Зайцев пошел следом. Он уже убедился, что любое его слово, замечание вызывает у бомжа какой-то странный поток рассуждений, и каждый раз в самую неожиданную сторону. Но в то же время Зайцев видел, что мысль бомж держит. Вот и сейчас случайно брошенные слова о дожде как-то откликнулись в сумеречном сознании этого странного человечка.
– А раньше ты чем занимался? – спросил Зайцев, когда молчать уже стало невозможно.
– Цефеиды, – ответил бомж и ничего больше не добавил.
Зайцев это слово слышал впервые, но уточнять ничего не стал, опасаясь, как бы его вопросы не увели Ваню в сторону. Бомж шел впереди, заворачивая носки ботинок внутрь, Зайцев плелся сзади, маясь от неопределенности. Так они вошли во двор, миновали крыльцо, на которое рухнул пронзенный тремя пулями Федя Агапов, свернули за угол, прошли сквозь жиденький кустарник и оказались на проезжей части.
– У убийцы легкая походка, – сказал бомж, глядя в асфальт под ногами.
– Ишь ты. – Это все, что мог ответить Зайцев.
Опасность деяния придает телу легкость, способность передвигаться быстро и бесшумно. – Ваня старательно высматривал что-то на асфальте и наконец остановился, увидев то, что искал.
– Вот здесь, – сказал он и ткнул пальцем себе под ноги. Зайцев молчал.
– Здесь стояла его машина.
– Чья машина?
– Убийцы. Он оставил ее здесь, а сам прошел во двор. Накрапывал дождь, небольшой такой дождь…
– Да, я помню.
– А машина стояла здесь. И под ней образовалось сухое пятно на асфальте. Границы пятна я отчеркнул куском кирпича. Вот мои черточки. Если у тебя, капитан, под подозрением будут десять машин, то по размеру сухого прямоугольника ты всегда можешь выбрать одну.
– Разумно, – кивнул Зайцев. – Но у меня под подозрением нет ни одной машины.
– Это плохо, – огорчился бомж.
– Но за помощь спасибо.
А ты не торопись, капитан, смеяться. Смеяться – оно нетрудно. Я тоже в свое время весело смеялся. Можно даже сказать – заразительно. А то и безудержно. И пропустил пару ударов. До сих пор продохнуть не могу. Дышу теперь наполовину… на большее сил не хватает. Да и не хочется. Дышу и дышу. – Устав от длинной речи, бомж сел на бордюр и похлопал ладошкой по бетонному блоку, приглашая Зайцева присесть. Зайцев сел на бордюр с тяжким вздохом.
– Убийца здесь не живет, – продолжал бомж. – Он этих мест не знает. Если бы знал, вел бы себя не так. Но, с другой стороны, законы мести диктуют свои условия, иногда они просто вынуждают человека поступать опрометчиво.
– Надо же, – откликнулся Зайцев.
– Видишь, капитан: мы сидим на бордюре, а твоего затылка касаются веточки кустарника. Касаются?
– Касаются.
– Раньше здесь, вдоль кустарника, проходил забор. Какой-то хозяйственный мужик из этого дома забил железные уголки и натянул на них проволоку. Сечешь? Чтобы машины не заезжали на траву, чтобы глупые пешеходы не вытаптывали кустарник…
– Понимаю, – перебил Зайцев.
Не менее хозяйственные мужики проволоку давно сорвали, уголки повыдергивали… Но некоторые остались. Когда мужик эти штыри кувалдой в землю забивал, уголки в месте удара сплющивались и на срезе возникали этакие отогнутые острые лепестки. Понимаешь, о чем я говорю?
– Стараюсь, – скучая, ответил Зайцев.
– Это хорошо. Так вот, кустики разрослись и скрыли оставшиеся штыри. Со стороны дороги они не видны.
– И? – теряя терпение, произнес Зайцев.
– И человек, который решил оставить машину у обочины, человек, который решил поплотнее прижаться к бордюру… для безопасности… – пояснил бомж. – Так вот, он может запросто машину свою об этот острый металлический лепесток… оцарапать.
– И?
– И на столбике в таком случае останутся следы краски, в которую выкрашена машина. А на машине, в свою очередь, останется царапина. С правой стороны. – Подобрав какой-то прутик, бомж бездумно водил им по асфальту, рисуя на пыли наплывающие друг на друга круги. – Это цефеиды, – пояснил он Зайцеву, указывая на свой рисунок.
Но капитан его не слышал. Некоторое время он сидел, совершенно окаменев, глядя прямо перед собой на проносящиеся мимо машины, потом порывисто встал, вернее сказать, вскочил и начал быстро-быстро обшаривать кусты.
Он сразу нашел столбик, о котором говорил бомж. Осторожно отведя ветки, наклонился и увидел, все-таки увидел еле заметную желтую полоску на ржавом металлическом уголке.
– Боже! – потрясенно прошептал Зайцев. – Ведь и на машине осталась царапина!
– На правой стороне, – без выражения подтвердил бомж, поднимаясь. – Будь здоров. – И, заворачивая носки разбитых ботинок внутрь, он поковылял к своей щели между гаражами. Его подстилку последнее время облюбовали дворовые собаки, но бомжа это не огорчало. Случалось, он даже не прогонял их, просто просил потесниться, и те прекрасно его понимали.
Но Зайцев, увлеченный находкой, даже не нашел в себе сил ответить, только махнул рукой: дескать, и ты будь здоров.
Прошло несколько дней. Зайцев сразу нашел бомжа между гаражами. Ваня лежал, свернувшись калачиком, а у ног его пристроилась какая-то дворняга. Бомжу было неудобно, он подтягивал к себе коленки, но собаку не прогонял и смотреть на мир тоже, видимо, не желал. Зайцев постоял некоторое время в раздумье, не зная, как поступить.
– Здравствуй, Ваня! – сказал он громко и внятно.
Бомж пошевелился, поворочался и все так же, с подтянутыми к подбородку коленями, изловчился повернуть голову и взглянуть на пришельца.
– А, – прокряхтел он, стараясь приподняться и сесть на своей затертой подстилке. Это ему удалось, но не сразу. Собака, видимо, зная отношение к себе, даже не подумала отойти в сторону. – Ты его поймал?
– Нет.
– Это плохо. Убийц, даже таких, все равно нужно отлавливать.
Зайцев молчал. Что-то в словах бомжа показалось ему странным, что-то не вписывалось в привычное понимание.
– Садись, капитан. – Осторожно сдвинув собаку в сторону, бомж привычно похлопал ладошкой по теплому еще месту на подстилке. Зайцев поколебался, оглянулся по сторонам – не видит ли кто его позорища, но все-таки сел, брезгливо подвинувшись от того места, где только что лежала собака.
– Как-то непонятно ты выражаешься, – проворчал он. – «Даже таких убийц надо ловить…» Каких «таких»? Он что, лучше всех прочих?
– Конечно, – ответил бомж.
– Почему?
– Мне кажется, что у него… нравственность.
– Ни фига себе! – воскликнул потрясенный Зайцев. – Всадить человеку в грудь три пули, оставить вдову и трех сирот… И после этого ты говоришь о нравственности?!
– Угости сигареткой, капитан, – миролюбиво сказал бомж.
Зайцев вынул пачку, вытряхнул наружу кончик сигареты, но тут же спохватился и протянул бомжу всю пачку.
– Бери, – сказал он. – Кури.
– Ну вот, ты и расплатился со мной.
– За что?
– За наши милые беседы.
– Ну ты даешь, Ваня! Затянувшись несколько раз, вежливо выпуская дым вверх, бомж уставился в ржавую стену гаража, которая простиралась прямо перед его глазами. Вряд ли он видел перед собой металлический лист, и слова, которые он произнес, подтверждали это предположение:
– Скажи, капитан… Тебе приходилось мстить?
– Что?!
Бомж снова затянулся сигаретой.
– Я, конечно, пропустил в своей жизни пару ударов, пропустил… И знаешь, они давали мне право пустить пулю в лоб тому или иному… Но сплоховал. Слабину дал. А надо было, ох надо… Результат ты видишь. Нельзя в таких случаях… Нельзя.
– Что «нельзя»?
– Слишком долго думать.
– А что надо? Стрелять?!
– Да, – спокойно кивнул бомж. – Именно так. Стрелять, Пуля – дура, сказал Александр Василия… но исполнительная дура. Не надо ей мешать. Пусть она делает то, что ей положено, для чего, собственно, она и предназначена. Справится.
– Ваня! – громко сказал Зайцев. – Что-то ты не в ту степь!
– Нет. – Бомж покачал немытым указательным пальцем из стороны в сторону. – Это ты, капитан, не из той степи пришел. Месть – святое дело, у мести свои законы, и они ничуть не слабее твоих, капитан. Твои придуманы, навязаны, а законы мести складываются сами. Как вырастают горы при землетрясениях, как наполняются океаны, как наступает рассвет… Или закат.
– Не о том мы с тобой, Ваня, говорим. – Зайцев сделал попытку направить бомжовую мысль в нужную для себя сторону.
Нет, капитан, – твердо произнес бомж и взглянул на Зайцева каким-то новым, незнакомым взглядом – острым, ироничным, почти насмешливым. – Месть обязательно должна быть сильнее нанесенной обиды, нанесенного оскорбления. Посеявший ветер пожинает бурю; месть предполагает, что жертва должна знать, откуда удар, за что, кто его наносит, – это закон. Безымянной, анонимной месть быть не может. Обидчик обязан знать, кто его наказывает, иначе это не месть.
– Видишь ли, Ваня…
– Погоди, – жестко сказал бомж, и Зайцев понял, что нисколечко не знает этого человека. Перед ним сидел не безвольный, сдавшийся бомжара, потерявший себя и человеческий облик. – Честь не имеет срока давности. Десять лет пройдет, двадцать – обида не исчезает, она окаменевает. И становится вечной – до тех пор, пока сам обидчик помнит о ней, она возможна и необходима. Что, собственно, и произошло, – устало закончил бомж.
– Если обида может быть вечной, если месть возможна и через двадцать лет, что же тебе мешает ответить на те удары, которые ты получил?
– А духу нету, – весело рассмеялся бомж, разведя руки в стороны. – Дух, капитан, вышел, нету его. А в нашем случае, – бомж кивнул в сторону ступенек, – дух сохранился.
Зайцев молчал некоторое время, прикидывая, какой вопрос сейчас уместнее задать, и вдруг до него дошло, что вопрос ему уже подсказан.
– Ты хочешь сказать… – начал было Зайцев, но бомж решительно его перебил.
– Да, – отрывисто сказал он. – Это была месть. Убитый и убийца знали друг друга. И давно. Они должны были встретиться, должны были пересечься. В прошлом году, в этом, в будущем… Что, собственно, и произошло, – повторил он.