— Вы в порядке? — спросил он, и вид у него был более чем недовольный. — Вы же знаете, этот номер заказан.
— Господи!
— Мне неудобно поднимать вас, но мы должны…
— Ладно.
— Я не знаю точно, когда…
— Бог мой!
— Если бы я знал…
— Хорошо, хорошо. Где она?
— Кто? А, ну да, примерно в шесть утра…
— Боже мой, не обращайте внимания…
— Я понял, что вам какое-то время надо поспать, но…
— Все в порядке. — Я нашел брюки, вынул бумажник и рассчитался с Бертом. — Через три минуты меня здесь не будет. Кстати, что случилось?
— Ничего, мистер Страуд. Только этот номер…
— Да, конечно. Вы унесете отсюда мой чемодан?
Он сказал, что унесет, после чего я быстро оделся, оглядел номер, не забыл ли чего, нашел свежую рубашку, но бриться не стал, нацедил себе несколько капель, оставшихся на дне бутылки с шотландским виски.
Кто она такая?
Полин Дэло. Подружка Джанота. О Господи! Что дальше?
Что сказать Джорджетт? Был в городе, на работе, но домой ехать было слишком поздно. Ладно.
А дальше? Что мне сегодня делать на работе? Ничего важного вроде не предвиделось, и это было неплохо.
Но как же мои глобальные проблемы? Раз уж я вел себя так глупо, с ними ничего не поделаешь. Ничего. Что ж, ладно.
Я причесался, почистил зубы, нацепил галстук.
Нужно позвонить Джорджетт в Трентон, она там у сестры, и сказать, что я работал до трех утра и боялся разбудить все семейство. Очень просто. Это всегда срабатывало. И сейчас сработает. Обязательно.
Закрыв чемодан, я оставил его посреди номера для Берта и сошел вниз, в парикмахерскую. Меня быстро побрили, потом я наскоро позавтракал и молниеносно пропустил рюмку.
К своему письменному столу я вернулся в три часа дня, застал только Люсиль, нашу общую с Роем секретаршу, она вяло стучала на машинке в приемной наших кабинетов. Она не проявила любопытства, и на столе у меня не лежало никаких бумаг, кроме обычных записей, регистрирующих входные документы и имена отправителей.
— Кто-нибудь звонил мне, Люсиль? — спросил я.
— Только то, что у вас на столе.
— Из дома не звонили? Или моя жена из Трентона?
— Нет.
Значит, все в порядке. Пока что. Ну и слава Богу.
Я вернулся к столу, сел и принял еще три таблетки аспирина. День как день, только нервы пошаливают. Но, по сути дела, с ними ничего особенного не случилось. Я начал просматривать записи, оставленные для меня Люсиль. Все было как обычно. Все было в порядке. Я ничего не делал. Никто ничего не делал.
Джордж Страуд-5
И все кончилось благополучно. Прошло два месяца. За эти два месяца мы с Мафферсоном разработали основные данные и материалы для Субсидируемых Специалистов, а также проблему банкротств для майского номера и написали большой очерк о купле-продаже сирот для июньского номера.
И вот как-то вечером в начале марта напала на меня хандра. Я снял трубку и узнал через нашу негласную справочную службу нужный мне номер. Когда мне ответили по этому номеру, я сказал:
— Алло, Полин! С вами говорит ваш поверенный.
— Понятно, — ответила она через секунду, — вот это кто.
День был весенний, о чем я ей и сказал, первый день весны. Мы договорились встретиться за коктейлем в кафе Ван-Барта.
Джорджетт и Джорджия отдыхали во Флориде, вернуться должны были через два дня. Эрл Джанот уехал в Вашингтон дня на два, а может, и на неделю. Была пятница.
Перед тем как уйти с работы, я заглянул в кабинет Роя, он беседовал с Эмори Мафферсоном и Бертом Финчем. Как я понял, Эмори мучился сомнениями по поводу рубрики «В завтрашний день — без преступлений: ученые объясняют почему, финансисты подсказывают как». Он говорил:
— На бумаге мне ясно, какой это прекрасный проект. По страховым тарифам и деловой статистике я вижу, как он выгоден для тех немногих, кому посчастливится попасть в число Субсидируемых Специалистов, но я не понимаю, что будет, если все войдут в общий фонд корпорации. Понимаете, куда я клоню?
Рой выказывал доверие, проявлял терпение, отлично все понимал — словом, был в ударе.
— Значит, вы полагаете, что наше начинание приведет именно к этому? Но, по-моему, это превосходно. Вы так не считаете?
— Я скажу вот что, Рой: если человек, в которого вложили миллион долларов, действительно возвращает исходный капитал плюс прибыль, тогда возникнет стремление набрать как можно больше таких юношей, чтобы получить больше прибыли. И очень скоро все будут кататься как сыр в масле, за исключением держателей акций. А что они от этого получат?
Мысли Роя постепенно принимали более четкую форму.
— Прибыль, — сказал он.
— Разумеется, но что они смогут сделать с ней? Это лишь чисто денежный интерес. Ведь прибыль не создаст для них оптимального благоденствия, когда остается крупная сумма, которую можно вложить в какое-нибудь новое выгодное предприятие. Мне кажется, при такой организации дела мы лишь накажем наших подписчиков, благодаря которым может осуществиться вся эта затея.
— Вы забываете о том, — сказал Рой, — что по истечении нескольких лет сами Субсидируемые Специалисты первыми вложат свой капитал в первоначальный общий фонд, так что в этом процессе обе стороны будут заинтересованы одинаково.
Я решил, что они отлично разберутся без меня, и вышел.
В баре Ван-Барта я встретил красивую незнакомку в строгом черно-сером ансамбле, который казался готовым платьем, но на самом деле им не был. Я дожидался Полин не более десяти минут. После того как мы договорились, что́ она будет пить, Полин довольно серьезно сказала:
— Знаете, мне не надо было бы приходить сюда. У меня такое предчувствие, что знаться с вами опасно.
— Опасно? Со мной? Месячные котята выгибают спины и шипят, когда я приближаюсь к ним. Таращат глаза, выпускают когти и заранее мяукают.
Она поняла шутку, улыбнулась, но повторила вполне серьезно:
— Опасный вы человек, Джордж.
Я посчитал, что петь в этой тональности не стоит, и сменил пластинку. И очень скоро все пришло в норму, мы выпили еще по одной и немного погодя пошли к Лемуану поужинать.
Я довольно долго жил в одиночестве, с тех пор как Джорджетт и Джорджия уехали во Флориду, и был весьма словоохотлив. Все говорил и говорил. Рассказал Полин пару забавных историй, затем объяснил ей, почему немое кино было Золотым веком кинематографа, почему Лонни Траут был бойцом из бойцов, а потом я предложил ей поехать в Олбани.
Мы в конце концов так и поступили. Я еще раз испытал наслаждение от езды по холмам над единственной в мире совершенной рекой,[6] рекой, которая никогда не заливает берега, не высыхает и никогда не кажется одной и той же. До Олбани мы доехали примерно за три часа.
Мне всегда нравился этот город, не такой уж заштатный, каким он может показаться с первого взгляда случайному путешественнику, особенно когда в нем заседает законодательная палата. Все, что упустил Манхэттен, осело здесь.
После того как мы зарегистрировались под заботливо и с фантазией придуманными мною именами — мистер и миссис Эндрю Фелпс-Гион, — мы вышли из гостиницы и провели несколько часов за едой и выпивкой, кое-какими увеселениями и танцами в не очень переполненном и чертовски дорогом ночном клубе. Да, это был определенно весенний вечер, вырванный из кровожадной пасти повседневных дел, и потому игра стоила свеч.
В субботу мы позавтракали почти в полдень и вскоре не спеша покатили обратно в город по другой дороге. Река, конечно же, была другая, и я снова влюбился в нее, и, разумеется, мне помогла в этом Полин.
Уже под вечер мы добрались до Пятьдесят восьмой улицы в восточной части города, где Полин жила в многоквартирном доме, однако моя спутница посчитала, что еще рано и у нее куча времени. Тогда мы поехали в заведение Гила. Полин трижды сыграла с ним в его игру. Я подумал, что она поставила Гила в тупик, когда попросила показать ей Ворона Эдгара По,[7] но он притащил чучело какой-то вроде бы синей птицы, изрядно полинявшей, и пояснил, что именно эта птица вдохновила Эдгара По, который потом подарил ее своему близкому другу, прадеду Гила. Затем я вспомнил, что уже месяца три не бродил по антикварным лавкам Третьей авеню, образующим торговый ряд от Сорок второй до Шестидесятой улицы. Возможно, в городе есть лавки и побольше, и получше, и посолидней, но дух приключений, неожиданных открытий царит только на Третьей авеню.
В тот день мы с Полин попусту тратили время, разглядывая древние постельные грелки из Новой Англии, прялки, переделанные в торшеры или настольные лампы, и обыкновенные комоды, из которых смастерили жесткие кресла, этажерки и сервировочные столики. Это были крепкие и основательные вещи, свидетельствовавшие в большей мере об изобретательности мастеров двадцатого века, нежели о богатом воображении ремесленников былых времен. Некоторые из этих вещей вызывали интерес, но не волновали душу.
В половине восьмого, когда лавки начали понемногу закрываться, мы зашли в маленькую, но битком набитую всевозможным товаром лавчонку в конце Пятидесятой улицы. Возможно, я бывал в ней и раньше, не знаю, во всяком случае, ее хозяин меня вроде бы не вспомнил.
Несколько минут я осматривал товар, не обращаясь к хозяину и отвечая на вопросы Полин, однако не нашел ничего такого, чего не видел бы раньше. Затем в лавку зашел еще кто-то, и я стал с возрастающим интересом прислушиваться к разговору. Услышал, как хозяин не без удивления ответил:
— Да, есть. Правда, не знаю, такие ли они, какими вы интересуетесь. У меня мало кто спрашивает про картины. Ту, что на витрине, я выставил только потому, что она в рамке. Именно ее вам нужно?
— Нет. Но ведь у вас есть и другие. Без рамок. Недели две назад к вам заходил один мой знакомый, он-то мне и сказал, что у вас есть картины.
Эти слова произнесла крупная и плотная, неряшливо одетая брюнетка с лицом, напоминающим о последствиях пролетевшего тайфуна.