— Кок-кок!
Она рассказала слепому Бали, что недалеко рассвет. На нее громко залаял Поводливый. Неужели Водой не слышит? Стало быть, он не любит теплой птичьей печенки. Нет, Бали в молодости был не таким. Он не просыпал ни одного морозного утра, зато и кормил досыта всех глухарями. В мороз глухари помногу едят хвои и на деревьях сидят крепко. Можно ли забыть это!
Проснулась Атэк. К готовому огню в жилище легче вставать.
— Ты давно встал? — спросила она, зевая.
— Не знаю. Посмотри, большие ли в очаге головешки. Они тебе скажут не хуже меня, когда я поднялся с постели.
Атэк, не умываясь, занялась стряпней. Она натаяла снежной воды, намяла туго тесто и напекла в золе пресных лепешек.
Бали хотел есть и не дожидался, когда проснутся все в чуме. С ними он может еще раз поесть.
Поднялись дети. Зашевелился Водой., Атэк помяла засохшие подошвы хамчур[23], растеребила мягко травяные стельки и подала мужу.
Но тот и не думал вставать.
— Ты что лежишь? Видишь, как хорошо я подсушила тебе лепешку.
Водой скосил глаза, проглотил слюну.
— Вставай!
— Нет, полежу лучше. Боюсь шевелить голову.
Бали наморщил переносье. Скучный разговор возвратил его на брошенное чумище. Вспомнился умерший Шодоуль. Захотелось сильно курить.
— Сын, ты вчера хотел аргишить к Раулю. Не плохо было бы сегодня сделать хоть маленький переход. Или ты передумал?
— Нет, не передумал. Пойдем завтра. Топите лучше чум, мне опять холодно.
Бали попросил Атэк разжечь трубку.
Вдалеке в звонкую сушину ударил носом дятел. Ожил лес.
— Дедюська, это кто так кричит — тыр-р-ртыррр?.. Ты знаешь? — спросила Курумбук.
— Знаю, знаю, маленькая, — повеселел Бали. — Это дятел так носом гремит. Еду ищет. Старая росомаха в подарок ему расшила красивую шапочку, а старик ее выточил дятлу крепкий нос и цепкие коготки. О, да я тебе, однако, рассказывал про дятла.
— Это ты мне, дедушка, говорил, — глядя в рот Бали, сказала Инеки.
— Тебе говорил, и Курумбук слышала. Ты ведь слышала сказку?
— Да! Про лисицу, про волка. Мно-ого!
— А я про медведя знаю, — не уступала ей Инеки.
— А я знаю про… — Курумбук не могла вспомнить, про кого она знает.
В котле упревала рыба. От вкусного запаха хотелось всем есть, но Атэк есть никому не давала. Она ждала, когда проснется Водой.
Атэк подбирала мохнатые щеточные подошвы. Она торопилась обуть Бали в новые теплые чекульмы. Пошевелился Водой, и остановилась в руке ее игла-мастерица. Она отложила в сторону подошву, взяла низенький походный столик, вытерла наскоро рукой и вывалила на него из котла распаренную рыбу.
— Водой, вставай. Мы ждем тебя. Рыба готова давно.
— Рыба! — обрадовался он.
— Да. Полный котел и еще на котел осталось.
Водой пристально посмотрел на белое дымящееся мясо и, в угоду заботливой Атэк, ответил:
— Глазами бы все съел, а сердце не хочет! Лихо!
— Эко, не хочет! — вмешался Бали. — Сердцу худо, языку будет ладно и брюху — тоже.
Старик немного подбодрил сына. Тот подумал и попросил Атэк налить ему на пробу коробицу навару.
— Вот, вот! — повеселел Бали. — Сначала похлебай навару, язык помочишь и за рыбу возьмешься.
Принялись за еду. Больше всех нравилась рыба старику с Пэтэмой да Поводливому, который ловил на лету мелкие, отплеванные кости. Атэк хвалила рыбу, но ела плохо. Мясо ей казалось чересчур сухим и худо глоталось. Она им как бы давилась.
Бодой мяса не пробовал вовсе и даже не допил налитой жижи.
— Не хочу больше, — сказал он и вяло отодвинулся от столика к постели. Широкое лицо его было желтовато-бледным, смешливые глаза задумчиво сужены, влажная губа чуточку опущена вниз, как у дремлющего оленя.
— У тебя что болит?
— Не знаю. Напрасно ел, замерз только.
Атэк потупилась. Бали вытер об одежду руки, задумался. Бодой ненадолго оставлял чум и снова завернулся в одеяло.
— Напрасно, сын, ты вздумал лежать. Лучше бы помаленьку подвигаться к Раулю, — пробормотал обеспокоенный Бали.
Бодой ничего не ответил. Он крепко сжимал зубы, чтобы они не стучали. Ему хотелось только скорее согреться. На ум не шла ни дорога, ни трубка.
Бали ссутулился. Распялив глазные ямы, он думал страшное о сыне. Ушедший в большую дорогу Шодоуль, казалось, не покинул еще их жилища. Как плохо вышло, что Бодой не аргишил сегодня к долине Чондоломо. Оставалось старику тешить себя новым утром. Что скажет утро, вечер никогда не знает. С такими же думами уснула Атэк возле горячего мужа.
Ночью шел снег. Спалось тепло. Утром белка спустилась с деревьев на землю. Выползли из-под снега наверх мыши и строчили следками пухлую перенову[24]. Ожил колонок. Выгнулся горбом и размашистыми прыжками гнал добычу. Белой молнией сверкал тонкий горностай. Целые дорожки набродили тяжелые глухари, рассыпали белые звезды рябчики. Нароняла в линию серебряные рубли своими равномерными шагами лисица. Пробрел в гари на молодую поросль сохатый. Все двигалось в это теплое утро, жило и задорило глаза даже самого плохого ловца.
О, как обрадуются русские купцы полным турсукам со зрелой пушниной! Каким добрым и ласковым сделается на ту пору самый сердитый торговец! Глаза засверкают, расширятся, рты раздуются от слов, лак у бурундуков от зерен. Вино!.. Веселье!..
Вся тайга оплеталась следами лыж. Торопливо опромышлялись кочевые угодья. Перетаскивались чумы на свежие места. Бег. Щелканье винтовок, гуканье дробовиков. Хруст просушенной глянцевитой мездры складываемой в переметные сумы пушнины.
Все это знал Бали и поторапливал сына аргишить, а Бодой не мог никуда шагнуть с этого случайного места. Простояли два дня, стало еще хуже. Атэк пожаловалась, что у ней заболели руки, и она не знает, как будет рубить дрова.
Бодой преодолел в себе немочь, встал и застучал топором. Рубить было тяжело. Куда девалась сила? Каждый удар отдавался в голове: прыгала, темнилась в глазах забеленная снегом тайга. Однако Бодой одолел трудность. Рубил лес без разбора, даже ссек трескучую пихту.
Бали дивился, куда столько понадобилось сушняку? Неужели Бодой здесь хочет начать промысел?
Бодой воткнул топор в кряж и совершенно расслабленный пролез в низкую дверь. Работа не разрумянила его. Он, не раздеваясь, прилег на хвою.
— Сын! — рассмеялся Бали. — Кому понадобилось столько дров? Лепешки Атэк может испечь в золе Рауля. До него же можно дойти на сушеном мясе.
— Чум без огня, ты же говоришь, — сирота, — ответил Бодой. — Топи его. Огнивом[25] воды не сваришь. Топор у дров. Понадобится, ребятишки покажут…
У старика задергались края безглазых ям.
— Эко неладно ты говоришь!
В голове Бодоя стоял шум: тенькало, гудело в ушах, кружилось вместе с ним, как на воде паут, все жилище.
Привязанные вечером к шесту обутки Атэк висели нетронутыми. Пэтэма неуверенно расхлопывала на коленке лепешки. Поводливый косил на тесто острую морду и, в ожидании еды, махал опаленным хвостом. Бали держал на коленях плачущую Инеки.
Заготовленные Водоем дрова оказались как нельзя кстати. Немало их шло в эти дни. Очаг, не угасая, горел. От постоянного дыма до блеска закоптели шесты в вершине чума. Наконец, запас кряжей истощился, а Водой и не думал браться за топор. Не порывалась заменить его и Атэк. Они оба лежали лежмя, просили пить, стонали.
Бали спал мало и только днями, но и тогда его часто будила Пэтэма. Ей было невмоготу сидеть одной среди больных. Она видела, как по лицам их ползали вши. Вшей накопилось слишком много. Но кто осмелится выбивать их? Старик не видит, а у Пэтэмы не хватает храбрости ни до кого дотронуться.
Тихо шумела тайга. Небольшой полуденный ветер отрясал с ветвей кухту. Где-то скрипело дерево. Бали сидел возле спящей Пэтэмы и нянчил меньшуху Курумбук. Она была горяча, как уголь, и дышала загнанной кабарожком[26].
— Спи. Завтра будешь играть. Спи, моя маленькая. Боо-ба! Боо-ба, — баюкал Бали вйучку, положив ее под одеяло к больной Инеки.
Курумбук спала. Бали переполз к семейной постели Бодоя и… ухо его не обмануло: двухспальный мешок был тих. Старое сердце будто прокусил острый зуб горное стая.
— Сссььын!.. Ээк-ко… ты…
Перекосился безбородый рот. Перехватило горло. Оглохли уши. В глазных дуплах скопилась мокрота. Проснулась Пэтэма и застала Бали на коленях возле постели.
— Дедушка, — окликнула она, — ты что там глядишь?
— Я… — запнулся старик. — Я слушал, спит ли отец…
— А мама?
— Оба… спят… — отглатывал слезы Бали, чтобы не показать их Пэтэме.
Пэтэма спросонья не заметила, что у дедушки рвался голос. Она слышала: «спят оба», и к ней вернулся прерванный сон.
Бали согнулся под тяжестью дум. У него горел мозг, терялся рассудок. Он не знал теперь, как встретить утро. Огонь доел последние головешки дров, а он все еще ничего не придумал. Идти к Раулю. А внучки?.. Он не забыл, как горяча Курумбук и как уже ослабла Инеки.
— Харги, лучше бы ты съел мою душу! Мне не белковать, — терзался Бали.
Рассветало. Проснулась Пэтэма. Ей нужно было за-менять мать, и она встала.
— Дедушка! У тебя огонь-то погас. Ты забыл подкладывать дров?
— Забыл, Пэтэмока!.. Забыл.
— И дров у тебя нет.
— Эко! — удивился Бали, чтобы не мешать хозяйничать внучке.
Пэтэма вышла из чума, но и там не нашла дров. Бали это знал. Он поторопился выйти за ней.
— Ты где? — спросил он тихонько. — Ушла?
Прислушался, хрустнула ветка. С дерева упал комок снега.
— Пэтэма, не ломай сучья. Сучья — порох: пыхнут и нет их. Иди ко мне да пойдем рубить вместе.
Пэтэма вернулась, вложила деду в руку топор и повела в лес за сушником. Скрылся чум. Остановились.
— Дедушка, это большая лиственница, — сказала Пэтэма. — Смотри! Много дров будет.