И вот Сауд впервые встретился с купцами-покрутчиками. До сих пор он знал о них только из рассказов старших, часто не подозревавших, что их обманывали, обсчитывали, спаивали. Первое же соприкосновение с купцами потрясает Сауда. Картины разнузданного грабежа, насилия над охотниками-эвенками производят в романе действительно сильное впечатление.
Сначала мы встречаемся с мелким торговцем, неким Степкой Дэколоком. Эвенки доверчивы и простодушны. Они в самом деле полагают, что Дэкэлок — их друг. Купчишка всегда ласково встречает их, усердно угощает, верит им в долг. Дулькумо привезла ему сорок пять десятков белок. Дэколок насчитал только тридцать семь. «Неужели счет русских другой», — огорченно думает Дулькумо. А пересчитать нельзя: вся пушнина в куче… Рауль у него беспрерывно должник, сколько бы пушнины он ни привозил, Дэколок говорил Раулю про «писку», где записан его долг, а что там записано, тот не знает: «Зачем ему помнить, когда о нем не забудет русский!»
М. Ошаров рисует, как проходит эта возмутительная «веселая торговля». «Дэколок продавал: табак, крестики, гайтаны, пояски для кос, сережки… Свой товар расценивал наобум — все дороже и дороже. Непогашенной белки на счетах осталось мало. Дэколок перестал считать.
— Теперь какую покруту надо?
— Бисер, — вытянулась через прилавок Дулькумо.
— Ох, бисер-то я и забыл! — спохватился Дэколок. — Бисеру нет, как жить? Эта мера — хватит, — взял он из чашки щепотку.
— Какой, друг, экой? Смеял, да только.
— Больше надо? Жалко, да… Э, черт ее бей! Другу дам, — и Дэколок отчерпал радужной пыли пять деревянных ложек. Сбросил со счетов остаток в тридцать костей, поугрюмел:
— Но друг, покруту кончили. Белка-то ушла вся. Мудреная она. Теперь как?
Рауль поговорил с Дулькумо, и оба повесили голова. Ведь им нужна мука, порох, свинец…»
Дэколок, в конце концов, дал им многое из того, что они хотели, но в долг. Бессовестный побор будет продолжаться.
Однако этот мелкий купчишка ничто по сравнению с крупным предпринимателем. Осипом Калмаковым, истинным проводником царской колониальной политики. Отличие Калмакова от дэколоков в том, что «дело» он ставит шире. Он не хочет ждать, когда эвенк (в те времена их звали тунгусами) придет к нему в деревню за покрутой. Он сам отправился к нему в тайгу, чтобы грабить начисто, никому и ничего не оставляя. «Калмакову хотелось захватить тайгу, — пишет о нем М. Ошаров, — и брать пушную дань от «кочевой твари» там, в глубине кочевий, вне всякого надзора, каким все же являлась «покрута» в деревне. Ему надо было захватить раньше всех пушные богатства, выстроить сеть торговых факторий на Катанге и заставить эвенков, минуя ангарские деревни, отовсюду идти в его фактории за покрутой». Когда же его мечта оказалась близкой к осуществлению — использованы были и подкуп, и обман, и маска культуртрегера, он захлебывался от восторга и одновременно от негодования против торговой мелкоты:
«Пользуйтесь пока что, сволочи! С осени — крышка! Ни одного тунгуса не пропущу за покрутой на Ангару. Грамота губернатора у Осипа в кармане. Ни одну тварь не выпущу из своих факторий. Ни одну! Моя Катанга!»
В этой тираде полностью отразился характер хищника-колонизатора. Все произошло, как было задумано. Эвенки оказались в его руках. Методы эксплуатации у Калмакова стали еще более жестокие и грубые, насильнические. В тайге, действительно, все стало принадлежать ему: и меха, и олени, и женщины, и право на жизнь, на счастье. Сцены попойки, ограбления охотников, насилий и убийства ужасны. Не будем их приводить, они написаны М. Ошаровым превосходно, с каким-то холодным и спокойным гневом, без натуралистического нажима.
Для Сауда первая в жизни покрута кончилась трагически. Убита любимая им девушка Пэтэма, за жалкие безделушки исчезла с трудом добытая пушнина, а сам он избит приказчиками Калмакова.
Умный, энергичный юноша, только почувствовавший свою самостоятельность, свою силу, вдруг оказался лицом к лицу с чудовищами, лишенными чести и совести. Он не имел возможности отомстить сразу — силы явно неравны, но он лучше других понял: так далее продолжаться не может.
«Мама, — убежденно говорит Сауд, — лучше жить на одном мясе и рыбе, носить лосиновую одежду, стрелять луком, украшать одежду оленьей шерстью, забыть бисер, парить вместо чая траву, березовый нарост, чем встречаться с русскими, клянчить у них товар. Нет, голова моя зажила, и больше я не хочу, чтобы она болела».
Потрясенный смертью Пэтэмы, Бали соглашается с Саудом и вместе с ним дает клятву «не топтать больше троп в сторону русских».
Решение Сауда было правильным, коль скоро оно касалось Калмаковых, было направлено против них. Однако в связи с этим в критике 30-х годов много говорилось о «неясности исторической перспективы» в романе. Автора упрекали, в частности, в том, что он якобы неверно, без учета «логики исторической закономерности» изобразил Калмакова.
«Как бы ни был отвратителен Калмаков, — писал один из критиков, — и весь строй, от имени которого он «представительствует», все же он несет в тайгу более совершенные орудия труда, создает рынок, толкает тунгусов на путь более решительного освоения таежных богатств, т. е. в конечном счете — пусть через трупы и кровь родичей Сауда, — но объективно ускоряет исторический процесс развития одного из отсталых народов Севера. Поэтому советский писатель, изображая подобного рода процессы, должен уметь находить правильную точку зрения, он должен уметь умерять свои эмоциональные порывы, когда они расходятся с логикой исторической закономерности»[4].
Это — образец догматического мышления. Берется одна, в общем справедливая, формула и без учета конкретных обстоятельств спокойно применяется к сложным процессам развития северных народов.
Странное дело! Матерого колонизатора, грабителя и насильника, обрекающего целые племена на вымирание, требуют изобразить человеком передовым и прогрессивным, требуют пригладить, причесать его и умерить свои эмоции гнева и ненависти.
Совсем недавно с убедительными фактами в руках М. А. Сергеев в своем труде «Некапиталистический путь развития малых народов Севера» доказал, что калмаковы никаких «более совершенных орудий труда» в тайгу не несли, рынка не создавали — торговля была односторонняя — только пушниной, и носила характер грабежа, и исторический процесс не ускоряли, а приводили хозяйство к застою и упадку.
«Таким образом, — пишет М. А. Сергеев в главе о социально-экономических отношениях у северных народов, — если иметь в виду всю товарную массу, поступившую к северным народностям извне с российского рынка, то нельзя не отметить того весьма существенного факта, что подавляющая часть товаров не была связана с производством и не являлась абсолютно необходимой для населения (подчеркнуто мною. — Н. Я.). Удовлетворение самых насущных потребностей (в питании, одежде, утвари, не говоря уже о материале для сооружения жилища) происходило за счет собственного производства и не требовало товарного расхода, т. е. реализации своей продукции. Такие товары, как табак, чай, спирт и пр., не были решающими условиями для жизни населения, а в ряде случаев даже вредными. Невозможность покупки и отсутствие в обиходе алкоголя, табака, даже чая или ничтожного количества муки, сахара не грозило самому существованию населения»[5].
Следовательно, калмаковы не были здесь исторически необходимыми фигурами, носителями прогресса, и Сауд, решительно отказавшийся от услуг Калмакова, поступил не так уж опрометчиво и неразумно. Другое дело, когда он и Бали совсем отказываются от общения с русскими. Герои романа, конечно, могли не понимать, что, кроме калмаковых, есть еще великий русский народ, носитель высокой и крайне необходимой северянам культуры. Сам же писатель не мог пройти мимо фактов иного, человеческого отношения русских бедняков и батраков, политически ссыльных к бесправным северным народностям. Это существенное упущение М. Ошарова, которое он, видимо, пытался устранить. Из сохранившегося плана второй книги можно узнать, как Сауд осуществил свое намерение жить без калмаковых и как под влиянием русского умного и честного человека укрепился в нем бунтарский дух…
Сауд — лучший представитель своего народа, человек, поднявшийся до понимания необходимости решительного протеста против дикого произвола и насилия «культурного» капиталиста-колонизатора. Когда торгашами был убит его отец Топко, Сауд вместе с товарищем, тоже обиженным купцами, переходят к активным действиям. Они сжигают факторию Калмакова. Этой сценой по существу завершается первая часть романа.
Следовательно, неправильно было бы обвинять писателя в отсутствии исторической перспективы. Замысел романа не только в том, чтобы показать жизнь и страдания угнетенных народностей Севера. Он значительно шире и глубже. Автор стремился показать, что малые народы Севера, несмотря на вековую отсталость и крайнюю медлительность развития, сами пытаются разобраться в своих бедах, ищут наиболее активного в их условиях решения жизнью выдвинутых проблем. Было бы наивно полагать, что Сауд сам сразу же окажет организованное сопротивление калмаковым. Но уничтожение фактории есть не что иное, как свидетельство роста сознания Сауда. Этот исторический оптимизм пронизывает книгу М. Ошарова от начала и до конца. Недаром он пишет: «Олень бежит от выжженных мест. Не может человек не уходить от несчастий. Смерть сильна, но не сильнее жизни…». Вера в торжество жизни над смертью, вера. в победу правды явственно звучит в романе и заставляет читателя поверить в лучшее будущее изображенного в нем народа.
Говорили также и о том, что писатель не показал в романе социальной дифференциации народов Севера. Сейчас это кажется недоразумением, связанным с известного рода модернизацией общественного уклада северян. М. Ошаров изобразил богатого оленевода Гольтоуля со всеми его отвратительными качествами эксплуататора. Но писателю указывали, что образ его не вошел органично в сюжет романа, как это получилось, допустим, с образом Калмакова. А самый серьезный недостаток романа заключается будто бы в том, что Сауд показан в нем независимым от Гольтоуля. Обычно в та