нравится? — угадал его мысли Фёдор и усмехнулся. — Знал бы ты, Лёха, какие здесь когда-то панночки проживали…
Но Балезин к шуткам расположен не был:
— Если честно, после тридцать восьмого года у меня к подобным заведениям больших симпатий не наблюдается. Что касается панночек, то для общения с ними есть другие места.
Из двора они вышли вовнутрь здания тюрьмы, прошли по узкому сырому коридору, минуя несколько решетчатых дверей и дежурных постов. Их сопровождал немолодой, сурового вида майор, очевидно из тюремного начальства. У самой дальней камеры они остановились.
— Свободен, — скомандовал Ершов майору и, когда они остались вдвоём, предложил Балезину: — Глянь-ка в глазок. Как ты думаешь, кого ты там увидишь?
— Наверное, звезду гитлеровского кино Марику Рёкк, — пошутил Алексей, но нагнулся и в глазок посмотрел.
Камера была обставлена на уровне гостиничного номера: шкаф с посудой; деревянная кровать — широкая, совсем не похожая на те железные, что стоят в обычных камерах привинченными к полу; стол с заварным чайником, чашками и тарелкой с бутербродами. Находящийся в камере человек медленно передвигался, опираясь на костыли. На нём был тёплый больничный халат, а правая нога, которую он держал слегка приподнятой, была в гипсе. Вот он, дойдя до оконной стенки камеры, повернулся, чтобы проделать обратный путь, и Алексей увидел его лицо…
— Что скажешь? — с оттенком торжества спросил Ершов, когда Балезин выпрямился и на полшага отошёл от дверей камеры.
— Он… чем-то похож на меня.
— Да не чем-то, а похож как две капли воды. Он и возраста почти такого же, и роста. Сколько у тебя?
— Метр восемьдесят пять.
— И у него почти столько же. Да ты посмотри, внимательно посмотри на него ещё.
Балезин снова нагнулся и глянул в глазок: человек за дверью был удивительно похож на него.
— Кто он такой?
Фёдор тронул его за плечо:
— А вот об этом мы поговорим в другом месте.
— И давно ты здесь? — спросил Балезин, когда они расположились в кабинете Ершова в местном управлении госбезопасности.
— Скоро третий месяц. Большая война закончилась, но для нас возникла новая война: война после войны, так сказать… И, если честно, — Ершов провёл ладонью по усталому лицу, — конца ей пока не видно. А местным товарищам помогать надо… не справляются.
— Что, серьёзно?
— Очень серьёзно. Кто такие бандеровцы, ты, надеюсь, слышал?
— Слышал, немного.
— Ладно. Длинную лекцию читать тебе не буду, скажу только самое главное. Организация украинских националистов — проще назвать ОУН — зародилась не вчера, дата рождения у неё конкретная — двадцать седьмого января одна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Место рождения — Вена, где состоялся их, националистов, конгресс. Но корни тянутся ещё дальше, к одна тысяча девятьсот восемнадцатому году, когда после распада Австро-Венгерской империи на территории Галиции была провозглашена Западно-Украинская народная республика, своего рода независимое государство. Слышал про такую?
— Нет, не слышал. Сам знаешь, где я в восемнадцатом был.
— Просуществовала недолго. С одной стороны мы, большевики, с другой — панская Польша. В общем, раздавили их, как и киевскую Центральную раду, с которой они пытались объединиться. Но раздавили не всех, многие из руководства бежали и обосновались во Франции, Австрии, Германии. И вот в двадцать девятом создали эту самую ОУН. Врагом номер один для них стала Польша; главные методы борьбы — насилие, террор. После разгрома Польши в одна тысяча девятьсот тридцать девятом на Западную Украину пришли мы. И вместо одного врага у оуновцев появился ещё один — советский, или, как они нас именуют, москали. После нападения Гитлера у них, казалось, наступил звёздный час. Мы Львов оставили двадцать шестого июня, и сразу же, ещё до немцев, в него вошли вооружённые отряды оуновцев во главе со своим вождём Степаном Бандерой. Что они тут творили… еврейские погромы, издевательства над поляками, в первую очередь над интеллигенцией. Выбрасывали из квартир, заставляли зубными щётками чистить тротуары. А потом за город, копать ямы для своих могил. Словом, чувствовали себя господами.
Фёдор налил в стакан воды из графина, выпил и продолжил:
— Быстро сформировали своё правительство, как в восемнадцатом, только теперь с Бандерой во главе. Но немцы дали понять, кто здесь хозяин. Кого-то расстреляли, кого-то в концлагерь, как Бандеру и его подельника Стецько. И пришлось их братии идти к немцам на услужение, хотя смирились далеко не все: кое-кто ушёл в лес в партизаны. А теперь они партизанят против нас. Ваш поезд обстреляли? Да вам ещё повезло! Бывает, что целые эшелоны исчезают.
В это время в дверь постучали.
— Разрешите?
— Заходи, Ярослав Григорьевич.
В кабинет вошёл среднего роста молодой подполковник. Густая шевелюра его была абсолютно седой.
— Забирай, приготовил для тебя, — Ершов достал из ящика стола увесистую папку и протянул вошедшему, а когда тот вышел, негромко пояснил: — Вот тебе наглядный пример: подполковник Кульчицкий: тридцать два года, а, как видишь, весь седой. Он из местных. В родном селе отца председателем колхоза избрали, так на следующее утро его, мать, жену и дочь Ярослава нашли в своей хате убитыми. Но не пулями, их топором изрубили. В другом селе учителя школы четвертовали, а фронтовика, вернувшегося домой, разрезали пополам на лесопилке. Здесь, во Львове, каждый день убивают офицеров. Стреляют из-за угла, да ещё забирают документы и погоны срывают — для отчётности, так сказать. У-у, зверьё поганое, мать их…
— Ладно, хватит, — вступил в разговор Алексей. — С ними всё ясно. Ты скажи, чем я-то могу помочь?
Фёдор ответил не сразу, что-то соображал, прикидывал в уме; наконец, прищурившись, произнёс:
— А ты не догадываешься?
— Догадываюсь. Этот, которого мы видели в Бригидках и который похож на меня, шёл к кому-то на связь, но, к несчастью для себя и к счастью для нас, сломал ногу, возможно при задержании. Птица он важная, не какой-то там рядовой бандит, возможно иностранец, перешедший границу. Иначе зачем его содержать в комфортных для тюрьмы условиях?