– В каждом уважающем себя замке должно быть привидение.
– Это точно, в Михайловском замке тоже живет свой призрак, я, правда, не видела, но слухи ходят.
– Ты про Инженерный?
– Ага.
– Надо будет проверить. Кстати, почему его называют Инженерным?
– В свое время там располагалось Инженерное училище. А привидение также воспитывало двоечников.
– Можно подумать, призраков брали на работу по воспитанию трудных детей.
– Ну в Инженерном-то привидение давно на пенсии, студентов нет, сейчас там одни туристы.
– Видимо, на пенсии подрабатывает, у призраков, наверное, и пенсия призрачная, – рассмеялся я.
– Если бы только у призраков, – вздохнула Анна, не отрывая взгляда от Академии.
– А здание действительно похоже на замок. За ним находится знаменитая Мозаичная мастерская, – вдруг просияло словно янтарное стекло лицо Анны. – Это легендарное место: здесь с середины девятнадцатого века и по сей день создается волшебное стекло. По сути – это кухня, где варят матовое стекло, варят по различным рецептам. Потом застывшую массу рубят на кусочки, из которых собирают узор. Необходимость в мозаике возникла в девятнадцатом столетии, когда началось строительство Исаакиевского собора. Для того чтобы украсить главный храм империи картинами из цветного стекла, несколько студентов Академии Художеств были отправлены в Италию постигать тонкости ремесла. А в Петербурге было основано производство смальты, которая вскоре становится лучшей в Европе. Одним из первых мозаичистов был Никита Фролов. Его сын Александр пошел по стопам отца, а внук Владимир Фролов стал, наверное, самым известным мастером мозаики не только в России, но и в мире. Самая большая работа Фроловых – легендарный храм-памятник Спас-на-Крови в Петербурге, где мозаики покрывают семь тысяч квадратных метров стен, сводов и куполов. В тысяча девятьсот сорок первом году Владимир Фролов собирает мозаику для Московского метрополитена – огромные панно с изображениями счастливой советской жизни создаются в ледяной стуже Блокады. Погибая от истощения, художник, завершил заказ. Драгоценные панно ушли по Дороге жизни, через Ладогу. А Владимир Фролов скончался через несколько дней от голода.
– Грустная история.
– Да.
Анна замолчала. Обняв ее, я продолжал смотреть на воду. Нева сверкала мозаикой в лучах уходящего солнца, постоянно меняя стекляшки, будто сомневаясь, какую смальту подобрать, чтобы было еще красивее.
– Смотри на воду, так быстрее уходит грусть.
– Я смотрю, – Анна улыбнулась. Скоро катер причалил к Университетской набережной.
– Как тебе наш Университет? – Мы прошли мимо здания Двенадцати коллегий.
– Пока не принимает, – усмехнулся я и вспомнил, как недавно сидел на этой набережной после объявления оценок за сочинение.
– Просто боится передозировки.
– Ладно, я тоже буду растягивать удовольствие. Попробую в следующем году. Теперь это мой гештальт.
– Кстати, здание Двенадцати коллегий должно было тянуться вдоль набережной, но Меншиков, который уже задумал поставить здесь свою резиденцию, посчитал, что в таком случае его дворец не влезет на набережную, и велел строить коллегию перпендикулярно.
– Находчивый был мин херц.
Английская набережная
– Какие планы на завтра?
– Завтра я работаю.
– Позвольте мне подарить вам другое завтра.
Пройдя еще немного по Университетской набережной, мы перешли через Благовещенский мост и оказались на другом берегу Невы, на Английской набережной. Порыв холодного ветра вздохнул на нас туманным Альбионом.
– Кстати, Благовещенский – первый разводной мост Санкт-Петербурга.
– Я так и решил.
– Почему?
– К ЗАГСу вышли, – указал я на парад свадебных лимузинов, которые терпеливо ждали новобрачных. – От свадьбы до развода один шаг.
– Забавно, я даже не думала об этом.
– Никто не думает о разводе, когда женится, – улыбнулся я.
Мы наблюдали, как новоиспеченная счастливая пара выпорхнула на набережную.
– О чем думают люди, когда женятся?
– Влюбленные не способны думать.
– Я имею в виду – о чем они думают прямо сейчас?
– Сколько гости подарят.
– Какой ты меркантильный.
– Давай спросим.
– Ты с ума сошел.
– Деньги молодым не помешают.
– Чтобы хватило на свадебное путешествие, – романтично согласилась Анна.
– Ну если с милым рай в шалаше, то хватит. Хотя после такого дворца в шалаш? Это вряд ли, – пошутил я.
– Красивый особняк. Бывший дом фон Дервизов. ЗАГСом стал в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Дай мне руку!
– Это предложение? – Я подал ей руку.
– Даже не надейся, – рассмеялась она, взобралась на парапет набережной, взяла мою руку и пошла вперед.
– Свадебное путешествие?
– Прогулка, – посмотрела она на меня сверху вниз.
– Понял, ты просто хочешь поймать букет невесты. А ты рисковая.
– Просто доверчивая
– Это одно и то же.
– Видишь, как я тебе доверяю.
– В Питере без риска никак нельзя. – Я утонул взглядом в Неве. Мысленно коснулся холодного мрачного дна и судорожно поспешил обратно на воздух.
– Ты же меня спасешь? – Неожиданно Анна спрыгнула, все еще держа мою руку. Мне ничего не оставалось, как поймать ее в объятия.
– Нет, я тебя не отпущу, – улыбнулся я.
– Сэр, будьте джентльменом, как-никак Английская набережная. – Поцеловала меня в щеку, когда я поставил ее на асфальт.
– А почему Английская? – Я все еще не хотел ее отпускать, чувствуя, как тело Анны требует независимости. Я повиновался. – Чувствую себя школьником.
– Из-за поцелуя?
– Какого поцелуя? Я что-то пропустил?
– О да.
– Жаль, ничего не почувствовал.
– Сэр, вы бесчувственный.
– Может, повторим?
– Даже не надейся, – подарила мне улыбку Анна. – Так вот, в восемнадцатом веке здесь жили английские купцы и в доме пятьдесят шесть была открыта Англиканская церковь Иисуса Христа. Сейчас выйдем на Сенатскую площадь.
Перед нами показался Медный всадник.
– Интересно, куда скачет Петр Первый?
– К своему другу Меншикову. Еще движение – и Медный всадник взлетит на своем скакуне над Невой, – легко осадила меня Анна.
Дворец Меншикова действительно находился прямо напротив скалы, на которой застыл Медный всадник.
– Медный, хотя изготовлен из бронзы, – добавила Анна. – Название закрепилось благодаря поэме Пушкина «Медный всадник». Это был второй конный памятник русскому царю. В этот раз Фальконе изобразил Петра на вздыбленной лошади, как законодателя и реформатора. Вот что писал по этому поводу сам Фальконе: «Монумент мой будет прост… Я ограничусь только статуей этого героя, которого я не трактую ни как великого полководца, ни как победителя, хотя он, конечно, был и тем и другим. Гораздо выше личность созидателя-законодателя…» Не случайно скульптор изобразил Петра в движении и одел его в простую и легкую одежду, которая, по словам художника, принадлежит «всем нациям, всем мужам и всем векам; одним словом, это героическое одеяние». Богатое седло он заменил медвежьей шкурой, которая символизирует нацию, цивилизованную государем. Постамент из Гром-камня в виде громадной скалы – символ преодоленных Петром Первым трудностей, препятствий и невзгод.
– А змея под ногами?
– Хитроумная находка скульптора для устойчивости монумента.
– В ней столько яда, – всматривался я в хищный оскал.
– Верно. В ее образе историки увидели заклятого врага. Остальные атрибуты – венок из лавра, меч у пояса – указывают на роль Петра как полководца-победителя. Однако несмотря на свой грозный вид, Петр глядит на Петербург влюбленными глазами в буквальном смысле.
– Влюбленными? – пригляделся я к глазам царя.
– Да, зрачки царя отлиты в форме сердечек.
– Серьезно? Обычно девочки любят рисовать сердечки.
– Ты прав, без девушки не обошлось. Дело в том, что Фальконе никак не удавалось создать образ головы царя, который понравился бы Екатерине Второй. Видя страдания скульптора, за голову взялась его ученица Мари-Анна Колло, исполнив работу за одну ночь. Оказалось, что таким образом Мари решила признаться в любви к своему учителю.
За монументом над Питером возвышался Исаакий. Анна вела меня к собору. В голове сразу зазвучала напоенная ладаном речь: «Венчается раба Божия Анна с рабом божиим…».
Я приподнял руку Анны.
– Даже не думай, – поймала меня на мысли Анна. – Идем на Колоннаду. Знакомиться с городом надо с высоты. Тогда лучше видно, чем он дышит, чем живет, его образ, его лицо, его планы.
– А душу?
– Всему свое время. Душа открывается в общении. Каждый город говорит на своем языке. Идешь по нему – он говорит и говорит, ты слышишь, как порой он что-то лопочет, а бывает, шепнет что-то на ушко и молчит, то улыбнется, то закричит громко, а потом снова перейдет на свою монотонную речь, которая льется Невой и успокаивает мрамором.
– Мрамор успокаивает людей.
– Я бы сказала – навечно. Если ты про памятные доски и надгробные плиты, они ведь тоже из мрамора, – едко пошутила Анна. – Вот на Исаакий тоже много мрамора ушло. И малахита – целая гора.
– Зато какая получилась малахитовая шкатулка, – задумчиво произнес я, пытаясь объять взглядом необъятное.
– Что ты замолчал?
– Думаю, о чем с ним поговорить.
Исаакиевский собор
– Ты где?
– Не знаю. Здесь холодно, но очень красиво.
– Значит, в Питере.
– Да, иной раз так хочется что-то ответить ему, городу, но язык, каким бы он ни был приятным, все же непонятен. Музей за музеем, экскурсию за экскурсией стараешься заглянуть сквозь гранитную оболочку в душу, чтобы завести с ним теплую дружескую беседу или просто-напросто заново влюбиться после очередного непогожего дня. Только тогда можно понять, что все его памятники и статуи, все его причудливые архитектурные детали – лишь средство защититься от туристов, бросить им мраморную кость, пусть снимаются на здоровье, только бы не лезли фотовспышками в душу. Душу так легко ослепить. Туристы, ослепленные красотой, превращаются в привидения, которых приводит сюда праздное любопытство, и подлинный Питер не доходит до их сознания. Всюду они хотят видеть только себя, только отражение своего фаса, реже – профиля. Оттого лица их становятся еще более плоскими. Все они совершают одну и ту же ошибку, вместо того чтобы на мгновение забыть о себе, о телефоне, о селфи, перестать снимать… – посмотрела она на парочку, что делала селфи, пытаясь вместить себя и Исаакий.