— Пэтэма, вот твоя парка, надевай да вылазь поскорее из чума.
Очнулся Бали. По шепоту Атэк он понял, что в жилище что-то случилось. Спросил:
— Я немножко задремал и не слышал, когда вы проснулись. Неужели утро?
— Шодоуль умер, — ответил Водой.
— Эко!.. А ты завязал ему черным глаза?
— Нет, отец, Завяжи ты, я боюсь.
Водой захватил младшую дочь и скрылся за дверью. За ним хотела выйти Атэк, но ее остановил Бали. Ему нужна была черная тряпка. Атэк выдернула из турсука ситцевый платок и на ходу сунула его старику.
«Дурачки», — подумал про себя Бали и наощупь сло «жил узенькой лентой платок. В молодости он тоже удирал от покойников, но теперь ему было только тяжело и неприятно знать о смерти. На своем веку ему пришлось хоронить многих, и он знал, что, пока не застыл мертвец, в нем сидит, притаясь, невидимый дух Харги, чтобы через рот влететь в чью-нибудь живую душу и есть ее. Бали не маленький. Харги его не обманет. Он перевязал себе рот тряпкой и, вытянув руки, нащупал лицо Шодоуля. Теперь он знает, что Шодоуль не смотрит. Нужно еще проверить: не слышит ли он.
— Бойе! — трижды окликнул Бали затихшего парня и туго перевязал ему глаза.
Кончив обряд, Бали вышел из чума.
— Вы где? — спросил он, снимая со рта повязку. Повязка ему не нужна больше. Харги обманут.
— Здесь! Пэтэма, подведи дедушку.
С речки тянуло предрассветным холодом. Низкий месяц тускнел в светлеющем небе. Таежные пади опушала белесая изморозь. Восток начинал краснеть глухариною бровью. В такое утро белковать[17] только, а не стоять у жилища.
— Тут огонь? — спросил Бали, готовый присесть.
— Огня нет, — ответила Атэк. — Я забыла захватить из очага головешку. Идти в чум боюсь. Посылала Бодоя, но и он не храбрее меня.
— Эко, мужик! Морозите ребятишек. Пэтэма, подведи меня к двери.
Водой приготовил дров, Бали вернулся с растопкой, и запылал костер на снегу. Расселись вокруг огня. Атэк с Водоем курили и тихонько советовались, куда кочевать. Бали слушал разговор. Решено было скорее покинуть загрязненное место. Бодой хотел уже идти в лес за оленями, но вмешался Бали.
— Мне никогда не приходилось уходить от нескороненных, — сказал он. — У Шодоуля одна дорога, у наемного. Уйдем позже…
Атэк с Водоем переглянулись: что ответишь на это отцу? От могилы уходить легче, кто будет спорить? Но кто будет собирать мертвеца в большую дорогу?
— Что молчите? Я не вижу, много ли дня? До ночи схоронить надо. Не успеем, ночевать придется.
Нет, ночевать с покойником еще страшнее, чем хоронить. Бодой преодолел страх.
— Отец, лабазить[18] покойника будет долго, — сказал он.
— Положим в землю.
— А гроб?
— Схороним в моем одеяле. Атэк зашьет.
Лицо Атэк покрылось пятнами. Задергались губы.
— Я… я боюсь.
— Эко, боюсь!.. Давай мне иголку, я сам зашью его мало-мало.
Бали спокоен. Но как он будет зашивать? Игла- не дело рук мужчины, а слепого и подавно.
— Зашьет она, — сказал сурово Бодой, указывая на жену.
Это обозлило Атэк. Щеки ее досиза налились кровью. Пэтэма вызвалась помогать матери.
— Сиди! Пособница! — прикрикнула на нее с досадою мать.
Бали достал из кармана отделанную слюдой берестяную табакерку, постукал по ней, но не стал нюхать. Он хорошо знал, что в ней нет табаку. Болтается там щепотка золы вереска, да стоит ли ею набивать нос? Зола хороша только в табаке, как приправа.
Великий томулян[19], на котором плавает грузная земля, наклонился в сторону солнца, и над тайгой занялся северный день. Бодой вскочил на ноги и начал валить в костер дровяные кряжи. Всем стало ясно, что он решил таять землю.
— Пока тает земля, вы зашивайте, — сказал Водой. — Отец, помоги Атэк. Я соберу оленей.
— Ты скорее! Слышишь?
Крик Атэк поглотил лес.
С оленями Бодой вернулся в полдень. Толстые кряжи съел огонь. Вокруг стаял снег, зачернела широко земля. У входа чума головой на запад неподвижным обрубком лежал Шодоуль, зашитый в одеяло. На него никто не смотрел. В дорогу ему положено все: кусочек хлеба, чашка, котел, седло.
Водой сгреб с огнища угли, золу, рыхлил топором землю и выгребал ее деревянной лопаткой. Вырыл яму по колено и глухо пробормотал:
— Отец, станем класть.
Вскоре над свежей могилой была разровнена земля, поверх набросан деревянный настил. На подрубленной сосенке повешены котел, седло, узда и парка Шодоуля.
Атэк не заставила себя ждать. Олени были навьючены.
Можно трогаться в путь.
— Атэк, шевели! — распорядился Водой.
— Иди ты впереди. Я не знаю куда.
— Не зна-аю! — передразнил ее Водой. — Не знаешь, куда течет река?
— Не пойду.
Что случилось с Атэк? Куда девалась ее покорность? Водой хотел с ней поступить так, как с оленем, который упрямится, но удержался от тычка лишь потому, что и сам боялся идти впереди. К тому же отца дернуло с языком: «Пугливого оленя не бьют, а ведут позади». Водою пришлось поневоле быть передовщиком. Наперевес с пальмой он объехал Атэк и повел в темнеющий лес многооленный аргиш. Атэк оглянулась на ободранный скелет покинутого жилища. Глаза ее ослепил яркий закат. Пэтэму забавляло, как с высоких сучьев березы камнем падали рябчики и зарывались на ночь в снег. Бали ехал на поводу за Пэтэмой. Его часто и больно стегали ветки, слепота мешала ему вовремя уклоняться от них.
Каждый удар упругих сучьев по лицу возмущал старого Бали, и он злился на сына:
— Эко, бестолковый! Куда-куда лезет? Зачем у таких глаза только?
Старик раньше не замечал этого за Водоем. Сегодня он особенно плохо выбирает места. К чему идти в сплошную заросль, когда ее можно легко миновать проредями? Зато радовалась Атэк, что Водой едет прямо-прямо и все время подторапливает оленя. Ведь-каждый, шаг их отдаляет от свежей могилы. По тем же причинам Водой не делал привала. Он без остановок перевалил в долину реки Туколомны, но все еще не хотел вставать на чумище.
Была уже поздняя ночь, когда захныкала в седле Курумбук. Атэк спрыгнула с оленя и крикнула мужу:
— Остановись!
Водою хотелось добраться до лучших оленьих мхов, но не согласилась Атэк.
— Ты слышишь, Курумбук плачет, — возмутилась она. — Девчонка замерзла, да и мне тоже не жарко. Сидела на теплом олене — не слышала холода, а слезла — зубы едва держу: стучат. Руби скорее шесты на чум. Пэтэма, расседлывай оленей.
— Э! баба… Наговорила столько, что и мне стало холодновато.
Бали втянул носом воздух и об ознобе подумал иначе, чем они Не такой уж сильный мороз, чтобы можно было продрогнуть.
2
— Атэк, где будет чум? — спросил Бали невестку. — Подведите меня, я помогу хоть отоптать снег.
Бали подвели к маленькому огоньку. Водой рубил пальмой молодые елочки, Пэтэма подтаскивала их к дедушке.
Чтобы ускорить работу, Атэк заранее определяла места людям и в нужном порядке размещала по кругу будущего чума постели, спальные мешки, сумочки, тур-сучки.
Водой кончил рубку шестов.
— У, как жарко! Отдохну, потом свяжу треногу. А, может, ты, Атэк, сделаешь основу чуму? — пытался шутить он, распахнув парку.
— Ладно. Ты руби дрова.
Водой посмотрел на яркие звезды и нехотя взялся за топор. Но почему так тяжело подниматься? Он ударил по сухому пню и почувствовал, что руки не его. Все больно. Отстает на спине кожа’ Должно быть, разбила с непривычки дорога. Ведь она была нелегкой. Ничего, усталость пройдет.
Атэк ножом очищала елки. Она готовила для чума шесты. Пэтэма подбирала ветки и ровным слоем растрясала их вокруг огня. Поверх снега это будет хороший настил. Вскоре у Атэк с Пэтэмой был готов шестовой остов жилища. Сегодня мать с дочерью не поленились. Для большего тепла они затянули низ чума новой лосиной, поверх которой накинули берестяной покров, а все основание чума огребли снегом.
Инеки просила есть. На такие случаи у Атэк хранится всегда в турсуке запас мелко-нарезанных кусочков сушеного мяса. Пусть ест дочь и все, кто хочет. Она же устала, ей не до еды.
Бодой внес в чум большую охапку тонко наколотых дров. Эти не будут дымить даже в самый сильный мороз. Ему посчастливилось найти сухую несмолистую лиственницу, и дым ее будет не горький.
— Ешь да будем ложиться, — сказала ему жена.
— Ты ела?
— Нет. Я сильно устала и хочу только спать.
Бодой съел полгорсти сушеного мяса. Сегодня оно ему не понравилось. Он попил бы медвежьего жира. Но где его взять? Атэк уже наладила постель, лучше под одеялом спокойно подумать о вкусном.
Бали улегся последним. Он недолго ворочался в постели, уснул. Ведь утром нужно будет аргишить дальше. До кочевий Рауля не близко. Сейчас он должен стоять в долине Чондоломо, если не ушел на Эрыун.
Бали по-стариковски выспался быстро. Хотел еще уснуть, но ничего не вышло, пришлось из теплого мешка вылезть на мороз: поневолило. И чаю не пил, а… вот она, старость какая! В молодости то ли терпелось. Тут еще слепота эта: не знаешь, скоро ли утро.
— Э-э! Слепому — все ночь. — Бали громко чихнул. В нос попала шерстинка от одеяла и щекотала.
— Отец, ты не спишь? — услышал он голос Бодоя.
— Выспался. Хотел вставать, да рано однако. Вот и лежу. Взгляни-ка ты через дымоход: может попадет на глаза «Хоглен»[20].
— Какой «Хоглен»? Я под одеялом замерз. Голову жмет плашкой[21]. Накинь-ка сверху на меня парку, я, может, скорее согреюсь.
Бали отдал одеяло сыну, потом добыл огонь и, лежа перед ним, слушал, как в тайге лопаются от стужи деревья.
«Не потому ли мерзнется Водою?»
Из снега вылетела на кормежку копалуха[22]. Похлопала крыльями, села на кедр, заговорила с кем-то: