Бали ощупал ствол, и ему стало смешно. Дерево оказалось настолько толсто, что его можно было обхватить только вдвоем.
— Пойдем, Пэтэма, искать другое деревце потоньше. Это нам с тобой не унести. В нем сильно много дров.
— На нем человек, дедушка, вырублен.
— Человек? Эко! — задумался Вали над сказанным внучкой. — А вершина какая? Не чина[27]?
— Чина! Чина! — подтвердила Пэтэма.
Бали будто прозрел. По этой случайной примете он узнал, что чум их стоит недалеко от Туколомны и в полдневном переходе ниже устья речки Огне.
Старик ясно представлял себе по памяти место. Здесь он когда-то давно убил сохатого и у этой лиственницы лабазил мясо.
— Пэтэма, ты найдешь потом эту писаную лиственницу? Не забудешь?
— Нет, не забуду. Ее вершину от чума видать. Она зачем тебе? На дрова?
— Может, и на дрова, может и… Давай-ка скорей искать полегче пенек.
Брели снегом, искали сухой пенек. Мимо пролетела нарядная кукша[28]. Пэтэма проводила ее глазами и наткнулась на высохшую на корню вполобхвата сосенку, издолбленную дятлами. Бали стуком обуха определил ее годность.
— Сосенка попала сухая. Будем рубить ее на дрова. Отойди-ка в сторону, — предупредил он внучку, примерился и замахал маленьким топором на длинном топорище. Дерево слетело с пня и рассыпало по лесу звонкие изломы сучьев.
«Перегрыз», — подумал Бали, потом отмерил шагами длину и отрубил комлевой кряж.
За свой век он много перетаскал кряжей к чуму, применился к их весу. На этот же раз ошибся — не рассчитал того, что годы обобрали его, как линька птицу, и оставили сил на меньшую ношу. Однако он взвалил кряж на плечо и с трудом поплелся за Пэтэмой.
— Дедушка! — вдруг крикнула она: — Курумбук!.. Курумбук бежит!..
— Куда?
— В лес… дедушка!.. В лес…
Бали уронил дерево. От крика он растерялся.
— Догоняй ее, Пэтэмока! Догоняй! Эко, эко!..
Пэтэма бросилась наперерез. Бали, не двигаясь с места, звал к себе Курумбук: «Мы тут!» Но призыва она не слышала. Головолосая, в одном платьице, босая Ку-румбук куда-то убегала. Потом потеряла под ногами землю и упала в снег.
— Дяденька, не режь ножки! Мама-а!
Пэтэма вернулась к старику.
— Дедушка, пойдем! Она… там… — у Пэтэмы от быстрого бега зажгло в горле и оборвался голос.
Ноги Бали дрожали в коленях. Он торопился и, как замученный олень, на каждом шагу оступался. Подошли. Бали, поднимая девочку, боялся ее напугать. Он тихонько нашептывал:
— Эко-ты, маленькая! Это я — дедушка. В чум пойдем… в чум.
Руки его коснулись босых ног внучки. Он сбросил с себя парку, завернул в нее Курумбук. Он крепко прижимал к себе маленькое, дрожащее тельце и с приподнятой высоко головой шагал за Пэтэмой, которая заменяла ему глаза.
Пэтэма легла поздно. Весь долгий вечер она стряпала лепешки и чинила обутки. Все это ей велел делать Бали. Она спрашивала дедушку, зачем ему понадобилось так много лепешек? Он отвечал ей: «Пеки, Пэтэмока, пеки!» Когда же хлеб был готов, велел положить его в сумку. Потом попросил найти понягу[29], долго ощупывал на ней прихватные ремни и тянул лямки.
«Зачем понадобилась слепому понята? Что он шепчет сам себе?»
Пэтэма вспоминала об этом в мешке, хотела спросить Бали, но теплый мех расслабил и обленил язык.
Бали едва-едва дождался утра, когда проснулась Пэтэма на смену.
Чай был давно готов и наполовину выпрел.
— Дедушка, ты кого кормил ночью? — Глаза ее остановились на постели матери.
Старик смутился, закашлял. Пэтэме показалось, что плотно подвернутое под головы одеяло не раскрывалось. Она, не отрывая глаз, ждала: пошевелится ли хоть где-нибудь над спящими мех, и не дождалась. Ей стало страшно. Она прижалась к слепому и пугливым голосом спросила его:
— Дедушка! ты… смотрел маму?
Бали, скрепя сердце, ответил:
— Не надо, Пэтэма, на них смотреть больше. Теперь они в другом чуме… Не с нами. Одеяло их пошевелится только от ветра.
Пэтэма уцепилась за руку Бали и спрятала лицо свое в его парке.
— Не плачь! Не плачь, маленькая… Ты… со мной.
У Бали кольнуло в висок. Шепот его затих.
Зародился новый месяц. Он, как наточенная до блеска пальма, пропорол синеватую замшу неба и светил низко над лесом. Трещали от мороза деревья. Дымоход не пожирал дыма. Бали обливался слезами, откашливался, отсмаркивался, но не гасил огня. Опустив голову, он настороженно следил за дыханием Курумбук, которая лежала в мешке уже одна. На заре минувшей ночи он перенес трупик Инеки под одно с матерью одеяло.
Что такое? Неужели он оглох от бессонных ночей? Или?.. Бали ощупал Курумбук, потряс и вытянул назад отяжелевшую руку.
— Нет, не раздуть потухшего угля! — едва передохнул он и заклокотал отогнанной от цыплят копалухой.
Странные, похожие на удушливый кашель, звуки разбудили Пэтэму.
Она видела, как под голубым навесом дыма тряслись скрюченные плечи Бали.
— Дедушка, дедушка!..
Бали опомнился. Поднял мокрое лицо, протянул отяжелевшие руки к Пэтэме.
— Ты плакал?
— Плака-ал, Пэтэмока! Пла-акал!
Он не мог больше скрывать от нее горя.
3
— Пэтэма, нам больше не нужны дрова, — сказал Бали. — Одевайся, пойдем к Раулю. Оленей нам с тобой не найти. Пойдем пешком.
Пэтэму испугали слова дедушки. Куда они пойдут? Она не знает дороги, дорога же слепого только вокруг чума. Бали переобулся, затянул на щиколотках ремни и взялся за понягу.
— Ты готова? Нет?! Торопись.
Бали по памяти представил себе места, которые им предстоит пройти. Об этом думать долго не пришлось, он видел их ясно-ясно. Успокоился и занялся другим. Он перещупал в сумке лепешки, подсыпал из турсука сушеного мяса, прибрал списки и огниво с трутом на всякий случай, потом всунул топор в ременную. петлю на поняге, надел ее на плечи и вышел за внучкой из чума. О, как тяжел был этот шаг от жилища! Он уходил от несхороненных сына, невестки, внучат. От жути у него кружилась голова и защемило тупой болью сердце, точно на старика упал тяжелый давок уроненной пасти[30].
— Пэтэма! Давай лыжи отца, да возьми чересседельный ремень.
Бали встряхнул на спине ношу и неуверенно двинул за внучкой ходкие лыжи. Глаза ему заменял ременный поводок, устойчивость — навык прошлой ходьбы да лыжная палка с кольцом. За ними по лыжне, опустив хвост, брел Поводливый.
— Подведешь к дереву с «человеком», — остановись, — напомнил Бали Пэтэме с грустью.
С земли, винтом по стволу, фыркая, взлетела вспугнутая белка и, распушив хвост, уселась на первом сучке. На нее громко гаркал Поводливый и от ярости грыз на дереве кору.
— Не лай и не жди. Не придет к тебе Бодой с ружьем!
Подошли к писанному дереву с гнездоватой вершиною — чиной, остановились. Пэтэма спросила:
— Теперь что?
— Теперь?.. Покажи мне, где солнце.
— Я как покажу? Ты не видишь.
— Эко, не вижу? Увижу. Поставь меня к нему лицом.
— Ты стоишь прямо.
— На половине дня?
Бали нахмурился. Ему приходилось упорно думать, чтобы хорошо припомнить направление на речку Огне и растолковать Пэтэме, как при ходьбе держаться солнца. От приметной лиственницы до устья Огне есть затесы на деревьях, которые он сделал давно, чтобы легче было найти в тайге спрятанное мясо. Но знаки эти редки и от времени затянулись корой, залипли серой. Не подростку-девочке отыскивать по ним старый путь.
— Пэтэма, тут держи солнце, — Бали для ясности похлопал себя по правой скуле. — Хорошо поняла? Не забывай.
И потянулся лыжный след по тайге, как два белых ремня. Осталась с приметой лиственница — старая знакомая Бали — позади.
Поводливый продолжал лаять. Он по привычке ждал, что к нему придет хозяин и убьет белку. Он давно не ел беличьего мяса, но хорошо помнил, что беличьи тушки выбрасывались ему после каждой охоты. Как не будешь после этого лаять и ждать!
Бали почувствовал, что они спускаются вниз по склону.
— Тут круто?
— Маленько круто.
— Эко! Остановись!
Старик сошел с лыж. Слепому можно смело идти только в гору, катиться же под гору — значит наткнуться на дерево, сломать лыжи, разбиться самому.
— Я пойду пешком, — сказал он, — а ты иди на лыжах. Ремень у меня в руке, и ты не убежишь.
— Дедушка, я скачусь одна. Тут славно.
— А я как? Кто меня поведет твоей лыжней?
Внизу, на равнине, Бали сел на лыжи немного отдохнуть и расспросить Пэтэму о тайге. По его предположениям, в правой стороне должен чуть-чуть синеть северо-западный лоб третьего хребта Дюлюшминских высот, откуда сочится река Огне. Найти бы Огне, а по ней нетрудно будет самой Пэтэме добраться до истока. Оттуда держи на восток и не минуешь Чондоломо.
— Дедушка, гор не видать, — ответила Пэтэма на расспросы Бали. — Тут низина, лес!
— Эко, лес! Лес — хорошо. Болот тут не будет. Пойдем тихонько. Теперь ты солнышко держи на правом плече. Столько же пройдем, держи его на косице. Так пойдешь, утром на Огне будем. Там отдыхать станем. Солнышко не теряй. Солнышко — дорога наша. В густую чащу не лазь: она больно бьет меня по лицу.
При солнце Пэтэма оказалась неплохим поводырем. Она вслушивалась в слова деда, понимала его язык и держала на себе солнце там, где он велел. Бали же напряженно думал о направлении, спрашивал, подсказывал, сохранял равновесие и по ремню старался улавливать ход внучки и гнать лучше ее след.
Давно смерклось, но лыжи не переставали шипеть по сухому, некаткому снегу. Загустела от мрака тайга. Далеким огоньком загорелась большая звезда Чолдон[31]. Но ничего не видел слепой. Он шел за Пэтэмой и, казалось, забыл об отдыхе. Поводливый отскочил в сторону и с шумом выгнал из снега глухаря.