Ершов аж привстал:
— Ну ты, Балезин, телепат… а может, просто в юности Шерлоков Холмсов начитался?
— Было дело. Но ты мне не дал сказать главное. А главное заключается в том, что я должен, как когда-то в далёком девятнадцатом, сыграть роль подсадной утки, стать снова Сержем Дювалем. Так?
— Так. Только именоваться будешь не Сержем Дювалем, а Джозефом Россом.
— Россом, говоришь? Забавно… И что это за птица?
Лицо Фёдора стало серьёзным, даже суровым.
— Сначала не о птицах. Ты, надеюсь, не строишь иллюзий относительно наших бывших союзников. Сейчас декабрь тысяча девятьсот сорок пятого, а не апрель, когда мы с ними обнимались на Эльбе. Мы становимся врагами. Тут, как и с бандеровцами, начинается война после войны.
— Кому рассказываешь. Я семь месяцев после Победы работал в Германии и Австрии, и об этом знаю не хуже тебя.
— Очень хорошо, что знаешь. Продолжаю. Раз мы становимся врагами, то они, в первую очередь американцы, заинтересованы в создании своей агентуры, особенно в западных областях. А лучшего материала, чем оуновцы, для них нет. А те, сволочи, понимают, что без посторонней помощи им долго не протянуть, и бандеровцам, и мельниковцам.
— Стоп! Кто такие мельниковцы?
Ершов потёр виски — так иногда делают, когда борются с недосыпанием.
— Забыл тебе сказать. Основал ОУН некто Коновалец. После того как мы… — Ершов подался ближе к Алексею и перешёл на шёпот, — устранили Коновальца, на место вождя стали претендовать Бандера и Мельник. Бандеровцы лучше организованы, более жестокие и выше численностью.
— А где сейчас Бандера и Мельник?
— За кордоном — в Германии, в американской зоне оккупации. К нам сунуться боятся. Вот и посылают своих эмиссаров по указке наших бывших союзничков.
— Вроде Росса?
— Верно заметил. А вот теперь о птицах, точнее об одной. Джозеф Росс, настоящее имя Евгений Росицкий, уроженец Львова, украинец. В одна тысяча девятьсот двадцатом, когда Красная Армия наступала на Львов, эмигрировал вместе с отцом, видным деятелем этой самой Западно-Украинской республики. Обосновались во Франции. После смерти отца перед гитлеровской оккупацией Росицкий-младший перебрался в США. Там вошёл в контакт с украинской эмиграцией и попал в поле зрения службы Алена Даллеса. Направлен во Львов установить контакт с бандеровским подпольем и командирами отрядов — куреней, как они их называют — ну, тех, что по лесам прячутся. У них в первой половине декабря в преддверии зимы назначен большой сход. А для прибывшего Росицкого это будут своего рода кадровые смотрины. Вот только где и когда, мы не знаем. А надо знать обязательно. Представляешь, одним махом накрыть полтора десятка главарей банд!
Ершов на минуту остановился, а Балезин сразу же задал вопрос, который держал наготове:
— Я, Фёдор, что-то не пойму: почему человек, который выйдет с оуновцами на связь, должен обязательно походить на этого Росицкого? Его роль может сыграть любой твой сотрудник, знающий правила конспирации. Росицкого вряд ли кто-то помнит, ведь он после тысяча девятьсот двадцатого года во Львове ни разу не появлялся.
— Т о — то и оно, что появлялся. Всего один раз, — тяжело вздохнул Ершов. — Если бы не это, я тебя бы и не трогал.
— Тогда давай подробней.
— Слушай подробней. В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого года… кстати, ты знаешь, что здесь происходило в апреле тысяча девятьсот тридцать шестого?
— Не в курсе.
— В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого здесь были массовые волнения. Полиция расстреляла рабочую демонстрацию, были жертвы. И именно в это время во Львов на похороны своей матери приехал Евгений Росицкий — у него мать с отцом были в разводе. Опоздал, мать уже схоронили. Ему оставалось только положить венок на могилу, что на Лычаковском кладбище. То ли огорчённый, то ли разъярённый, но он попал в гущу событий. И перед столкновением с полицией закричал: «Да здравствует Западно-Украинская республика!» Польские полицейские хвать его — и в участок. Допросили, составили протокол, сфотографировали. Правда, узнав, что он французский подданный, пообещали утром отпустить. А ночью на полицейский участок напали молодцы из ОУН. Каждый из пятерых дежуривших полицейских получил по нескольку пуль. Всех арестованных освободили, в том числе и его, Евгения Росицкого. А через день газеты запестрели сообщениями о нападении и одним из нападавших называли Росицкого — только его фотография и была у следователей. И не только газеты, на афишных тумбах появились объявления о розыске его как опасного преступника.
Ершов порылся в столе, достал папку. Вот — дело, заведённое на Евгения Росицкого, одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения, украинца, подданного Франции, служащего.
— На вот, — он вынул из папки пожелтевший листок, с которого смотрел Евгений Росицкий, — полюбуйся на себя.
— Здесь я не очень-то похож.
— Всё правильно, ведь это снимок тысяча девятьсот тридцать шестого года. А вот сообщение в газетах: в этой — на польском, в этой — на украинском. И там, и там ты, то есть, разумеется, он — налётчик.
Балезин внимательно просмотрел газеты.
— Где ты всё это откопал? — спросил он Фёдора.
— В архиве. Мы в тридцать девятом захватили польские архивы, а когда немцы напали, вывозить не стали — надёжно спрятали. И ещё один важный момент. Словесный портрет Росицкого был передан бандеровцам по радиосвязи, вместе с сообщением, что он должен появиться у них первого или второго декабря. Но кто знает, может они и фото передали по каким-то каналам связи. Встречать незнакомого человека — риск большой.
Алексей задумался.
— То, что ты мне поведал, записано со слов Росицкого? — спросил он Ершова.
— Конечно.
— И где гарантия, что он не врёт? Может, он кроме апреля тридцать шестого ещё не раз бывал здесь?
— А какой смысл ему врать? Он же понимает, что в его положении глупо не сотрудничать с нами. Но больше всего он боится другого.
— Чего?
— А того, что мы можем его вместе с делом передать полякам.
— Но он же, насколько я понял, не стрелял, не убивал.
— Будут они разбираться. У них с оуновцами разговор короткий: раз, два — и к стенке.
Балезин снова погрузился в думы.
— На каком языке велись допросы? — спросил он.
— На мове украинской, на каком же ещё? Французского у нас в управлении никто толком не знает.
— Придётся мне его допросить на французском. Вдруг что-то добавится.
— Хорошая идея.
— А раз хорошая идея, с тебя борода и усы.
— Чего-чего?..
— Ты что, хочешь, чтобы я предстал перед ним зеркальным отражением? Надо же немного загримироваться. И шляпа широкополая не помешает. Ну, поехали в Бригидки!
… Поздним вечером они снова сидели в кабинете Ершова. Перед этим Балезин долго и навязчиво допрашивал настоящего Росицкого, но ничего нового, в сравнении с рассказом Ершова, для себя не отметил. Похоже, Росицкий был искренним.
— Ну, что, получится? — задал Фёдор главный вопрос.
— Надеюсь, получится. Если не вмешается случай.
— Всё веришь в случай?
— Верю, Фёдор, верю. У меня даже покровительница есть — Тихе, древнегреческая богиня случая. Впрочем, я тебе о ней однажды говорил…
— Ну и прекрасно, пусть она тебя хранит.
— Пока хранит, но рано или поздно плюс может смениться на минус…
Разговор затянулся. Почувствовав, что затекли ноги, Балезин встал и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Ершов тоже поднялся.
— Ты можешь отказаться, — произнёс он. — Но представь, сколько они ещё горя людям принесут, если мы хотя бы этих главарей их не обезвредим.
Алексей глянул на Фёдора. На лице того обозначилась едва заметная ухмылка. Балезин ответил тем же:
— Оставь ты свою агитацию. Ты же знаешь, что я не откажусь.
— Даже несмотря на то, что Росицкий — курящий?
Балезин не сразу нашёл что ответить, лишь покачал головой:
— Ох, Ершов-Ершов… Здоровье решил мне сократить… Ну почему не улетел я самолётом? Ладно, как говорили мы в молодости, подёргаем за бороду испанского короля! А если серьёзно: больше всего рискует тот, кто не рискует!
Фёдор повеселел:
— Вот и отлично! Сам суди: человек, идущий на связь вместо Росицкого, должен: первое — быть на него похожим; второе — говорить на французском, английском, знать украинскую мову; и третье, — Фёдор вдруг захохотал на весь кабинет, — быть классным разведчиком, вроде моего друга Лёхи Балезина!
Тут рассмеялся и Алексей. И перевёл разговор:
— Ты хоть знаешь, что твоё «Динамо» в Англии произвело фурор?
— Знаю, как не знать. И знаю, что чемпионом тысяча девятьсот сорок пятого года стало. Ещё знаю, как отыскать в поезде такого, как ты, Лёха. Я всё знаю!
За окном давно уже стемнело. Ершов нажал на кнопку звонка. В дверях появился дежурный, тот самый бравый капитан, что нёс чемодан Балезина.
— Панченко, сообрази-ка нам чаю и бутербродов, — скомандовал Фёдор, а когда капитан удалился, облегчённо произнёс: — Уже поздно; все детали операции обсудим завтра на свежую голову. А сейчас давай-ка по сто пятьдесят коньячку, мы ведь за Победу с тобой ещё не пили!
Ленивое декабрьское солнце едва освещало верхние этажи домов. Внизу на нижних этажах, булыжной мостовой и противоположной стороне улицы царила тень. Снег в городе ещё не выпал, но приближение зимы чувствовалось. На улицах прохожих было мало, день был будничным.
Алексей Балезин шёл не торопясь по тротуару, время от времени поглядывая на номера домов. Чтобы быть лучше узнанным, он не надел головного убора и поэтому слегка поёживался от холода. Нагрянули воспоминания: далёкий тысяча девятьсот девятнадцатый, когда он под видом француза Сержа Дюваля расхаживал по Хитровке, пытаясь выйти на Кошелькова или на кого-нибудь из его ближайших подельников. Чувства были примерно те же, и главное — обострённое чувство опасности. Но были и различия. Во-первых, тогда, в девятнадцатом, он был одиноким человеком — ни родных, ни друзей — поэтому и не особо ценил свою жизнь. Сейчас, в сорок пятом, его ждут дома, и погибать было никак нельзя. Во-вторых, на Хитровке была многоголосая толпа, пусть во многом криминальная, но это были свои, говорящие на родном русском. Здесь же, на львовской улице, лишь одинокие молчаливые прохожие, и город кажется каким-то чужим. А ведь он красив, этот Львов, и внешне не пострадал от войны — ни бомбёжек, ни разрушений. Даже памятник Мицкевичу цел. За что же вы, господа бандеровцы, пощадили поэта, ведь он был поляк? Но главная разница между девятнадцатым и сорок пятым годами заключалась в том, что тогда противостоял уголовный элемент; нынешний противник был намного серьёзнее.