I
Мир – это великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов.
Женские сети – самые крепкие. Их путы несравнимы даже с прочнейшей паутиной.
Жозефина де Богарне. – Поль Баррас. – 13 вандемьера IV года Республики. – Жозефина, Фуше и Бонапарт. – Итальянская война. – Интриги Барраса. – Египетская кампания. – Трагедия Яффы. – Мадам Фурес. – Бегство Бонапарта из Египта
Жозефина де Богарне была любовницей Поля Барраса. Если бы того спросили, когда начался их бурный роман, он бы всерьез задумался: таких романов, какой у него случился с пылкой креолкой, у председателя Директории были десятки. Как уже говорилось, Баррас обожал хорошеньких женщин; если же те вдруг начинали упрямиться, свою мимолетную привязанность подкреплял дорогими подарками, открывавшими сердца самых строптивых и несговорчивых.
Мари-Роз Таше де ля Пажери (полное имя креолки) привыкла быть содержанкой. Даже когда в шестнадцать лет стала виконтессой Богарне (отец жениха был губернатором Мартиники), она ничуть не изменилась: от мужа рожала детей, страсть дарила другим – таким же горячим и ненасытным. Но в тридцать лет (к тому времени – мать двоих детей) виконтесса неожиданно овдовела. Командующий Рейнской армией генерал Александр де Богарне закончил свои дни на гильотине. Поговаривали, его казнили в день рождения жены, 23 июня 1794 года.
Беда не приходит одна. Вслед за казненным генералом в темницу бросили и его вдову. Но природная изворотливость и забота о детях помогли выторговать желанную свободу. Приходилось как-то выживать. Дочь Гортензию мать определила в ученицы в магазин женского платья; сын Эжен[50] стал учеником в столярной мастерской.
Природный шарм и обаяние обратили на себя внимание всесильного Барраса, а уж что из него выжать – эта красотка знала хорошо. Богатый чиновник помогал свести концы с концами. И все бы ничего, если б не соперница в лице уже известной нам госпожи Тальен. Ради очаровательной одалиски Баррас серьезно призадумался над тем, как избавиться от своей тридцатидвухлетней любовницы. И решение пришло почти неожиданно, само собой: Бонапарт!
Этот тщеславный корсиканец был молод, честолюбив и умел побеждать, вернее, выходить сухим из самых, казалось бы, безнадежных заварушек. Он был холост и не обременен внебрачными детьми. Было еще одно: Бонапарт находился в поиске подходящей партии. Причем, как шептались, его избранницей могла стать исключительно дама из высшего общества – одна из тех, кого можно было встретить в салоне мадам Тальен. К прочим женщинам, коих в личной жизни корсиканца было не так уж много, будущий полководец относился не более как к несерьезному времяпрепровождению.
Однако это не относилось к Клари Дезире, чья старшая сестра, Эжени, вот-вот должна была стать женой его старшего брата Жозефа. У Клари с Наполеоне страстный роман. Но письма последнего с рассказами о посещении салона мадам Тальен девушку сильно волнуют: Клари прекрасно знает, что в «салоне» не просто собираются красивые женщины – там аристократизм вперемежку с откровенным развратом.
К корсиканцу Баррас присматривался давно. Имея собственную «тайную канцелярию» в лице верного Фуше, теперь следовало обзавестись и силой. «Нам нужна одна голова и одна сабля», – скажет как-то Баррас, подразумевая под «головой», конечно, себя. Но следовало подыскать надежную саблю. Такой силой мог стать талантливый и преданный лично ему полководец. Военная карьера Бонапарта только начиналась, и для того чтобы этот юный генерал стал реальной силой, ему следовало дать реальную власть.
События сами подтолкнули к решительным действиям. В начале месяца вандемьера IV года Республики (сентябрь – октябрь 1795 г.) политическая ситуация в стране ухудшилась. Стало известно, что армия роялистов численностью в сорок тысяч штыков двинулась на Тюильри. Республика в опасности! Тогда же Баррас был объявлен главнокомандующим Внутренней армией[51]. Парламентарии требовали решительных действий. Растерявшийся было Баррас быстро пришел в себя и начал с того, что повесил «главного изменника» генерала Мену.
– Успокойтесь! – крикнул он возмущенным соратникам. – Незаменимых не бывает! У меня на примете есть один талантливый военачальник – генерал Буонапарте. Тот самый, что спас Тулон. Он станет хорошей заменой предателю Мену.
Все согласились. Слишком свежи в памяти каждого были недавние события на Юге…
Тулон оказался для молодого Бонапарта чем-то бóльшим, нежели просто порт-крепость, взятие которой принесло корсиканцу генеральские эполеты. Тулон взрастил политика с обостренным чувством интуиции. А все потому, что у крепостных стен города гордого артиллерийского капитана высмотрела проказница-фортуна. С этого все и началось; кто знает, возможно, без Тулона все пошло бы совсем не так, как хотелось неугомонному корсиканцу.
Так вот, именно Тулон выявил у будущего полководца два важных качества – умение дружить с нужными людьми и предвидеть события на несколько действий вперед. Дело в том, что офицер-артиллерист Буонапарте еще долго мог ходить в капитанах – возможно, до тех пор, пока не погиб бы от шальной пули или, что еще хуже, был списан по случаю тяжелого ранения. И вряд ли бы кто-нибудь вспомнил о неоспоримых заслугах бравого артиллериста, гонявшего где-то под Тулоном хваленых англичан. Но вышло – как вышло.
А вышло следующее. В то же самое время в Тулон из Парижа была командирована группа комиссаров Конвента, от которых в столице ждали отчета о штурме непокорного города: что, как и почему? И кто виноват, если виноват; и кто отличился, если таковые имеются. Среди этих грозных соглядатаев оказался и брат Неподкупного – Огюстен Робеспьер. Тот факт, что молодые люди быстро подружились, уже кое-что значил. Но был и другой факт – восторженное письмо Огюстена своему всесильному брату, в котором тот писал о настоящем герое осады – артиллерийском офицере Буонапарте. Письмо привело Максимилиана в восторг! Робеспьер не мог поверить, что совсем юный офицер был способен столь виртуозно взламывать крепостные стены. Какое умение, какой талант!
Со всей серьезностью восприняв доклад своего комиссара, Конвент не мог не одобрить присвоение 24-летнему артиллерийскому капитану звания бригадного генерала. Когда Республика в опасности, народ должен гордиться своими героями!
Дальше – больше. Тулон пал, наступила пора раздавать награды. Когда на горизонте появляется молодой и перспективный генерал, необходима должность, ради которой фигура этого генерала, собственно, и возникла в поле зрения. Ничего удивительного, что Огюстен Робеспьер предложил Буонапарте ключевую по тем временам (да и сегодня тоже!) должность начальника Парижского гарнизона. Предложение, от которого не отказываются. Но только не генерал Буонапарте, который взял – и отказался! Робеспьер ошеломлен: почему? Объясни! Ведь это такой взлет в военной карьере, втолковывает он товарищу, сравнить который можно разве что с получением маршальского жезла… Но Буонапарте непреклонен.
Огюстен ошибался в одном: он слишком уверовал в непоколебимость той власти, которую удалось ухватить его «неподкупному» братцу. Робеспьерам и в самом жутком сне не привиделось бы, что они (даже они!), как и все прочие, однажды окажутся в «позорной телеге», везущей их на эшафот. Окажутся: и сам Неподкупный, и его брат Огюстен. Колесо террора – оно ведь круглое: сегодня ты, завтра – тебя. C’est la vie…
И все же Бонапарт вряд ли отказался бы от столь головокружительной должности, всего лишь опасаясь угодить под маховик репрессий. Молодые как раз склонны к рискам и даже к авантюрам, поэтому рассуждать о последствиях – не для них. Вместе с тем молодость пуглива, когда с глазу на глаз встречается с монстром. Максимилиан Робеспьер был монстром в кубе! Неподкупного мог не бояться только сумасшедший.
Умный от природы, Бонапарт быстро смекнул, что уж лучше быть обычным бригадным генералом, нежели генералом-палачом, выполняющим чьи-то преступные прихоти. Потому и отказался. И ни разу об этом не пожалел.
Однако после Тулона у молодого генерала начались неприятности. Известно, чем ближе к власти, тем выше падать. Переворот девятого термидора Бонапарт встретил в Ницце, где находился по поручению все того же комиссара Конвента Огюстена Робеспьера. Там же был арестован как «фаворит Робеспьеров», просидев в местной тюрьме две недели. Однако ситуация быстро изменилась, и ему временно доверили должность начальника артиллерии Итальянской армии, штаб которой был расквартирован в Ницце.
В какой-то момент бригадный генерал оказался не у дел. Так продолжалось до расстрела несчастного Мену…
Мелочи решают все. Они – как тот случай, без которого не было бы вообще ничего. «Мелочью» в судьбе Наполеона, перевернувшей всю его жизнь, явились вороватые армейские интенданты, отказавшие безусому генералу из топографического отдела военного ведомства в отрезе сукна со склада для пошива нового мундира (старый был прожжен в бою под Тулоном). Сукна нет, заявили ему на складе, и не будет! Не вы, мол, один такой, кто желает обновить гардероб за казенный счет.
Только не на того напали! Нет так нет. Генерал Буонапарте был мал росточком, зато его упрямства хватило бы и на великана. Через одного приятеля он ищет обходные пути: новый мундир был нужен позарез! Для этого, уверяет приятель, следует навестить салон мадам де Тальен (развлечь дам и все такое), а уж она-то (г-жа Тальен) непременно выведет на нужного человечка, через которого, будьте уверены, это чертово сукно непременно выдадут… А раз без нового мундира никуда, то разъяренный генерал готов развлечь не только какую-то мадам-незнакомку, но и, если понадобится, дюжину подобных дам!
Но дюжина не понадобилась. Госпожа Тальен оказалась миловидной очаровашкой. Она была не только красива, но, насколько понял юный генерал, еще и умна. Ибо весело хохотала по поводу и без в ответ на всякие глупости, которые он, удивляясь себе, наболтал хохотушке в тот расчудесный вечер. Однако мысль о треклятом сукне подстегивала корсиканца не хуже кнута для упрямого осла. Поговорили и об этом (естественно, как о чем-то смешном).
И дама не подвела: сукно со склада выдали, причем даже извинились. Оставалось последнее: не забывать посещать светские рауты хохотушки Тальен…
А теперь о главном. В «хижине» мадам де Тальен собирались серьезные и влиятельные люди. Там частенько бывали виконт Баррас, богач Фрерон, крупный финансист Уврар и кое-кто еще, чтобы в перерывах между тостами и откровенным волокитством за «прекрасными одалисками» в прозрачных нарядах тут же решать важные государственные вопросы. Так было принято, по крайней мере при Баррасе. С некоторых пор там стал бывать и Бонапарт.
Колебания Барраса относительно «сабли» помог устранить ловкий Фрерон, который, будучи влюблен в сестру генерала, Полину Буонапарте, постарался сделать для нее приятное, шепнув патрону о столь перспективном военачальнике[52]. Сделав ставку на последнего, Баррас таким образом одновременно убивал двух зайцев. Во-первых, приобретал верного ему человека из числа генералов; а во-вторых, отделывался от надоевшей ему Мари-Роз. (Сколько ушло ей на подарки, знал только он. В любом случае, будь жив Робеспьер, он отсек бы за это голову в течение суток!)
Итак, решение принято: порядок в городе будет наводить генерал Буонапарте. Теперь оставалось не так много – разыскать этого опального генерала. Однако посланный за ним в отель «Голубой циферблат» гвардеец вернулся ни с чем.
– Он бывает там крайне редко, заявляется только к ночи, – бормотал курьер. – Да и то не каждый раз… Довольно редко.
– Ищите, ищите… Или вы наивно полагаете, капитан, что я все брошу и кинусь искать его сам?! – кричал, брызгая слюной, Баррас.
Как уверяет Ги Бретон, его отыскали в парижском театре Фейдо, где Бонапарт, сидя рядом с некой Сюзанной с улицы Сурдьер, хохотал над сценкой из оперы Керубини.
– Генерал, вас срочно вызывает мсье Баррас, – шепнул ему на ухо гвардеец. – Я слышал, он назначен командующим Внутренней армией, – добавил болтливый капитан.
Смазливая Сюзанна осталась досматривать оперу, Бонапарт же кинулся вслед за курьером.
Баррас был хмур и неразговорчив.
– Где вы шляетесь, генерал? – недовольно поинтересовался он.
– Э-э…
– Вас полдня никто не мог разыскать. Республика в опасности! Мятежники готовят государственный переворот. Надеюсь, вы ненавидите роялистов так же, как и я, генерал?
– Безусловно.
Бонапарт покраснел. Те полдня, которые были потрачены на его поиски, он провел в мучительных переговорах с теми самыми «мятежниками», о которых сейчас говорил Баррас. К сожалению, роялисты оказались слишком прижимистыми, и несколько золотых, предложенных генералу взамен клятвы отдать за них жизнь, лишь оскорбили тщеславного корсиканца. Он обещал подумать. Теперь неожиданным образом все кардинально менялось. Предложение Барраса могло разве что присниться…
– Если верить последнему донесению, захват власти запланирован на четыре часа утра, – продолжал Баррас. – Готовы ли вы, генерал, в этот тяжелый для всех нас час стать моим заместителем?
– Готов!
– Хочется верить, что я в вас не ошибся. Держите меня в курсе происходящего…
«Шельмец, однако, – мелькнула в голове юного полководца тревожная мысль. – Заварить кашу и так ловко спрятаться за чужую спину…»
Виконт де Баррас в выборе не ошибся. Возможно, Бонапарт был единственным на тот момент человеком, который знал, что делать. Артиллерист, он прекрасно понимал: пушки решают все. Из-под Парижа в Тюильри по его приказу были доставлены орудия, которые тут же грамотно рассредоточил один из смышленых офицеров (им оказался будущий маршал Мюрат, ставший после этого боя адъютантом Бонапарта).
Следует заметить, что до революции, отменившей сословия, воинский чин напрямую зависел от древности дворянского рода. Например, полковником мог стать лишь тот, кто являлся дворянином в пятом поколении. Бонапарт, ставший дворянином в третьем поколении, мог рассчитывать на «потолок» в чине капитана – то есть командира роты. А если уж говорить о каком-нибудь Мюрате, сыне трактирщика, то он мог быть не выше капрала. Именно поэтому многие начинающие военные с таким рвением ратовали за революцию.
Итак, отныне все приказы отдавались от имени генерала Буонапарте.
– Буонапарте? Это кто еще такой? – ворчали офицеры. – Расплодилось всяких выскочек…
Капитан Тьебо (ставший впоследствии генералом) вспоминал:
«Небрежность его туалета, длинные свисающие волосы, ветхость одеяния подчеркивали крайнюю нужду, но, несмотря на опалу, на двадцать шесть лет, на общий столь неимпозантный внешний вид… с этого дня он стал подниматься в общественном мнении…»
К рассвету все было готово. Когда мятежники сунулись было к улицам Сен-Оноре и Конвента, их встретили грозные пушечные жерла. После того как людской поток хлынул на мост Руайяль, грохнули пушки. Недалеко от церкви Святого Роха произошла форменная мясорубка: пушки били по людям прямой наводкой, почти в упор. Вскоре все было кончено. Сотни раненых и полтысячи убитых… Слишком высокая цена за нарушенное спокойствие и попытку переворота.
«…Знаменитая звезда Наполеона взошла вечером 12 вандемьера IV года Республики в облике обворожительной юной блондинки, – сделал вывод Ги Бретон. – Ведь если бы он руководил военными действиями на стороне роялистов, защитники Конвента 13 вандемьера были бы разгромлены, Людовик XVIII взошел бы на трон, и не было бы никакой Империи».
Как бы то ни было, Бонапарт стал дивизионным генералом, а Париж обрел героя. Календарь показывал 13 вандемьера IV года Республики[53].
Позже (уже на острове Святой Елены) Бонапарт признается, что количество убитых в то утро могло быть в разы больше, если бы не одна хитрость с его стороны. Залпов было всего три, причем последний – холостой. Зато первые два – смертоносной картечью. Для черни, скажет он, главное – первое впечатление. Первый огненный залп, когда вокруг убитые и раненые, мгновенно охлаждает пыл распоясавшейся черни, ее охватывает паника, после чего уже через минуту все исчезают. Именно поэтому при необходимости стрелять по толпе пушки следует заряжать боевыми только сначала, ибо «гуманность» приведет к еще бóльшим человеческим жертвам…
Как понял Баррас, «сабля» оказалась под стать ножнам. Буонапарте – именно тот, кто был ему нужен. В честь победителя был дан обед, на котором, помимо «Генерала Вандемьера» и мадам де Богарне присутствовали лица из самого изысканного общества – Камбасерес, Фрерон, Уврар, Карно и прочие[54].
Очаровательную креолку усадили рядом с героем минувшей баталии. Поняв замысел интригана Барраса (как он, мерзавец, увивается вокруг этой кокетки Терезы!), Мари-Роз приняла правила игры, посвятив все свое внимание соседу по столу. Она так быстро трещала, что последнему стоило большого труда разобрать хоть слово. Дама почему-то настойчиво расспрашивала его о Сицилии, о которой генерал знал не больше, чем она. Когда заговорили было об Архимеде, проживавшем на этом острове, он вдруг догадался, что женщина попросту перепутала Сицилию с Корсикой. Рассмеявшись про себя, Бонапарт осторожно перевел разговор на свою родину – прекрасную страну, где звезды такие же загадочные, как глаза любимой девушки…
– О, да вы поэт… – улыбнулась Мари-Роз, показав неровные зубы, приведшие молодого генерала в полный восторг.
– Нет-нет, все проще, – покачал головой собеседник. – Искренней всех могут любить только корсиканцы…
Что-то в этом островитянине определенно было. По крайней мере, он страстен и тщеславен. И это Мари-Роз понравилось. Кто знает, отметила она про себя, может, он тот самый, с помощью которого ей удастся утереть нос зазнайке Баррасу?..
Обед прошел блестяще. Теперь был нужен повод встретиться вновь. А повод найдется всегда, было бы желание…
Интрига заключалась в том, что Мари-Роз де Богарне была тайной осведомительницей г-на Фуше. (Мы уже говорили: на Фуше работали все.) Министру полиции не нужно было объяснять, кто такой генерал Буонапарте и кем он стал после 13 вандемьера. Началась игра по-крупному.
Действительно, на этого Буонапарте стоило поставить пару тысяч золотых. Если мадам Богарне своими чарами опутает корсиканца, из этого может получиться неплохая комбинация. Дни Барраса сочтены. И чтобы это понять, не нужно быть большим умником. Будущее – за сильным диктатором. Почему бы им не стать этому Буонапарте? Мадам де Богарне слишком многим обязана лично ему, Фуше, не раз вытаскивавшему эту ветреную креолку из достаточно щекотливых ситуаций. За все нужно платить; за сохраненную честь вдвойне и даже – втройне! И если рядом с ней будет будущий диктатор, это сулит… Это меняет все! Это – пат Баррасу и мат всем остальным. Он устроит им веселенькую жизнь…
Повод нашелся. Накануне дивизионный генерал Буонапарте распорядился о сдаче населением огнестрельного оружия. Когда в штаб привели какого-то подростка, поначалу никто ничего не понял. Однако по мере рассказа мальчишки генерал неожиданно растрогался, что с ним случалось крайне редко.
Парню было тринадцать, звали его Эженом де Богарне. Как оказалось, он был сыном очаровательной вдовы Мари-Роз. Выяснилось, что визит мальчугана связан с тем, что он хотел бы получить обратно сданную накануне боевую шпагу отца, известного генерала Революции. Шпагу вернули. А на следующий день в штаб явилась и мать подростка: она хотела лично поблагодарить генерала Буонапарте за проявленное милосердие.
Через несколько дней бравый генерал засвидетельствовал свое почтение «безутешной» вдове, проживавшей в богатом доме на улице Шантрен, куда ее поселил Баррас. Вообще, Жозефина сняла этот особняк у своей подруги, Жюли Карро, бывшей жены актера Франсуа-Жозефа Тальма, за астрономическую для нее цену – четыре тысячи ливров в год! Другое дело, что все расходы взял на себя душка Баррас.
Фридрих Кирхейзен пишет: «Жозефина жила теперь в прелестном домике на улице Шантрен, который сняла у изящной Жюли Карро, разведенной жены актера Тальма. Дом был обставлен с большим комфортом, во дворе были стойла и целый ряд служб. Мадам де Богарне держала теперь двух венгерских лошадок и экипаж, полученный ею при посредстве одного благотворительного комитета. У нее были кучер, портье, повар, камеристка, словом, полное хозяйство, хотя комнаты и были обставлены довольно просто. Стол накрывался очень небрежно, но кушанья были всегда утонченные и изысканные. Сама она одевалась со вкусом и изяществом. Салон ее был центром старого и нового общества – в нем бывали выдающиеся представители всех партий…»
А уже через два месяца здесь состоялось любовное свидание, изменившее историю Франции. Хотя пока эту встречу нельзя было назвать настоящим rendez-vous amoureux. В тот вечер лишь завязалось тесное знакомство, этакая своеобразная рекогносцировка. Бонапарту требовалась аристократка; мадам де Богарне – богатый и перспективный покровитель, надежный отчим ее детей. (И она не ошибется (вот что значит школа г-на Фуше!): ее дочь Гортензия станет королевой, а сын Эжен – принцем.) Новая знакомая буквально свела корсиканца с ума.
Ф.Кирхейзен: «Бонапарт зачастил в дом на улице Шантрен. Жозефина пленила его. Она вскружила ему голову своим утонченным изяществом, своими роскошными волосами, причесанными на этрусский лад, и красивыми томными глазами. Она казалась ему идеалом женщины и была к тому же так благородна и богата. Он не имел ведь понятия, что за всем этим блеском скрывается такая нужда, что у этой элегантной дамы всего лишь шесть сорочек, что по будням она ест из глиняной посуды, что весь запас столового белья состоит из восьми скатертей и стольких же салфеток. Всего этого генерал Бонапарт не замечал. Он видел только ее, свою очаровательницу, которая одна была в состоянии дать ему высшее счастье. Ее стройное, гибкое тело, с таким искусством облекавшееся в тонкие ткани, ее пластичные формы и мягкие движения приводили его в восторг. Ему не приходило в голову, что эта женщина шестью годами старше его. Жозефина замечала свою власть над ним и старалась ее использовать. Их отношения, однако, долгое время оставались чисто светскими…»
«Жозефина была небольшого роста и замечательно пропорционального сложения, – пишет Артур Леви. – Все ее движения отличались необыкновенной гибкостью, а естественно-небрежные позы придавали всему существу какой-то экзотически-томный характер. Матовый цвет лица оживлялся бархатным блеском голубых глаз, опушенных густыми, слегка приподнятыми ресницами. Блестящие каштановые волосы рассыпались локонами из-под сетки, скрепленной золотой пряжкой, и придавали еще больше очарования ее необыкновенно подвижным и привлекательным чертам».
Однако после первого визита генерал Буонапарте… неожиданно исчез. И Мари-Роз, разнервничавшись, не выдержала, послав ему недвусмысленную записку. Суть послания такова: да, да, да!!! Она согласна! И… ждет.
«Вы не приходите навестить женщину, которая питает к Вам самые нежные дружеские чувства. Вы делаете ошибку, пренебрегая ими. Приходите завтра обедать со мной, я должна поговорить с Вами о Ваших же интересах. Добрый вечер, мой друг, обнимаю Вас. Вдова де Богарне».
Куда уж конкретнее.
Получив столь пылкое послание, Буонапарте даже растерялся. По всей вероятности, юный генерал оказался не совсем готов к тому, что в светской жизни крепость иногда наступает на завоевателя.
Пришлось оправдываться: «Я не понимаю, что могло стать причиной ваших упреков. Поверьте мне, что никто так горячо не желает Вашей дружбы, как я. Я готов на все, чтобы доказать это. Если мои служебные обязанности не воспрепятствуют, я сам доставлю Вам это письмо. Бонапарт».
Хотя одного оправдания, понимал он, явно недостаточно. Следовало действовать.
В ту ночь он опять не явился в номер, который снимал в гостинице…
Бонапарт никогда не попрекал себя за то, что женился на Жозефине[55]. (Именно так он назовет Мари-Роз, когда она станет его женой.) Когда любят, такими вопросами не задаются. А он любил. Искренне и сильно. Возможно, в первый и последний раз в своей жизни. Хотя для остальных их союз казался не чем иным, как сделкой. Выгодной для всех ее участников.
Баррас избавился-таки от надоевшей любовницы, сохранив в ее лице надежного союзника. Жозефина обрела, наконец, достойного мужа, готового не только носить жену на руках, но и содержать двух детей от первого брака.
Г-н Фуше. Этот, пожалуй, окажется в наибольшем выигрыше. По сути, все, чем он занимался до этого, сводилось к одному – поставить на нужного человека. Самого нужного. В этой непростой комбинации он, как всегда, почти ничем не рисковал. И все же риск имелся: не ошибиться! И для этого требовались терпение и умение анализировать. А еще решительность. Те три кита, на которых базировался талант Фуше-интригана. И комбинация с генералом Буонапарте подарила ему поистине звездный час. То была сокрушительная победа над обстоятельствами, полный успех.
Ни о чем этом молодой генерал, конечно же, не знал. Человек решительных действий, он просто шел напролом. Теперь было легче: рядом была та, которую он давно искал. Воодушевляло и то, что Баррас (сам Баррас!) одобрил его выбор.
– Посмотри на своего брата, – сказал ему при разговоре чиновник. – Приданое госпожи Клари помогло ему выбраться из нищеты. Без семьи тяжелее, ведь женатому мужчине всегда проще устроиться в обществе, и карьера идет как по маслу. Женись! Дом Мари-Роз считается лучшим в Париже, и женитьба на такой женщине наконец избавит тебя от твоего корсиканского имени. Ты станешь самым настоящим французом…
Баррас, несомненно, был отъявленным негодяем. Но Бонапарт об этом тогда совсем не догадывался. Откуда, например, ему было знать, что за подобным советом к Баррасу придет и… его Жозефина?
– Прошу одного, – взмолилась она, обращаясь к Баррасу. – Чтобы о том, что знаете вы, больше не знал никто!
– Конечно, дорогая, – заверил глупышку бывший любовник.
– Вы ведь прекрасно понимаете, милый Поль, что я люблю только вас – и никого больше! И буду продолжать любить вас всегда! Дайте знать, и я вновь буду вашей… Мне уже никогда так не полюбить… Только вы… Вы…
А вот это уже было слишком. У него с Терезой зашло настолько далеко, что не попятишься. Да и госпожа Тальен значительно моложе. Придется обороняться. Чтобы расставить точки над «i», он насмешливо, глядя в полные слез глаза Мари-Роз, напомнил ей об адъютанте Гоше, конюхе Ван Акере, садовнике… О всех тех, с кем эта разбитная вдовушка без разбора предавалась удовольствиям. Странно, слезы быстро высохли. И теперь в них появился страх. Страх разоблачения. Уж она-то точно знала, кем была на самом деле.
– Забудем, дорогая, – примирительно промурлыкал Баррас. – Пусть все останется между нами. Мы ведь друзья, не так ли?..
На минуту Баррасу показалось, что лукавая кокетка задумала увлечь его в соседнюю комнату. И зовуще-полураскрытые губы это подтверждали. Они приблизились друг к другу… Эти ненасытные губы раскрылись еще больше… Миг – и…
И тут Баррас увидел знакомые неровные зубы и мгновенно вышел из-под гипноза. Перед его глазами вдруг встали другие зубы – жемчужно-белые и ровные. Тереза! Как он мог забыть о ней? Ведь она сейчас дожидалась в кровати в той самой спальне, куда тянула его Мари-Роз.
– Извиняюсь, мадам, дела… – холодно-вежливо поклонился Баррас и почти насильно потянул любовницу к выходу. – Прошу прощения, государственные дела…
Сам Баррас, конечно, не считал себя негодяем. (Встречали вы когда-нибудь негодяя, считавшего себя за такового?) Он называл себя скромным. И, как писал в своих мемуарах, эта скромность проявлялась и в его отношениях с Жозефиной. Однако с женщинами он всегда был неискренен. Чего не скажешь о Бонапарте. Хотя и он, по мнению Барраса, нет-нет, да использовал Жозефину в личных целях.
«И так как он всегда находил, о чем меня попросить, но не хотел сам быть просителем, он присылал ее, – вспоминал Баррас. – Мадам де Богарне несколько раз, желая поговорить со мной без свидетелей, без церемоний просила меня остаться с ней в кабинете наедине. А Бонапарт оставался ждать в приемной, беседуя с кем-нибудь из персонала».
Выходит, союз Бонапарта с Жозефиной все-таки был неким брачным контрактом? Скорее всего, именно так. Не отрицала этого и сама Жозефина. «Генерал моложе меня на шесть лет, – делилась она в одном из писем Терезе Тальен. – Он смешной, но не противный. Однако я навела справки и узнала, что у него ничего нет, кроме дырявого плаща, шпаги и голодной корсиканской родни. Баррас этого не отрицает, но просит не беспокоиться. Обещает хорошее приданое…»
По крайней мере, младший брат будущего императора, Люсьен Бонапарт, в оценках был более конкретен: «Баррас в приданое Жозефине отдал пост главнокомандующего итальянской армией».
И это больше походило на правду. Командовать Итальянской армией на тот момент было самой заветной мечтой юного генерала. Их брак был выгодной сделкой. Правда, при не совсем равных условиях: он ее любил, а она…
Жозефина всегда любила только себя.
Всем воспоминаниям Бонапарт предпочитал рассказы об Итальянской кампании – самой первой и до безалаберности романтичной. И конечно, чрезвычайно успешной. Именно она «вылепила» из генерала Буонапарте будущего Наполеона. Ничего удивительного, что воспоминания, начатые им по пути на остров Святой Елены, были как раз о войне в Италии.
На Апеннинах молодого генерала никто не ждал. Французская армия, расквартированная там, откровенно голодала; в рядах измученных солдат началось брожение. Если уж умирать, ворчали они, так хотя бы на сытый желудок. Зачастую в штабах не находилось писчей бумаги для написания приказов.
В такой обстановке о военных успехах не могло быть и речи. Пушек, впрочем, как и лошадей, которые должны были эти пушки волочить, не было: всех животных уже давно съели. Навести порядок в полках был способен лишь сильный и опытный военачальник. Жребий пал на юного генерала. (Справедливости ради заметим: он сам ратовал за это назначение.)
Знаменитый приказ Бонапарта заставляет по-иному взглянуть на командующего:
«Солдаты! Вы наги; вас кормят впроголодь; правительство много задолжало вам и ничего не может дать. Терпение и мужество, которые вы явили среди этих скал, делают вам честь; но они не доставили вам ни славы, ни выгод. Я поведу вас в самые плодоносные долины в мире. Пред вами откроются роскошные провинции и большие города; вы найдете там почет, славу и богатство. Неужели же у вас недостанет доблести, мужества и стойкости?..»
Тогда еще никто не знал, что в армию прибыл тот, в ком она так нуждалась, – хоть и неопытный, но сильный. А еще – талантливый. Правда, поначалу в этом сильно сомневались. И в опытности, и в том, что от нового командующего будет прок. И для этого были свои основания. Так, внешний вид «худого, как пергамент» коротышки и его почти детский возраст (всего двадцать семь!) вызывали солдатский смех. Тут же родилось и прозвище – gringalet[56]. В армии вновь приуныли.
За годы учебы в военной школе Бонапарт многому научился. Даже знал, как приструнить не только безмозглых солдат, осмелившихся дать обидное прозвище самому командующему, но и беспомощных отцов-командиров. К слову, в Итальянской армии числилось четыре дивизионных генерала – Амедей-Эммануэл Лагарп, Андре Массена, Пьер-Франсуа-Шарль Ожеро и Жан-Матье-Филибер Серюрье[57]. Самым уважаемым из них считался, конечно же, генерал Массена.
Андре Массена начинал юнгой на флоте; потом был солдатом. После революции вступил в национальную гвардию, стал капитаном, и уже через год получил чин бригадного генерала. За взятие Тулона он был пожалован очередным званием дивизионного генерала. Никто не сомневался – заслуженно.
«Массена, один из лучших генералов после Бонапарта, – отмечал Роже Пеэр. – Обладал живым, смелым умом, сдержанным характером и стойкостью, приобретенной десятью годами службы в чине простого солдата и унтер-офицера. Его гений вдохновлялся случаем, которым он умел управлять, но не шел далее. Он был среднего роста, имел самую обыкновенную фигуру, простые манеры и приемы, быть может, даже несколько угловатые, хитрую и наблюдательную физиономию. Глаза его сверкали, как звезды, тая в глубине своей священный огонек, который делает людей героями, и обличали в нем пылкость южанина. Они выказывали в нем энергичную, но дикую натуру, способную совместить в себе высокие добродетели с сильными пороками. Три страсти господствовали над ним: стремление к славе, к наживе и к удовольствиям».
Биография генерала Ожеро могла вместить в себя несколько авантюрных романов. Сын столичного лакея, он считался лучшим фехтовальщиком французской армии. Ничего удивительного, что этот малый был завзятым дуэлянтом. Именно это его и подвело.
После одной из дуэлей, закончившейся гибелью соперника, драчун бежал из Франции, очутившись… в России. Там по протекции какого-то приятеля-офицера был зачислен сержантом в русскую армию. Воевал у Суворова и даже отличился при взятии Измаила. Оказавшись в Польше, дезертировал; потом воевал в прусской армии Фридриха Великого, откуда опять сбежал. Осев на какое-то время в Дрездене, зарабатывал на жизнь уроками фехтования.
В Неаполе неугомонный фехтовальщик женился на гречанке, с которой уехал в Лиссабон. Там француз загремел в местную кутузку (власти вменяли ему шпионаж), откуда с трудом ему удалось вернуться во Францию. И снова армия; на сей раз – родная, где рубака-капитан быстро дорос до генерала.
Дружба с Бонапартом началась не сразу: прожженному солдафону поначалу не понравилось «ходить под пятой» какого-то «сопляка». Ожеро стал нарываться, грубить. Но, как говорится, не на того напал. Во время одной из стычек маленький и худой корсиканец подошел к громиле генералу и спокойно сказал:
– Послушайте, генерал! Да, вы еще тот здоровяк, и выше меня на целую голову. Но если не перестанете мне грубить, я быстро ликвидирую это различие…
Взглянув в глаза Бонапарта цвета осеннего неба, Ожеро содрогнулся: ему вдруг привиделось в них отражение гильотины. По спине поползли мурашки, и он успокоился. И больше никогда не возражал…
Наведение дисциплины в армии началось с одного очень показательного эпизода. Во время своей первой встречи с командирами дивизий все четверо ввалились в кабинет молодого командующего[58] как к себе домой, даже не подумав снять шляпы, украшенные трехцветными перьями. Бонапарт их принял, будучи тоже в шляпе. После приглашения сесть, все заняли места за столом. Во время беседы командующий снял свою шляпу. То же самое сделали и остальные. Через какое-то время Бонапарт вновь надел головной убор. При этом он так посмотрел на подчиненных, что никто из этих бывалых генералов не то что не посмел, но и не подумал вновь надеть шляпу. Все остались сидеть с непокрытыми головами.
– Этот сухопарый, маленький генерал, – жаловался генерал Ожеро, – просто испугал меня, я не могу объяснить себе того впечатления, которое он произвел на меня с первого взгляда.
– Нагнал же на нас страху этот малый, – ворчал позже Массена. – А с виду совсем мальчишка. Gringalet! Тс-с…
В начале апреля 1797 года французская армия выступила в поход. Пройдя по прибрежной кромке приморских Альп на равнину, французы двинулись навстречу австро-сардинским войскам. Впереди в запыленном мундире и без перчаток вышагивал молодой главнокомандующий. Его 30-тысячной армии противостояло двести тысяч войск противника, раскиданных по всей Италии. Куда ни сунься – всюду вражеский гарнизон. Утешало одно: те же трудности испытывал и Ганнибал за две тысячи лет до этого, когда его карфагеняне, с копьями на слонах и многочисленными обозами, впервые перевалили через Альпы. И не просто перевалили через эти каверзные горы – они завоевали Италию!
12 апреля части Итальянской армии генерала Буонапарте сошлись с противником близ Монтенотте (Ночная гора). Дивизии Массены и Лагарпа разметали полки австрийского генерала Аржанто чуть ли не с ходу. Противник оставил на поле боя четыре знамени и пять пушек. Две тысячи австрийских солдат сдались в плен. «Моя родословная – от Монтенотте», – позже не раз будет повторять Наполеон.
Через два дня при Миллезимо будет разгромлена пьемонтская армия (завоеваны пятнадцать знамен, тридцать орудий и шесть тысяч пленных). Итальянская армия уверенно двигалась на Турин и Милан. За первые шесть дней в Италии генерал Буонапарте дал шесть сражений, из которых выиграл все.
Кому война, а кому – мать родна. Пока французские солдаты гибли на полях сражений, из Парижа летели реляции, суть которых была понятна даже несведущему в политических коллизиях Бонапарту: коррупция, словно ржавчина, разъедала его страну.
Позже Наполеон вспоминал: «Талейран – гнуснейший биржевой игрок, продажный до мозга костей, безнравственная личность… Статист революции, он был готов продать самого себя… Баррас был таким же. Когда я командовал армией в Италии, Баррас заставил венецианского посла заплатить ему двести тысяч… за его письмо ко мне с просьбой быть благосклонным к республике Венеция… Я никогда не придавал никакого значения подобным письмам… я всегда полагался на собственное мнение. Талейран подобным же образом продавал все. Фуше занимался этим в меньшей степени; его сделки были более низкого уровня».
Как бы то ни было, Апеннины, застыв от ужаса, приготовились к самому худшему. Зато сам Бонапарт был доволен: больше никто не назовет его замухрышкой[59].
Известная поговорка о везении в карьере в случае невезения в любви пошла, надо думать, со времен Наполеона. Правда, сам полководец так не считал, полагая (как всякий муж-рогоносец), что является самым счастливым на свете супругом. Итальянские города падали на колени перед его победоносной армией, а ее главнокомандующий – перед собственной женой. Причем – неверной женой.
На каждой почтовой станции в Париж летело очередное любовное письмо. Молодой муж измучен разлукой с любимой: «Каждое мгновение удаляет меня от тебя, обожаемый друг, и каждое мгновение все больше лишает меня сил быть вдали от тебя. Я думаю о тебе постоянно. Если в моем воображении ты предстаешь грустной, сердце мое разрывается от сочувствия тебе; если я воображаю тебя веселой, игривой, окруженной друзьями, я упрекаю тебя за то, что ты забыла нашу горестную трехдневную разлуку, и тогда я думаю, что ты легкомысленна и не способна на серьезное чувство… Пиши мне, нежный друг, длинные письма. Посылаю тебе тысячу и один нежный поцелуй».
Вот еще одно послание, вчитаемся: «Я люблю тебя. Каждую ночь я мысленно сжимаю тебя в своих объятиях. Каждый свой глоток я сопровождаю проклятиями славе и честолюбию, которые удалили меня от тебя, душа моей жизни. Когда я нахожусь во главе войск, на полях сражений, моя обожаемая Жозефина царит в моем сердце, поглощает мои мысли. Я удалился от тебя быстрее, чем течет Рона, только с той целью, чтобы скорей увидеть тебя снова. И если я встаю глубокой ночью и работаю часами, то это для того, чтобы на несколько дней раньше увидеть своего нежного друга… Ах, мой друг, это “Вы” и эти четыре дня лишили меня покоя. Проклятье тому, кто был этому причиной. Ах! Я заставлю его испытать такие же душевные пытки, какие он заставит испытать меня, если я получу последнее доказательство… Моя душа грустит, мое сердце – твой раб, мое воображение рисует мне ужасные картины…»
Как видим, эти строки написаны человеком, изнывавшим от пылкой любви и жесточайшей ревности. В то же время, как считала сама Жозефина, от его писем веяло провинциальной дремучестью. Но было до жути приятно. Правда, слишком уж страстно и откровенно. А где утонченность и шарм? И самое щекотливое: Бонапарт постоянно требует, чтобы она приехала к нему в Италию. Нет, туда Жозефине совсем не хочется. Что она там потеряла, в этой итальянской глуши? Настоящая жизнь только в Париже! Тем более что здесь… тс-с… Ипполит.
С некоторых пор у Жозефины появился новый любовник – гусарский лейтенант Ипполит Шарль. Румяный, черноволосый, с пышными усами. Да еще на две головы выше муженька. Веселый нравом и отчаянный в постели. Генеральше с ним очень хорошо. Особенно после подписания супругом доверенности, по которой Жозефина как жена главнокомандующего Итальянской армией может пользоваться неограниченными кредитами. Не жизнь – сказка! Правда, совсем не остается времени отвечать на глупые письма из Италии; даже пара строк, написанных как бы между прочим, заметно раздражает. И кто придумал эти дурацкие переписки?..
Десмонд Сьюард так описывает любовника Жозефины: «Невысокого роста, смуглый, с иссиня-черными волосами, он был большим любителем производить впечатление на дам щегольскими нарядами. Жозефина как-то заметила, что была убеждена, что “никто до него толком не знал, как повязывать галстук”. Это был законченный ветреник и, что самое главное, в отличие от вечно мрачного корсиканца неизменно пребывал в радостном состоянии духа. Все дамочки тех дней, включая мадам Рекамье и Тальенн, были от него без ума, несмотря на его провинциальные манеры. Покровительница Шарля представила его самым влиятельным особам парижского общества. Само собой разумеется, родня со стороны мужа приложила все усилия, чтобы слухи о неверности супруги достигли ушей генерала Бонапарта».
Когда в конце мая вместе с письмом Бонапарт прислал нарочного – верного Мюрата, Жозефина так обрадовалась, что… увлекла того в спальню. Бедный Мюрат, даже он не смог устоять перед очарованием столь опытной соблазнительницы…
Баррас зорко следил и за успехами Итальянской армии, и за личной жизнью ее командующего. Жозефина явно заигралась. Бонапарт, как всякий корсиканец, страшно ревнив. Поведение Мари-Роз, особенно после того как она вышла замуж, могло вывести из себя самого непритязательного супруга. Не следовало забывать, что от действий молодого генерала теперь зависел успех всего Итальянского похода.
Генерал Мармон вспоминал: «Генерал Бонапарт думал о своей жене непрерывно. Он страстно желал ее, ждал ее с нетерпением. Он часто рассказывал мне о своей любви к ней с юношеским воодушевлением и ослеплением. Но она все откладывала свой приезд, и его стала одолевать ревность. Однажды он случайно уронил портрет Жозефины, который всегда носил с собой, и стекло разбилось; он страшно побледнел и сказал: “Моя жена серьезно больна либо изменяет мне”…»
Гром грянул, когда Бонапарт, в очередной раз получив на свое пылкое письмо какую-то отписку, вскипел:
– С меня хватит! Возвращаюсь в Париж, к жене, по которой очень соскучился! В конце концов, я хочу ее обнять!..
Допустить подобное Баррас никак не мог. Бегство командующего армией в разгар боевых действий могло стать провалом всей военной кампании. Да и солдаты, уже привыкшие побеждать, не поймут: гляди, взбунтуются. Узнав от Карно о намерении Бонапарта вернуться, Баррас лично отправился на улицу Шантрен, чтобы переговорить с Жозефиной.
Когда чиновник увидел в квартире генеральши полураздетого Ипполита Шарля, ему ничего не оставалось, как лишь брезгливо поморщиться.
– Праздник кончился, Мари-Роз, – грозно сказал он Жозефине. – Собирайтесь, мадам. Завтра вы уезжаете в Италию.
– Но…
– Никаких «но»! Это постановление Директории. Франция не может рисковать из-за… из-за… – Он вдруг споткнулся и, косо взглянув на дверь спальни, за которой Ипполит, кряхтя, натягивал сапоги, продолжил: – Из-за… каких-то прощелыг!
Громко зарыдав, Жозефина кинулась Баррасу в ноги:
– Но я не могу! Чтоб прямо вот так… Тем более что уже сообщила мужу о своей беременности! Теперь все раскроется. Вы должны – нет, просто обязаны! – мне помочь. Защитить, наконец!
– Без истерик, мадам, прошу…
Баррас понимал, что это был ход. Ловкий и продуманный. Они оба знали, насколько крепко повязаны круговой порукой. Эти двое определенно стоили друг друга. Конечно, он обязательно ее выручит. И плутовка прекрасно это знала. Просто не хотела за все отвечать одна.
На следующий день на улицу Шантрен был доставлен пакет, в котором находилась своего рода «охранная грамота» – письмо с печатью Директории, где сообщалось буквально следующее: «Директория не давала разрешения гражданке Бонапарт уехать из Парижа, поскольку заботы о супруге могли отвлечь ее мужа от дел военной славы и спасения Родины; теперь, когда взят Милан, мы не имеем более возражений против ее отъезда и надеемся, что мирты, которыми она увенчает супруга, не повредят лаврам, которыми его увенчала слава».
Тот самый случай, когда рука руку моет.
26 июня довольные Баррас и Жозефина обедали в Люксембургском дворце. Выйдя из-за стола, они мило распрощались, и вскоре экипаж помчал супругу Бонапарта в далекую Италию. Помимо Жозефины, в экипаже находились Жозеф Бонапарт, Жюно с подружкой и, конечно, Ипполит Шарль. Брат главнокомандующего Итальянской армией смотрелся в этой компании явно лишним…
Семья Бонапартов была самым большим врагом брака их любимого сына и братца, ставшего по воле судьбы генералом. Это была большая и дружная семья. Корсиканская.
То, что вытворяла их невестка, наставляя их любимому члену семейства «самые ветвистые в мире рога», никого не могло оставить равнодушным. Первым, конечно, обо всем догадался старший брат Бонапарта – Жозеф. Это было несложно, стоило быть лишь чуточку внимательней. Но и без толики внимания неверность Жозефины бросалась в глаза. Ее поведение выходило за рамки приличия. Кроме того, в глазах родителей Бонапарта, особенно его матери, Летиции Бонапарт, шикарная жизнь ее невестки, которая на одни только наряды прожигала целые состояния, могла не самым лучшим образом повлиять на финансовое благополучие всех корсиканских родственников сына. Это было слишком.
Действительно, Жозефина оказалась еще той транжирой! Прикупила целый дворец в Мальмезоне, обставив его с роскошью, достойной королевы[60]. Разбила там огромный парк, в котором нашлось место дорогим оранжереям и целому зоопарку с диковинными зверями. На все упреки со стороны мужа Жозефина лишь строила лукавые глазки и пожимала плечами. Ведь жизнь дается раз, хохотала она. За время отсутствия мужа эта ветреница наделала долгов на два миллиона!
Но и этого Жозефине показалось мало. Она уговорила супруга сделать Ипполита Шарля командиром Первого гусарского полка. Что и было незамедлительно исполнено.
Правда, Бонапарту это назначение вышло боком. Ловкий пройдоха, Шарль вступил в контакт с некоторыми нечистоплотными на руку комиссарами Директории, которые при его посредничестве наладили торговлю армейским провиантом и обмундированием. Армейская коррупция во все времена – настоящий клондайк для мошенников, которых, по большому счету, следует расстреливать на месте. Другое дело, что коррупционеры всегда оказываются слишком могущественными для того, чтобы кончить дни на гильотине или, на худой конец, в петле.
Выкрутился и Ипполит Шарль. Хотя вскоре попался на мародерстве (некоторые из награбленных им драгоценностей неожиданным образом оказались… на Жозефине). Вполне понятно, что происходило это не без ведома ловкого Барраса. Последний, как зловещая тень, стоял и за комиссарами Директории, и за военным министром Ширером, и за спиной Жозефины. Расследование злоупотреблений в армии закончилось пшиком.
Семья Бонапартов продолжала негодовать. Но пока безрезультатно. Их час еще не настал…
Баррас не случайно отправил прыткого генерала к черту на кулички. С некоторых пор виконт стал бояться этого корсиканца больше огня. Когда боятся – ненавидят. Начальник, потерявший лицо перед своим подчиненным, никогда ему этого не простит. Баррас где-то ошибся. И теперь терзал себя за это. После избрания Шарля Пишегрю, зловещего врага Директории, председателем Совета пятисот, стало понятно, что неприятности не за горами. Причем неприятности – не то слово: надвигалась реальная опасность. Лично ему, Полю Баррасу.
Так и вышло. Законодатели неожиданно потребовали отчитаться о расходах. Хорошенькое дельце. Все равно что потребовать подписать себе смертный приговор. Мало того, в голову кого-то из этих негодяев пришла мысль пересмотреть всю отчетность по золоту, доставленному армией из покоренной Италии. Удар в солнечное сплетение. Конечно, он ждал этого удара. Но все равно получилось слишком больно. Баррас не привык, чтобы его били под дых. Он вообще не любил, когда его били (и, если честно, давно от этого отвык). Тем более – загоняли, как какую-то крысу, в угол. Эти депутаты совсем отбились от рук, хотя многие из них своими креслами обязаны именно ему.
Что ж, придется проучить. Раз и навсегда. Уговоры – пустое дело, не поможет. Только штыками. Вопрос в другом – чьими? Генерала Гоша? Или все-таки поклониться Бонапарту? Кланяться страшно не хотелось. Это все равно что быть битым. И все же обратиться к корсиканцу будет выгодней. Нет сомнения, этот разгонит хоть кого. А вот резонанс от всего этого окажется не в пользу «усмирителя». Выходит, в любом случае выиграет только он, Баррас; следовательно, и весь триумф – ему. А вот Бонапарт…
Чутье, выработанное годами, не подвело и в этот раз. Завзятый интриган, Баррас обожал читать Жана де Лабрюйера, который однажды заметил: «Человек, некоторое время занимавшийся интригами, уже не может без них обойтись: все остальное ему кажется скучным». Нет, ему не было скучно – не до баловства. Требовалось действовать. Решительно и бескомпромиссно. Иначе – плаха, рано или поздно. Итак, Бонапарт…
В 1797 году Бонапарт уже был не тем, каким его впервые увидел Баррас двумя годами ранее. По крайней мере, ему стали посильны некоторые чиновничьи козни. Генерал раскусил задуманное Баррасом. Времена изменились: из гадкого утенка на глазах вырастала гордая и сильная птица.
Вместо себя командующий отправил в Париж одного из своих подчиненных – генерала Ожеро. Последний ничем не рисковал, ибо под его начало был выделен хорошо вооруженный отряд.
Герцогиня д’Абрантес, говоря об Ожеро, вспоминала: «В этом человеке была дерзость, увлекающая за собою тысячи солдат; но для управления политическим движением для устройства малейшего замысла он не имел никакой способности; он был не только солдат, но и отличался солдатским обращением. Все напоминало в нем человека невоспитанного. Зато суетность его была без границ… Мне было тошно думать, что этот дурачина осмелился, в гордости своей, оспаривать шаги на славном поприще Буонапарте».
Бретер, выпивоха и отчаянный драчун, Ожеро ворвался в столицу, когда там царило некое затишье перед бурей. Накануне Пишегрю пригрозил: «Ваш Люксембургский дворец – не Бастилия; я сяду на лошадь, и через четверть часа все будет кончено».
Сотрясаемый нервной дрожью, Баррас с ужасом смотрел на часы. Тяжелый бронзовый циферблат, спрятанный в дубовые оковы, безжалостно отсчитывал эти «четверть часа», которые, судя по заявлению генерала Пишегрю, должны были стать последними для председателя Директории. В ушах отчетливо звучал звон тяжелых шпор. Еще немного и…
Ожеро подоспел вовремя. Случилось это 18 фрюктидора[61] VI года Республики (4 сентября 1797 г.). Баррас запомнит этот день навсегда. В тот день десятитысячный отряд, присланный Бонапартом, вошел в Париж и окружил дворец в Тюильри, где заседали оба Совета. Игра в «непослушную демократию» закончилась: вновь победила Директория. Но все понимали – победил лично Баррас. Было ясно и другое: случился самый настоящий государственный переворот, организованный последним.
Герцогиня д’Абрантес: «Наконец настал этот ужасный день 18 Фрюктидора. Называю его ужасным, потому что во Франции существовала республика, в том виде, как представляли ее нам сны сердца нашего; очень может статься, что она была невозможна; но мы видели ее у себя до учреждения Директории. После издания этой диктатуры в пяти томах каждый день отлетали лоскутья от республики под ударами самой Директории и анархистов, однако же она еще оставалась. 18-е Фрюктидора совершенно уничтожило, поразило ее ударом смертельным. Основание республики было скреплено чистою, знаменитою кровью мучеников Жиронды; она утвердилась и вдруг исчезла, растаяла как сон. Только кровь жертв осталась обвинительным воспоминанием о ней».
Позже Баррас испугается: устранение Пишегрю окажется пирровой победой. Она обошлась ему слишком дорого – утратой бдительности. Этому человеку вдруг почудилось, что ничего не изменилось; а если и изменилось, то к лучшему для него. Ведь на горизонте совсем не осталось врагов – все рассеяны или страшно напуганы; особенно ненавистный Пишегрю, у которого (как кстати!) обнаружатся документы, указывавшие на тайное сотрудничество с роялистами[62].
Приписав успех исключительно собственному мастерству и силе, Баррас ошибется. И потому затеет очередную интригу. Суть ее оказалась проста: столкнуть лбами двух генералов – Лазара Гоша и неукротимого корсиканца Бонапарта. Для этого, по мнению Барраса, требовалось не так уж много – объединить две рейнские армии под командованием одного из них. Конечно, Гоша. Таким образом, Бонапарт будет грубо отодвинут в сторону: пусть знает свое место. Как говорится, мавр сделал свое дело…
Все спутал Бонапарт. Этот тщеславный генерал уже привык побеждать. Успешный полководец быстро становится баловнем судьбы. Особенно в собственных глазах. И он никогда не смирится с поражением. Сила Бонапарта заключалась в уверенности врагов, что он слабый; именно поэтому удары генерала всегда опережали тех, кто так думал. И в действиях Барраса ощущалось явное желание не только, что называется, «поставить на место» зарвавшегося вояку, но и унизить. Прилюдно. Навсегда. Гибельно.
Не вышло. План Барраса раскололся, как старая фарфоровая тарелка – вдребезги. Бонапарт не стал делить жезла главнокомандующего с Гошем и даже ничем того не упрекнул (действительно, при чем здесь Гош?). Проще уйти в отставку. «Если мне не доверяют – мне нечего делать с теми, кто не доверяет». В Директории встревожились и просьбу об отставке отклонили. В чем сам Бонапарт ничуть не сомневался. А потому в считаные дни разделался с Австрией, подписав с ней Кампоформийский мирный договор, поставивший точку в споре как с противником, так и с собственными бюрократами.
Больше в Европе дел для него не было. Впрочем, как и высокопоставленных друзей. Все те, кто когда-то помогал, предали. И очень скоро он им это припомнит. Всем вместе и каждому по отдельности…
Мирный договор, подписанный в местечке Кампо-Формио, свел военную мощь Австрии на нет. Отныне на несколько лет в Европе станет немного тише. Единственный, кто мог нарушить ее спокойствие, был английский адмирал Нельсон, призывавший топить всех и вся, кто против Туманного Альбиона. Британцы откровенно нарывались. Флот Нельсона был самым сильным в мире. Почему бы не поиграть мышцами?
Если ударить по острову представлялось весьма затруднительным, то потрясти британские колонии было бы весьма кстати. И молодой генерал отправляется с армией в Египет. Несмотря на то что в Африку Бонапарт вез лучших ученых-египтологов, туда он двинулся не ради изучения древних пирамид: через египетские пески проходил путь в Индию – главную сокровищницу английских королей.
«Я отправляюсь на Восток со всем, что должно обеспечить успех, – пишет он брату Жозефу незадолго до отъезда. – Если война разразится и нам не будет удачи, что ж, я вернусь и буду еще больше уверен в общественном мнении, чем теперь. Напротив, если республике в войне повезет, и появится новый военачальник вроде меня – хорошо, тогда я на Востоке, вероятно, все же смогу добиться большего для всей планеты, чем он».
Египетская кампания получилась не из легких. Хотя и армия, и сам Бонапарт были уже не те. Вкусив плоды первых побед, французы сильно изменились. И многому научились. Теперь Бонапарт был не одинок. Рядом с ним шли проверенные в боях соратники – Массена, Жубер, Жюно, Мармон, Мюирон. Позже появятся Дюрок, Мюрат, Ланн, Бертье… Жан Ланн, рискуя собой, дважды спасет ему жизнь. Александр Бертье, блестящий штабист, многие годы прослужит при Наполеоне начальником штаба французской армии. Антуан-Мари Лавалетт, ставший капитаном за храбрость, проявленную в бою на Аркольском мосту, а позже – адъютантом главнокомандующего, отнюдь не ограничится назначенной ему ролью. Будучи родственником Бонапарта по жене (его супруга, Эмилия Богарне, являлась племянницей Жозефины), он пользовался особым доверием последнего и, как поговаривали, даже мог на него влиять.
О находчивости Лавалетта говорит такой факт. В 1815 году его приговорят к смертной казни. Незадолго до исполнения приговора к нему в камеру будет допущена жена. Она выйдет оттуда согбенной, полной безутешного горя. Однако утром в камере Лавалетта не оказалось – там находилась его жена. Сам же генерал благополучно бежал в дамском платье. Настоящей героиней Европы назовет ее Наполеон[63].
Эти несколько молодых, отважных и отчаянных офицеров, сгруппировавшихся вокруг такого же молодого и непоседливого главнокомандующего в период их общих сокрушительных побед, впоследствии станут тем «наполеоновским ядром», на которое великий полководец мог всегда положиться…
Мир с австрияками, заключенный корсиканцем вопреки воле Директории, превратил Поля Барраса в самого непримиримого врага Бонапарта. Франция (как, впрочем, и Австрия) ликовала. Но для Барраса такое ликование означало обидную пощечину. И чем громче слышались рукоплескания, тем болезненней ощущалась пощечина.
Деревушка Кампо-Формио разбросала вчерашних союзников по разные стороны баррикад. Отныне они вынуждены друг друга лишь терпеть. Поэтому, отправив Бонапарта в Египет в качестве главнокомандующего Восточной армией[64], Баррас облегченно вздохнул: кто знает, а вдруг он не возвратится вовсе?
Жозефина провожала мужа до самого Тулона.
– Твой поход надолго? – грустно спросила она.
– Отвечу, как отвечаю всем: останусь в Египте или несколько месяцев, или шесть лет. Смотря по обстоятельствам…
Из Египта Бонапарт вернется через семнадцать месяцев.
Четыре сотни кораблей, вышедших из Тулона в Средиземное море, представляли серьезную силу. Вел эту армаду флагман – большой линейный корабль «Ориент», на борту которого находился сам главнокомандующий со свитой. Без особых проблем завладев Мальтой, вскоре французская флотилия вошла в Александрийский порт. Началась так называемая Египетская кампания.
Герцогиня д’Абрантес: «…Молодое поколение научалось тогда многому от величественного и ужасного зрелища, бывшего перед его глазами. Женщины приобретали осторожность в поведении и наблюдательность… Мужчины приобретали любовь к славе и презрение к смерти, которые делали их непобедимыми. С такими-то людьми Бонапарт завоевал Италию и шел поколебать древний Египет».
Поначалу Бонапарту крупно везло. Уже хотя бы потому, что в море флотилия не столкнулась нос к носу с вездесущими кораблями Нельсона. Англичанам сильно навредил сумасшедший шторм, разбросавший британский флот на десятки морских миль. Для создания грозного кулака Нельсону потребовалось несколько суток. Они-то все и решили. Французы словно растворились: их никто не видел и ничего о них не знал. Близ Тулона противника тоже не оказалось – пусто, тишь да гладь. Зато над Ла-Валеттой реял трехцветный флаг Французской республики. Опоздали. Кинулись в Египет – никого. (Нельсон умудрился обогнать французов!) Вернулись на Сицилию – и там пусто. Организовали радиусную охоту – бесполезное дело. Бонапарт как в воду канул! А вдруг, подумалось, французский флот ушел на дно? Вряд ли, чудес не бывает…
– У этого дьявола дьявольское везение, – ворчал, вглядываясь в подзорную трубу, Нельсон. – Ведь где-то он все-таки есть…
Французы непонятным образом исчезли…
С мамелюками оказалось проще, нежели с австрияками. Горячие и жестокие, они предпочитали резню. Правда, при численном превосходстве. Но завидев врага посильнее, обычно спасались бегством. Так воевали их отцы, деды и прадеды: то была традиция. Ничего удивительного, что французы быстро взяли Каир.
Трудности начались несколько позднее, когда войска Бонапарта, как им казалось, окончательно обосновались в двух самых крупных городах Египта (Александрии и Каире) и их окрестностях. Несмотря на объявленную главнокомандующим терпимость к исламу (Египет был частью Оттоманской Порты), местные восприняли появление чужеземцев настороженно. В октябре 1798 года в Каире вспыхнуло восстание; в течение нескольких дней в городе шли уличные бои. Мятеж был жестоко подавлен. Начались массовые казни. В самом Каире ежедневно казнили до тридцати человек.
Возникли проблемы и другого характера. Адмиралу Нельсону удалось-таки выйти на след французской эскадры: корабли противника бросили якоря в бухте Абукира. Стремительно атаковав, британцы наконец смогли удовлетворить свой гнев. У французского адмирала Бриэя выстоять не было ни шанса; отважный морской волк погиб с саблей в руке[65]. Войска Бонапарта оказались отрезанными в Африке.
Другой серьезной проблемой были османы. Турецкий султан совсем не хотел, чтобы его землю топтали захватчики. Причем как слоны в посудной лавке, сея смерть и разорение. Армия Порты выдвинулась в Сирию. Туда отправился и Бонапарт.
В один из дней он сделает запись: «…Сирия, так же, как и вся Турецкая Империя, представляет повсюду почти одни развалины. <…> Главнейшая цель экспедиции французов на Восток… унизить английское могущество. С берегов Нила должна отправиться армия, дабы дать новое назначение Индиям. Египет заменил бы Сан-Доминго и Антильские острова; свобода черных соединилась бы с выгодою наших мануфактур; покорение этих провинций влекло за собою погибель всех английских заведений в Америке и на полуострове Гангеса».
4 марта 1799 года французы осадили Яффу…
Яффа станет для Наполеона страшной страницей всей его жизни. Человек, лишенный всяких сантиментов, он будет вспоминать этот сирийский город до конца своих дней, сравнивая его с самым жутким кошмаром. Никогда – ни до, ни после – ему не приходилось бывать в таком незавидном положении, в каком он очутился по пути в центральную Сирию.
Случилось же следующее. Яффа оказалась твердым орешком: горожане с первого дня осады сдаваться отказались. Не подействовала и угроза полного истребления населения в случае взятия города штурмом. Попытка местных отбросить французов от крепости провалилась. Оставалось только сдаваться. Гарнизону Яффы было предложено сложить оружие до семи вечера; письмо с условиями сдачи в крепость доставили два парламентария – офицер и трубач. Но вскоре их отрубленные головы появились над крепостными стенами, насаженные на длинные пики. Французские солдаты едва сдерживались, чтобы тут же не броситься в атаку…
После двух дней осады крепость наконец пала, после чего началась резня. В конце дня Бонапарту доложили, что во внутренней цитадели заняли оборону почти четыре тысячи вооруженных турецких солдат (это были албанцы, или арнауты, как их называли турки). Они наотрез отказались сдаваться. Вскоре после того, как к ним был отправлен парламентер с белым флагом, над крепостной стеной французы увидели голову несчастного, насаженную на пику.
Все бы ничего, если не знать, что до Яффы была другая сирийская крепость – Эль-Ариш. Когда цитадель осадили французы, в ней к тому времени засели сотни янычар. Переговоры с турками не помогали: фанатики ни в какую не желали сдаваться! По воспоминаниям очевидца, в крепости творился какой-то психоз фанатиков. Правда, даже местный верховный мулла не догадывался, что против общего психоза существует прекрасное лечебное средство: пушки. Бонапарт был артиллеристом, поэтому сделать две огромные сквозные пробоины в крепостных стенах для него ничего не стоило. А дырявая крепостная стена – вроде как и не стена вовсе, так, фиговый листок цитадели.
Когда сквозь дыры в стенах янычары увидели французские позиции, они оцепенели. Но долго тереть глаза не пришлось. Пришлось делать другое – думать: сдавать крепость или умереть как один. Умирать сильно не хотелось, впрочем, как и сдаваться. Стали вновь думать… Но ураганный огонь времени для раздумий не оставлял. Пришлось торговаться (где Восток – там базар). Наконец договорились.
Бонапарт поступил с янычарами-арнаутами великодушно, взяв с тех слово, что ни один из них больше никогда не поднимет руку на французского солдата; а еще в течение года не покажет глаз ни в Сирии, ни в Египте. То есть предложил убраться на все четыре стороны. После чего пленных турок отпустили.
Так вот, как оказалось, во внутренней крепости Яффы засели те самые янычары, которые клятвенно обещали впредь не воевать. Именно это сильно возмутило французов. На сей раз клятвопреступников ждала незавидная участь.
Но случилось непредвиденное. Янычары согласились сдаться, но при одном условии: если им будет гарантирована жизнь.
– Мы будем биться до последнего! – кричали они из-за стен адъютантам Бонапарта Круазье и Эжену Богарне. – Умрем как один, если не пообещаете сохранить жизнь…
Адъютанты пообещали. Как выяснилось, на свою голову. Впрочем, и на беду тех, кому дали слово. Ведь условия были давно оговорены, еще перед штурмом города: в случае оказания сопротивления – всем смерть. Так сказал главнокомандующий, иных мнений быть просто не могло. Адъютанты были слишком молоды и неискушенны, а потому сделали непростительную ошибку. Бонапарт был взбешен! Когда ему показали сотни пленных, он в растерянности воскликнул:
– Что эти люди хотят от меня? Чем их кормить? У меня даже нет кораблей, чтобы перевезти их в Египет или во Францию…
– Но, генерал, не Вы ли настоятельно требовали от нас предотвратить резню? – посмел возразить Эжен Богарне.
– Да-да, вне всякого сомнения. Но только в том, что касается женщин, детей, стариков и вообще мирных жителей, а не солдат с оружием в руках…
Главнокомандующий не находил себе места. И зачем было обещать этим несчастным жизнь? Пусть бы умирали в бою, как гибнут настоящие солдаты… Три дня ушло на раздумья. Отправлять арнаутов в Египет оказалось не с кем, на счету был каждый штык; отпускать на все четыре стороны означало рано или поздно встретиться с ними в бою. Значит, их следовало расстрелять. Всех до единого, без исключения, пришел к выводу Бонапарт[66]. Несмотря на то что в песках было невыносимо жарко, по спине пробежали мурашки. Он их обязательно расстреляет! Пусть запомнят все: слово главнокомандующего – закон!
Арнаутов выводили партиями на берег моря и методично расстреливали. Одна партия, вторая, третья, десятая, двадцать пятая… И так более трех тысяч пленников[67].
Бонапарт, кусая губы, молча сидел в походной палатке. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Как, впрочем, и солдаты его армии. «Никому не пожелаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел», – рассказывал позже один из наполеоновских офицеров, прошедший с Бонапартом Сирийскую кампанию. Сам же полководец при воспоминании о той трагедии становился замкнут и сосредоточен. Потому что он знал: краснеть было за что…
А потом, словно в отместку за содеянное, для французской армии наступила пора неудач и лишений. Во второй половине марта 1799 года Бонапарт осадил хорошо укрепленную крепость Акра (французы называли ее Сен-Жан д’Акр, турки – Акка), расположенную в 30 лье[68] к северо-западу от Иерусалима и в 36 лье к юго-западу от Дамаска. Взятие этой стратегической крепости в Западной Галилее открывало путь на Дамаск; а дальше… Евфрат, Багдад и Индия! «В этой скорлупе – моя судьба…»
Но несколько кровопролитных штурмов закончились полной неудачей. Мощные пушки и мортиры, способные разбивать самые крепкие крепостные стены, остались на кораблях, которые перехватили британцы. У стен Акры лежали сотни убитых французских солдат; еще больше стонало в полевых лазаретах. Через два месяца осады стало очевидно, что крепость завоевателям не по силам. Позади – разрушенная Яффа, на улицах которой сотни разлагавшихся трупов; впереди – неприступная Акра. Началась чума. Вскоре стало не до Акры…
«Получение неприятелем подкрепления и еще ожидаемое им делали успех осады сомнительным, – писал Бонапарт позже. – К тому же мы, находясь в таком отдалении от Франции и Египта, не могли снова подвергать себя потерям: в Яффе и лагере мы имели 1200 человек раненых, чума свирепствовала в нашем походном госпитале».
Следовало определяться.
В эти дни главнокомандующий внимательно перечитывал древнюю историю. Больше всего его интересовала Вторая Пуническая война. Хорошим подспорьем были трактаты Тита Ливия. Чем больше читал – тем больше сравнивал себя с отважным Ганнибалом.
Ганнибал был самым великим из древних полководцев. В 216 году до н. э. он с такой легкостью громил римские легионы, что никто не сомневался, что дни Римской империи сочтены. Так бы оно и случилось, если бы Ганнибал не увяз.
После того как карфагенянам покорилась Капуя, считавшаяся вторым после Рима городом на Апеннинском полуострове, исход войны уже не подвергался сомнению. Перед отъездом Ганнибала из Капуи горожане обратились к нему с просьбой разогнать римский гарнизон в соседнем городке Казилине. Вскоре туда был послан отряд легкой конницы. Карфагеняне были уверены, что римляне разбегутся при одном ее появлении. Но те не разбежались. Небольшой гарнизон в тысячу воинов принял бой и отбил нападение.
Раздосадованный военачальник бросил на подмогу пехоту, снабдив ее осадными орудиями. Когда солдаты подошли к крепостным воротам, те внезапно распахнулись и две когорты римлян стали расправляться с растерявшимися захватчиками. Понеся значительные потери, карфагеняне отступили и на этот раз.
И Ганнибал принимает роковое решение. Он посылает в Казилин огромное войско. Это цвет и гордость всей его армии, во главе которой находился знаменитый военачальник Магарбал. Римляне оборонялись стоически. В пылу битвы им удалось уничтожить осадные орудия и убить трех боевых слонов, наводивших на противника настоящий ужас. Потери карфагенян исчислялись тысячами, но цель так и не была достигнута. Узнав о случившемся, Ганнибал собирает всю армию и лично ведет ее к Казилину. Началась долгая осада. Очередной мощный штурм, которым на сей раз руководил прославленный полководец, проваливается.
«Убитых было достаточно много, если подумать, как мало людей осталось в городе, – читал Бонапарт у Тита Ливия. – Павших было бы еще больше, если бы ночь не прекратила сражение. На следующий день все горели желанием идти на приступ, особенно после того, как перед ними выставлен был золотой стенной венок, а сам вождь корил своих воинов… за ленивую и вялую осаду крепости на равнине…»
Но крепость словно заколдована. Не помогают ни подкопы, ни внезапные вылазки. На лицах карфагенян отчаяние.
Тем временем наступала зима. Ганнибал снял осаду и, оставив у стен города небольшой гарнизон, отправился в Капую. Зимовка в Италии закончилась плачевно. В войсках карфагенян началось пьянство и мародерство, их перестали бояться местные жители. Римские отряды громили захватчиков по частям. Через полгода в результате переговоров Казилин был взят. Но овладение крепостью уже ничего не значило: такая победа стоила десятка проигранных сражений. От когда-то победоносной армии не осталось и половины. Войска пали духом и оказались неспособны к серьезным баталиям. Пришлось срочно возвращаться домой. Однако это не помогло. Казилин стал началом окончательного поражения…
Бонапарт не хотел, чтобы Сен-Жан д’Акр стал вторым Казилином. И он решился. 20 мая 1799 года главнокомандующий отдает приказ возвращаться обратно в Египет. Осада Акры стоила его Восточной армии пяти тысяч раненых и убитых, включая гибель трех генералов, в частности начальника инженерных работ бригадного генерала Каффарелли дю Фальга[69], и молоденького адъютанта Наполеона – капитана Круазье.
Отход всегда тяжелее самого неудачного наступления. Невыносимый зной, нехватка воды, сопротивление местных, чума… Позже, оказавшись в России, Наполеон чаще всего вспоминал Сирию, ужасы которой оказались схожи с русскими своей неотвратимостью. Ледяная стужа, партизаны, голод, дизентерия… Правда, имелось одно серьезное отличие: Бонапарт в 1799 году еще не был Наполеоном образца 1812 года. Тогда, в африканских песках, он лишь становился им. За тринадцать лет до Московской кампании полководец пока даже не мечтал об императорской короне, являясь просто главнокомандующим одной из французских армий.
А потому он тихо брел вместе со своими солдатами сквозь раскаленные пески. Среди личного состава свирепствовала чума. Чумных оставляли умирать в пустыне. Но раненых и больных (не чумных) несли с собой. Всем конным Бонапарт приказал спешиться: лошади – для повозок с ранеными и больными. Видя среди пеших главнокомандующего, ворчуны быстро успокаивались: раз пешком идет Сам, роптать, право, не к лицу…
Бонапарт был спокоен. Причиной этого была уверенность, что его усталые, измученные солдаты в темных очках[70] никогда не подведут своего главнокомандующего! Как и он их. Потому и бредет вместе с ними сквозь эти вязкие пески; а если кого скосит чума – первым протянет заболевшему руку. И солдаты это знали.
В Яффе чума косила французов десятками. И Наполеон был, пожалуй, единственным, кто, не колеблясь, входил в чумные палатки, переполненные заразными больными, где беседовал с теми, кто еще мог говорить. Моральная поддержка дорогого стоила: многие выздоравливали!
Подобное под силу было не всем, не выдерживали даже доктора. Боясь заразиться, отказался идти в чумную палатку хирург Бойе. Нет так нет. И тогда над трусливым лекарем эти измученные солдаты начинают громко хохотать! Начальству нет нужды расстреливать труса (слишком ценны для армии военные хирурги!), а вот бесчестье трусишке было обеспечено. Согласно приказу главнокомандующего, бедолагу Бойе в женской одежде провезли по улицам Александрии с табличкой на спине «Недостоин быть французским гражданином, ибо трус».
Лучше б расстреляли…
Египетская кампания со временем стала для Бонапарта некой ахиллесовой пятой. При воспоминании о древних пирамидах и сфинксах, Сирии, Яффе и неприступной Акре, пустыне и чумной лихорадке он часто терял душевное равновесие, а иногда и вовсе впадал в жуткую депрессию. Даже тяжелое поражение в России меркло перед угрызениями совести за африканские события. Ведь помимо Яффы, широкую огласку получила еще одна трагедия, произошедшая в том походе.
Все началось с того, что британский полковник Роберт Вильсон опубликовал в английских газетах материал, рассказывавший о поступке Бонапарта, который, по его мнению, можно было отнести к самому тяжкому преступлению. Будучи на Ближнем Востоке, писал Вильсон, «узурпатор» совершил… массовое убийство. Якобы тогда по указке главнокомандующего было умышленно умерщвлено (отравлено) не менее сотни больных и раненых французских солдат. Мало того, витийствовал Вильсон, Бонапарт лично травил солдат опиумом! Европа, ойкнув, вздрогнула. После этого даже сочувствующие Наполеону стали относиться к нему презрительно.
То, несомненно, оказалось изощренной газетной уткой, до которых британцы весьма падки. Вильсон был выдумщиком и откровенным лгуном. Однако сплетню быстро подхватили охочие до сенсаций газетчики – и пошло-поехало… Вскоре каждый европеец ничуть не сомневался, что Наполеон – кровожадный убийца.
На самом деле все было не так. В один из дней отступления выяснилось, что больных чумой никак не меньше сотни человек. Что-то нужно было делать. Оставлять одних в пустыне – значит обречь несчастных на жестокое истребление турками. Как быть? Бонапарт вызвал к себе главного врача армии Деженетта:
– Что делать с чумными больными, их слишком много? Ежели оставить, их всех перережут османы…
Доктор растерянно пожимал плечами.
– Нельзя ли дать им опиума для облегчения страданий? – посмотрел на растерявшегося врача главнокомандующий.
– Мой генерал, – взмолился Деженетт. – Я свой долг вижу только в помощи больным, но никак не в умерщвлении. Да и…
– Продолжайте…
– Да и если бы Вы отдали мне такой приказ, его невозможно было бы выполнить…
– Почему? – Бонапарт нахмурился.
– В походной аптеке опиума слишком мало. Это количество предназначено только для раненых. Оставив их без помощи, мы понесем еще бóльшие потери…
Больных чумой пришлось оставить на милость врага. Турки никогда не отличались снисходительностью к пленным: несчастных французов всех перерезали…
Случившееся ставят под сомнение воспоминания личного лекаря Наполеона на острове Святой Елены Барри О’Мира. Вот как он преподносит эту историю, рассказанную ему лично Бонапартом:
«Прежде чем покинуть Яффу, и после того как большое число больных и раненых было принято на борт кораблей, я узнал, что в госпитале находятся солдаты, столь опасно больные, что их нельзя сдвигать с места. Я немедленно приказал всем шефам медицинской службы проконсультироваться вместе, что следует делать в этом случае, и свое мнение доложить мне… Они… выяснили, что семь или восемь солдат настолько больны, что… никаких шансов на выживание у этих больных нет, и они не проживут более двадцати четырех или двадцати шести часов; более того, пораженные чумой, они могут распространить эту болезнь. Некоторые из них… страстно умоляли, чтобы их предали смерти. Ларрей[71]придерживался того мнения, что их выздоровление невозможно и эти бедняги не смогут долго просуществовать; поскольку они еще могут оставаться живыми, когда в город вступят турецкие войска, которые привыкли причинять жестокие мучения своим пленникам, Ларрей считал, что было бы актом милосердия пойти навстречу пожеланиям этих бедняг и на несколько часов сократить их жизнь. Деженетт не поддержал это предложение, заявив, что в соответствии со своей профессией он должен лечить больных, а не умерщвлять их…
…Я приказал кавалерийскому отряду до пятисот всадников остаться в городе и не покидать госпиталь до тех пор, пока не умрут все солдаты. Кавалеристы остались и потом доложили мне, что все больные скончались до того, как кавалерийский отряд покинул город… Такова правда всего этого дела».
Это подтверждает и миссис Абелль. Она утверждает, что, согласно рассказу Наполеона, с больными был оставлен арьергард, остававшийся там до тех пор, «пока сама природа не сделала своего дела и не освободила несчастных солдат от их страданий».
Ясно одно: история, произошедшая в Яффе, очень запутанная. Оказавшись на острове Святой Елены, Бонапарт, бесспорно, старался, чтобы человечество запомнило его как блистательного полководца и справедливого императора. Поэтому пришлось многое приукрашивать. Война – штука серьезная. Вряд ли какой-нибудь военачальник из-за шести-семи чумных больных стал бы рисковать жизнью пятисот солдат. И в этом вся суровая правда…
Отдыха в Каире не получилось. Через несколько дней пришло известие, что близ Абукира, где годом раньше французы потеряли флот, высадились вооруженные до зубов янычары[72]. Наконец-то, кричали они, мы разделаемся с оккупантами!
У Бонапарта с турками были свои счеты. Сгруппировавшись, французы тут же двинулись навстречу противнику. Едва на горизонте замелькал неприятельский авангард, прозвучал сигнал к атаке. Рубка оказалась скорой и победоносной. Пятнадцать тысяч турок остались лежать на поле брани. Пленных не брали[73].
Как вспоминал гофмаршал Бертран, в том бою он впервые оказался поблизости от Наполеона. Его удивлению не было предела, когда главнокомандующий крикнул одному из офицеров: «Эркюль, дружище, возьми с собой двадцать пять солдат и атакуй этот сброд!» Подумав, что сошел с ума, Бертран не верил своим глазам: козырнув, офицер бросился с кучкой солдат на тысячу турецких всадников…
«Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек», – вспоминал позже Наполеон.
То была вендетта. Вендетта по-французски, устроенная корсиканцем…
Во всей этой суматохе до Франции дошла страшная весть: среди больных чумой оказался и сам Бонапарт. Солдаты подтверждали: действительно, в последние дни главнокомандующего никто не видел…
В Париже весть о гибели генерала Бонапарта восприняли чуть ли не с ликованием. Баррас не скрывал радости: наконец-то он избавился от опасного союзника. Жозефина, предававшаяся праздности и разврату, узнала о смерти геройски погибшего мужа, как это часто бывает, одной из последних. Конечно же, от Барраса.
– Друзья мои, – обратился он к собравшимся в Люксембургском дворце. – Наш траур слишком глубок, чтобы мы продолжили вечер. Прошу всех разойтись. Доктор Дюфур, попрошу вас остаться для оказания помощи мадам Бонапарт…
Жозефина, держась за руку преданного Ипполита, присела. По-видимому, ей «сделалось плохо»…
Пока парижане раздумывали, где будет покоиться забальзамированный (по египетскому обычаю) прах их кумира (предлагался Музей естественной истории), самому Бонапарту заниматься такими «мелочами», как собственные похороны, было, в общем-то, некогда. Там, в Египте, вдали от дома, среди сфинксов и пирамид, его неотступно занимала мысль о покинутой жене. Письма в Париж на имя мадам Бонапарт летели чуть ли не ежедневно. Пылкие, страстные, длинные и… очень откровенные. Их автор с нетерпением ждал ответных признаний в любви и преданности. Но в ответ не получал ничего. Пустота. Холодная и убийственная. Кокотка, Жозефина оказалась неспособна кого-либо по-настоящему полюбить. Но пока Бонапарт никак не мог этого понять. Вернее – не хотел понимать. По крайней мере, до поры до времени. Слишком долго приходило к нему осознание страшной действительности.
И все-таки рано или поздно правда должна была выплыть наружу. Обычно она приходит из уст самого близкого друга – того, кто может, не боясь, сделать больно, но при этом подставить плечо. Из тех, кто был с Бонапартом на «ты», в Египте рядом находился преданный Жан Андош Жюно. Последний не только догадывался об изменах супруги своего командующего, но и был хорошо об этом осведомлен.
Жак Бенуа-Мешен: «…Жюно получил письмо от своей семьи, в котором говорилось о том, что Жозефина открыто обманывает своего мужа, а весь Париж над этим потешается. Возмущенный, даже не представляющий той ярости, которую он спровоцирует, Жюно показал это письмо Бонапарту. Тот же был этим потрясен».
Да, Жюно не выдержал. И однажды выложил патрону всю правду (произошло это недалеко от сирийского городка Эль-Ариш).
– Кто?! – не поверил ушам Бонапарт. – Кто этот негодяй?! – набросился он на Жюно.
– Ипполит Шарль. Ну, тот щеголь, который постоянно вертится рядом с вашей супругой…
– Почему я узнал об этом только сейчас? Почему, якорь тебе в печень! – крикнул, перейдя на корсиканский, обманутый муж и подошел вплотную к испуганному товарищу. – Я в недоумении, Жюно…[74]
Бонапарт был в ярости. Полгода, всего полгода – и уже рогоносец! Жозефина, как она могла?! Ведь никто так не любил эту женщину, как он, ее преданный Наполеоне…
Потом он вызвал секретаря Бурьенна[75]. Требовалось хоть на кого-то излить накопившийся гнев. Луи-Антуан Бурьенн – именно тот, кто обязан был рассказать ему обо всем первым. Но личный секретарь главнокомандующего, во-первых, не был болтуном; а во-вторых, он не хотел расстраивать патрона, к которому был сильно привязан.
– Жюно – вот истинный друг, – вскричал Бонапарт при виде растерявшегося секретаря. – Почему вы об этом ничего не сказали мне раньше?
– Но… мне… мне было неловко… – бормотал испуганный Бурьенн.
– Вы не совсем искренни, mon cher. И я уже сомневаюсь, привязаны ли ко мне настолько, как я об этом думал ранее…
Главнокомандующий был подавлен. Отныне его уже ничего не интересовало. Бонапарт действовал как в тумане; и лишь изнурительные переходы спасали от дурных мыслей. Жозефина… Как такое вообще могло произойти?.. Он мечтал надеть ей на голову корону, а она увенчала мужа рогами…
Корсиканский гнев, казалось, готов был выплеснуться наружу. Будь его воля, он бы прямо сейчас, стегнув коня, помчался к морю и, преодолев водную гладь, оказался рядом с женой. Нет, он не позволит, чтобы его так беззастенчиво обесчестили! Поведение жены схоже с непростительными проделками продажной женщины… Вот именно – с непростительными! Или, может, она считает, что такое поведение сойдет ей с рук? Не сойдет! И он заставит эту блудницу прийти в себя…
Письма во Францию прекратились. Теперь он почти не писал. Корреспонденция шла «единственному другу» – старшему брату Жозефу. Только ему он мог сейчас доверить свои самые сокровенные мысли и чаяния. «Сердце мое очерствело, – напишет Наполеон в одном из писем брату. – В двадцать девять лет я чувствую себя опустошенным…»
Поняв, что их брат в курсе похождений своей ветреной женушки, встрепенулось «дружное семейство» Бонапартов. Наконец-то этот олух прозрел! Давно пора. Ведь, не ровен час, талантливый Наполеоне завоюет весь мир, а лавры – блуднице?! В ответ летит очередное письмо от брата. В этот раз он не поскупился на бумагу и чернила: тридцать две страницы убористым почерком вместили весь гнев и негодование против той, которую люто ненавидела вся корсиканская семья. Жозефу пришлось быть убедительным, представив братцу даже список любовников, их адреса, вплоть до дат свиданий.
Но все они не знали одного: Бонапарт продолжал любить эту женщину. Даже ненавидя! Можно только догадываться, как тяжело было обманутому мужу читать такое письмо. Через два месяца, отвечает он, буду во Франции…
Однако ответное письмо до адресата не дошло. Нельсон перехватил французскую почту, и вскоре послание главнокомандующего Восточной армией было опубликовано в английской «Морнинг кроникл». Весь Лондон похохатывал над генералом-рогоносцем. Со стороны Нельсона это была пощечина. Пусть и запоздалая, но очень болезненная. (Подлость для истинного британца не является пороком.)
И все же англичане слишком плохо знали того, кто был вскормлен Корсикой. Вендетта! Да, честь спасет только месть – неприкрытая и безжалостная. У него появится новая женщина. Лишь после этого каждый солдат (и уж тем более – офицер) поймет: жена женой, но для их главнокомандующего семейные интриги не значат ничего. Женщины не стоят чести!
Вскоре рядом с Бонапартом видят очаровательную красотку с голубыми глазами – некую мадам Фурес. Эта белокурая чаровница очень выгодно дополняла свиту юного главнокомандующего. При виде этой пары французские вояки становились веселей; да и сам Бонапарт изменился – стал более покладист и терпим. Правда, имелся один нюанс: Полина Фурес была женой французского офицера. (Лейтенант Фурес служил в 22-м конно-егерском полку.)
Вообще, офицерским женам участвовать в военных кампаниях рядом с мужьями было категорически запрещено, но многие этот запрет ловко обходили. Например, отправлялись в поход, переодевшись… в мужскую одежду. Было известно, что именно так поступила жена генерала Вердье (ставшая, к слову, любовницей генерала Клебера); не оказалась исключением и мадам Фурес.
«Полина родилась в Каркассоне, – писала герцогиня д’Абрантес. – Отец ее был человек порядочный, а мать, кажется, горничная или кухарка. В воспитании молодой девушки обличались обе эти природы, которые составляли ее жизнь. Она училась кой-чему и нанималась в работницы. Это была самая хорошенькая и самая добродетельная работница в городе…»
Действительно, какое-то время двадцатилетняя Полина была экономкой в зажиточной семье, где ее называли не иначе как Беллилот[76]. Перспектив остаться в старых девах у очаровательной Беллилот не было никаких. Ее руки добивались многие, но получали отказ. Зато как только лейтенант Фурес сделал Полине предложение, она тут же дала согласие.
Впервые Бонапарт увидел голубоглазую француженку на открытии сада Тиволи в Каире – в тот самый момент, когда та сходила с качелей. Ее заливистый громкий смех растревожил чувства отвыкшего от дамского общества корсиканца. И вот теперь он вновь вспомнил об этой женщине.
– Найди ее, – приказал он Жюно. – Пригласи пообедать сегодня со мной…
Бонапарт ошибся в одном: он переоценил возможности преданного ординарца, которому, как оказалось, в деликатных делах не хватало именно этой самой деликатности.
– Гражданка, генерал Бонапарт желает, чтобы вы стали его любовницей! – выпалил Жюно при встрече с женщиной, громко щелкнув каблуками.
Ничего удивительного, что разговора не получилось. Настоящая женщина, пусть даже готовая стать куртизанкой, никогда не допустит принять предложение, сделанное без соблюдения правил хорошего тона. Скорее – оскорбит. Бедняга Жюно вернулся ни с чем.
– Дуралей, – проворчал, усмехнувшись, Бонапарт.
Потом вызвал Дюрока[77]. Жерар Дюрок с женщинами обращаться умел; о его галантности при общении с прекрасным полом ходили легенды. Понравился он и Полине. Когда же тот назвал Жюно «неисправимым солдафоном», женщина буквально растаяла.
– Генерал восхищен вами, мадам, – поклонился Дюрок, протягивая женщине письмо. – И мечтает увидеть вас снова…
При прощании он оставил подарок – египетский браслет, усыпанный драгоценными камнями.
На другой день Дюрок появился вновь, доставив новое письмо и вручив очередной подарок. Появился он на третий, на четвертый и даже на пятый день… Письмо – подарок… Письмо – подарок… Так продолжалось две недели. Гора писем росла; как, впрочем, и драгоценностей, которые Полина тщательно скрывала от мужа.
В конце концов женщине стало невмоготу – она уже сгорала от нетерпения встретиться с тем, кто писал ей такие страстные письма и дарил баснословные подарки. Однако приглашения на свидание все не было. Она уже была на грани отчаяния, когда наконец получила приглашение на обед к коменданту Каира Дюпюи. Даму приглашали одну.
– А почему не пригласили меня? – удивился лейтенант Фурес. – Как-никак я офицер! Ничего не понимаю. Может, ты объяснишь, моя дорогая?
Но Полина, покрывшись ярким румянцем, лишь отводила глаза.
В доме коменданта ее ждал Бонапарт. Вот как описывает эту встречу герцогиня д’Абрантес:
«…Перед самым кофе сделалось большое движение в доме: обе половинки двери с шумом растворились, и вошел Главнокомандующий. Дюпюи не знал, как извиняться, что генерал находит их еще за столом, и просил по крайней мере выпить чашку кофе; Наполеон согласился. Он был молчалив и внимательно глядел на молодую француженку, которая сделалась пунцова от застенчивости, не смела поднять глаз и приходила больше и больше в смущение, видя, что на нее так внимательно смотрит человек, уже наполнявший мир своею славою. Он съел померанец, выпил чашку кофе и уехал, не сказавши ни слова г-же Фурес; но зато глаза его во все время рассматривали ее».
Вот такое свидание. Хотя Ги Бретон, описывая эту встречу, явно «сгустил краски». По нему выходило, что Бонапарт опрокинул чашку кофе на платье женщины, после чего они уединились. Доверимся герцогине д’Абрантес: этой женщине было лучше знать, как в те годы ухаживали за дамами…
Все получилось, как он хотел. Правда, оставалось маленькое препятствие. Нет, не капризный характер мадам Фурес (с этим как раз все обстояло отлично: любовницей она оказалась пылкой, хотя и не очень опытной). Было препятствие посерьезнее – муж. Тот самый лейтенант Фурес, пополнивший когорту ветвистых рогоносцев. Как докладывали, офицером он был отличным – храбрец и умница. Спровадить такого на гауптвахту, право дело, было совестно. И все же что-то следовало придумать, терзался Бонапарт. Полина должна жить у него, во дворце Эльфи-бея! Не отводить же этому лейтенанту там отдельные апартаменты…
Когда начальник штаба армии Луи-Александр Бертье вызвал офицера к себе, тот очень удивился. И совсем не поверил ушам, услышав, что возвращается во Францию. С важным донесением в Директорию.
– Это приказ, лейтенант, – холодно сказал невозмутимый Бертье. – Выезжаете через час. Экипаж с эскортом будет ждать…
– Но… Но моя жена! Ей необходимо время собраться, – пробормотал обескураженный таким оборотом дела Фурес.
– Да вы с ума сошли! Миссия слишком ответственна, чтобы в ней участвовала женщина. Через час… Свободны, лейтенант.
Через час обманутый Фурес прощался с женой.
– Важная миссия в Париж, – шептал он ей, крепко обнимая. – Наконец-то, дорогая, меня заметили. Если доверяют, значит, карьера обеспечена. Не скучай… Но почему выбрали именно меня?..
Ответ на этот вопрос его супруга прекрасно знала. Но она предпочла промолчать. И, махая рукой вслед мужу, мадам Фурес, как заметила герцогиня д’Абрантес, прощалась, плача одним глазом и смеясь другим…
Темной декабрьской ночью 1798 года из Александрийского порта вышел сторожевой корабль «Охотник». Как ворчал капитан шлюпа Лоранс, у этого сторожевика грозным было только название.
– Эта легкая скорлупа может стать неплохой добычей любого британского фрегата, – жаловался он курьеру штаба армии. – Поэтому лучше идти без света. Тогда есть шанс прошмыгнуть незамеченными…
Но «прошмыгнуть» не удалось. Днем шлюп напоролся на быстроходный фрегат противника. По стечению обстоятельств «Охотнику» не повезло: его пленила добыча — корабль под названием «Лев». Французам не повезло еще и потому, что с некоторых пор фрегат «Лев» стал своего рода штаб-квартирой тайного агента английской секретной службы некоего Джона Барнетта. Свои тайные операции этот разведчик вел непосредственно по указанию сэра Уильяма Сидни Смита.
Агенты Барнетта были везде – в море, на берегу и даже среди французских солдат. Однажды он умудрился лично побывать в Каире. Неудивительно, что британский шпион был в курсе всех последних новостей, в том числе – в расположении противника и в штабе Бонапарта.
«Благодаря тайной сети шпионов Барнетт узнавал очень много о кумире армии, спасителе престижа Франции Наполеоне Бонапарте, – пишет Роберт Роуан. – Агенты же, служившие во дворце, давали ему полное представление об интимной жизни корсиканца. Но завербовать мадам Фурес Барнетту никак не удавалось; между тем, она всерьез вошла в свою роль “нашей восточной монархини”, и без нее невозможно было заключить ни одной сделки в защиту английских интересов. Это заставило тайного агента подумать о возможности использовать самого Фуреса. Именно в тот момент не в меру услужливый Бертье как раз и удалил со сцены супруга вышеназванной дамы…»
Лейтенант Фурес плыл на «Охотнике». И когда Барнетт понял, кого ему удалось пленить, очень обрадовался. Это была настоящая удача!
Несмотря на то что секретное послание предусмотрительный офицер спрятал в собственных подштанниках, его все-таки нашли (ушлые британцы отыскивали секреты и не в таких местах!). Но депеша, понимает Барнетт, не более чем филькина грамота. Другое дело, что из этого француза может получиться неплохой агент. Многого не потребуется – всего лишь показать газеты, в которых имя мадам Фурес везде фигурирует рядом с Бонапартом. Что незамедлительно и сделал. Бедолага Фурес был шокирован!
«Теперь этот гасконец наверняка прикончит Бонапарта!», – злорадно подумал Барнетт. Но вслух произнес другое:
– Ваша миссия закончена, мсье. И если вы дадите честное слово офицера, что не будете действовать во вред Англии, то я готов высадить вас в любой точке Египта.
– Слово офицера!
– Вы свободны…
Вскоре лейтенант Фурес уже был в Александрии. Когда обманутый муж добрался до Каира, Полина обживала дворец по соседству с другим, где расположился Бонапарт. Офицер с ужасом узнал о том, что в его отсутствие жена открыто появляется на людях с главнокомандующим, заслужив прозвища Клеопатра и Мадам Нотр-Дам д’Ориент.
До трех часов дня Полина отсыпалась в своем дворце среди роскоши и великолепных фонтанов; ровно в три пополудни они с Бонапартом в окружении охраны прогуливались по городу, после чего любовница восседала в качестве хозяйки на званых обедах. Возвращалась к себе лишь под утро. И так ежедневно. (Или еженощно?) Ходили слухи, что возмущенный муж, схватив кнут, ворвался во дворец к жене, где застал ту сидящей в позолоченной ванне. Будто там же ее и отхлестал. Хотя вряд ли. Бонапарт умел охранять свою собственность…
Достоверно известно другое. Слова Бонапарта, сказанные им любовнице по возвращении мужа:
– Ты должна потребовать развода! Завтра же…
Везение не всегда заканчивается счастьем. Зачастую оно способно лишь поманить, так и не доставив удовольствия стать счастливым. У бывшей экономки из Каркассона теперь было все – роскошный дворец, изысканные драгоценности, могущественный любовник… Жизнь, превратившаяся в сказку. Но уже через месяц любовной идиллии Бонапарт заявил, что мечтает о ребенке. Полина только улыбнулась, пообещав подарить ему сына.
Однако дни шли за днями, а с обещанием ничего не получалось. Бонапарт же, как нарочно, становился все настойчивее:
– Если родишь ребенка, я разведусь с Жозефиной. После развода мы поженимся. Ты ведь не откажешь мне в этой небольшой просьбе, милая?..
Полина кивала головой, давая понять, что давно готова стать его женой. И когда Бонапарт уезжал в Сирию, он ничуть не сомневался, что вернется оттуда уже отцом. Но четыре месяца отсутствия ничего не изменили: Полина оставалась бесплодной. Значит, лихорадочно думал Бонапарт, о разводе с женой пока думать рано…
Когда он будет покидать Египет, остававшаяся на попечении генерала Клебера любовница станет горько плакать, умоляя взять ее с собой. Но Бонапарт был непреклонен: во Франции его ждет много дел. Было бы глупо, убеждал он мадам Фурес, подвергать хрупкую женщину столь серьезной опасности в Средиземном море.
Наполеон был щедрым любовником. И, одаривая Полину, надеялся на более значимый подарок со стороны голубоглазой красавицы. Но это оказалось выше ее сил. Впрочем, как и неосуществимая мечта стать императрицей…[78]
История возвращения Наполеона из Египта сильно напоминала другую – триумфальное прибытие в Рим Цезаря и Клеопатры. Однако мадам Фурес не удалось стать Клеопатрой. Бонапарт вернулся во Францию один.
II
Храбрость – это условная разменная монета: тот, кто дерзко ищет смерти в неприятельских рядах, трепещет перед мечом палача. Так же, как и фальшивые жетоны, имеют хождение и нестоящие храбрецы. Сказать по правде, храбрость – врожденное качество: она не приобретается.
Политическая возня хуже крысиной, она отвратительна. Если зверушки дерутся за право сильного, то политики уничтожают друг друга без всяческих правил.
Эммануэль-Жозеф Сийес. – Триумфальное шествие русских войск фельдмаршала А.В.Суворова по Европе. – Возвращение Бонапарта во Францию. – Просчет Жозефины. – Ошибка Барраса. – Бонапарт, Талейран и Фуше. – Государственный переворот 18 брюмера VIII года Республики. – Конституция VIII года. Первый консул
Первые годы Республики показали, что победителями в ожесточенной, а порой и кровавой борьбе за власть становились отнюдь не самые смелые и отчаянные. Лавры победителей доставались как раз другим – наиболее осторожным. Тем самым, которых позже назовут хитрыми молчунами. К молчунам относились Фуше, Талейран, Баррас… VIII год Республики взметнул на политический горизонт новую звезду из когорты хитрованов-молчунов. Им оказался некто Эммануэль-Жозеф Сийес[79].
Почему-то все называли его стариком. Хотя в свои пятьдесят он выглядел намного моложе. Другое дело, что, если судить по годам, то остальные члены Директории (Баррас, Гойе и Мулен) были значительно моложе (один Роже-Дюко родился на год раньше). Вероятно, именно отсюда такое почтение к «республиканскому патриарху». Действительно, не каждому удалось избежать якобинских жерновов и термидорианского молоха. Участь многих «чихнуть в мешок» еще вчера казалась вполне реальной. Но Сийес этого избежал и теперь старался держать марку. Пока запутавшийся в любовницах Баррас увязал в болоте финансовых махинаций, а другие изводили друг друга междоусобными склоками, Сийес не терял бдительности. Он мечтал (впрочем, как и все) об одном – о единоличной власти. Как считал сам чиновник, он это заслужил уже потому, что, говоря его же словами, «пока все умирали, я оставался жив».
Итак, еще один аббат в верхних эшелонах власти. И тоже молчун. Не менее остальных жаждавший эпохи собственного абсолютизма. Сийес возглавил Исполнительную Директорию в июне 1799 года, вернувшись в Париж из сонного Берлина, где находился в качестве французского посланника. И, возглавив правительство, этот зоркий чинуша сразу понял, что страна на грани политического кризиса. Даже если новая Конституция, за которую он так ратовал, будет принята, взрыва все равно не избежать. Предотвратить очередной переворот, понял Сийес, способен мощный кулак. Хотите мягче, ухмылялся он про себя, пусть будет кнут. Или… сабля.
С «саблей», на которую так уповал Сийес, история оказалась аналогичной той, какая произошла с хитрецом Баррасом. Правда, на сей раз в колоде находились совсем другие карты, точнее – генералы. Таких на примете у осторожного вельможи было трое – Жан-Батист Журдан, Жильбер де Лафайет и Бартелеми Жубер. Где-то рядом витал активный Бернадот. Но последний, впрочем, как и Журдан, больше тяготел к правым. Дай таким волю, размышлял Сийес, от Республики не оставят камня на камне, да еще незамедлительно потребуют сформировать какое-нибудь «правительство якобинских генералов». И какая, интересно, роль будет отведена ему, Сийесу, в подобном шутовском «правительстве»?
Лафайет пользовался заслуженным авторитетом как на родине, так и за океаном. Этот, знали все, терпеливо ждал своего часа, ничуть не сомневаясь, что таковой обязательно наступит. И если согласится принять власть, то исключительно в качестве «главного спасителя Отечества». Что тогда при Лафайете будет делать Сийес? Получается, этот «американский герой» серьезный конкурент. А это опасно.
Жубер. Разве что он. Надежен, разумен, чрезвычайно храбр. А еще – решителен и талантлив. Такой не остановится ни перед чем. Каждый знал, что Жубер пошел воевать, будучи студентом факультета права в Дижоне. Так в двадцать два он оказался рядовым. А через несколько лет уже примерял генеральские эполеты. Итальянская кампания сделала Жубера героем. Но подлинная слава пришла к нему после сражения при Риволи (январь 1797 г.), где его дивизии удерживали правый фланг войск, а после, пройдя через Альпы, двинулись к Вене.
После того как Жубер блестяще справился с должностью командующего Итальянской армией, ему была доверена честь возглавить Парижский гарнизон. А это уже высоко и престижно. Понимал перспективность положения последнего и Сийес.
«Фуше, которому нельзя отказать в гении интриги, – писал Р.Пеэр, – предложил ему Жубера. “Ибо пора, – сказал он, – чтобы эта демократия, лишенная всяких правил и не имеющая определенной цели, уступила бы свое место республиканской аристократии, управлению ученых, которое единственно могло бы утвердиться, упрочиться”…»
Предварительные переговоры обнадеживали.
– Мне, если захотеть, достаточно и двадцати гренадер, чтобы со всем покончить! – гаркнул как-то Жубер, грозно сверкнув глазами.
Решено, ставка на генерала Жубера. Молодого, дерзкого и… предсказуемого.
Все карты спутали… русские. А точнее – фельдмаршал Суворов. Если кто и был «старикашкой», так это именно он. Семидесятилетний полководец слыл человеком не от мира сего. Зато являлся патриотом «матушки-России» до мозга костей. К примеру, не мог терпеть, когда какой-нибудь русский франт старался подражать французским манерам. Вопрос Суворова, обращенный к такому моднику, ставил последнего в тупик:
– Давно ль изволили, голубчик, получить письмо от родных из Парижу?..
Словом, будь воля старика, русские топтали бы Монмартр и набережную Сены за пятнадцать лет до того, как там промаршируют войска Кутузова. А пока приходилось воевать за чужие интересы.
В апреле 1799 года фельдмаршал Александр Васильевич Суворов возглавил русско-австрийскую коалицию в Италии. Уже через две недели его войска разгромили французскую армию генерала Моро и вступили в Милан. Через месяц пали Турин и Венеция. В июне в пух и прах оказалась разгромленной хваленая армия генерала Макдональда. В Париже заволновались; кое-кто заговорил чуть ли не об эвакуации.
«Спасителем» отечества, конечно, был назначен отважный Бартелеми Жубер. Казалось, этот тридцатилетний генерал верил в это сам. И пышная свадьба, справленная накануне его отправки на войну, это подтверждала.
Герцогиня д’Абрантес: «Его сгубило одно, что должно было составить счастье его жизни, – женитьба. Но мог ли он не любить той, на которой женился? И кто из нас забыл Зефирину Монтолон, столько прелестную, умную, удивительную во всем? Как была она хороша! Какое выражение нежное, насмешливое и нисколько не язвительное! Я охотно прощаю Жубера…»
– Вернусь либо со щитом, либо на щите! – шепнул он при расставании своей очаровательной супруге.
Сражение с Суворовым состоялось при Нови (селение в Пьемонте, в Северной Италии), в середине августа 1799 года. Отважный Жубер мчался на противника на грациозном коне среди первых. Он понимал, как заразителен личный пример – особенно сейчас, когда силы неравны. Поэтому ничуть не сомневался в собственной победе над зарвавшимся русским старикашкой.
Бартелеми Жубер так и не понял, что произошло. Вернее – не успел. Сначала был сильный удар, потом… стало темно. Ретивый конь еще какое-то время мчал всадника вперед, но когда тот начал сползать, приостановился. Генерала сразила шальная пуля…
Битва при Нови получилась кровопролитной, закончившись очередным разгромом французов. Генерал Моро, возглавивший армию после гибели Жубера, отвел войска ближе к своим границам. Теперь об эвакуации уже не говорили – ею занимались. Правда, пока только на юге Франции. Кто отказался уезжать вглубь страны – спешно разучивал трудно выговариваемые русские слова и фразы: «Спа-си-бо!»… «Здрав-ствуй!»… «Друж-ба»… «При-ят-но-го ап-пе-ти-та!»… Язык сломаешь!
Втайне надеялись, что все обойдется. Смущало еще и то, что в Голландии в полной готовности стояли русско-английские войска, которые, казалось, только и ждали, чтобы разделаться с непокорными французами. Бритты, гунны и германцы в лице австрияков в едином кулаке нацелены на Париж. Всегда праздничная французская столица затихла в ожидании самого худшего. Клич «Республика в опасности!» теперь не срабатывал: паника охватила сердца даже самых отчаянных смельчаков…
Члены Директории чесали вспотевшие плеши. Выхода из тупика не было. Каждому хотелось, раскаявшись, быстро покинуть сцену, на которую с таким трудом взобрался.
Именно в этот момент испуганный Баррас усиленно торгуется с агентами Людовика XVIII. Заслали гонцов и в Германию, где что ни земля – очередной принц. Чем не претендент на французский трон? Наиболее подходящим считался герцог Брауншвейгский. И все же лучшей кандидатурой, как считали в правительстве, был «родной Людовик».
Баррас и его окружение дошли до крайности: республиканское правительство назначило два миллиона ливров в качестве награды тому, кто доставит в Париж голову старика Суворова!
Когда об этом узнали в русской ставке, Суворов приказал привести к нему пленного французского офицера.
– Голубчик, сейчас тебя отпустят, но не забудь передать своим, что очень уж дорого Директория оценила мою седую головушку, – со смехом сказал он французу. – Смею думать, у мсье Барраса и денег-то таких нет. А посему я сам принесу в Париж свою голову вместе с руками, ногами и своими солдатами…
Престиж продажной Директории в глазах простых французов упал до самой низкой шкалы – до уровня презрения. В воздухе запахло государственным переворотом…
И вдруг… (Как часто при повествовании о первых годах Французской республики приходится прибегать к этому «и вдруг».) И вдруг все изменилось. Страшный Суворов оказался заложником политических игр. Мавр сделал дело – мавр должен уйти! Русских в очередной раз предали союзники. Теперь – австрияки. В освобожденной Ломбардии они захотели быть единоличными хозяевами. Да и во Франции, заупрямились союзнички, русским делать нечего – ступайте-ка в Швейцарию, неплохо бы и ее освободить…
Суворов был вне себя!
– Вот дураки! Нет, это уже не измена, а явное предательство, – не выдержал на военном совете фельдмаршал. – Разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь ждать не от кого, одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и высочайшее самопожертвование русских войск, вами предводимых… Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире! Мы на краю пропасти! Но мы – русские! С нами Бог! Спасите, спасите честь и достояние России и ее Самодержца!..
Как вспоминал генерал Багратион, после этого Суворов разрыдался. Русские офицеры растерялись.
– Все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! – стали успокаивать они старика. – Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь, мы твои, отец, и пойдем за тобой хоть на край света!..
– Благодарю, – ответил растроганный Суворов. – Рад! Помилуй Бог, мы – русские! Благодарю, спасибо, разобьем врага!..
После этого, скакнув на коня, Суворов… пошел освобождать Швейцарию. А дальше был легендарный переход русских войск через перевал Сен-Готард в Швейцарских Альпах и бой за Чертов мост[80].
Про героизм русских на перевале Сен-Готард сказано немало. Чуть меньше – о том, куда направлялся Суворов. А шел он на соединение все с теми же австрияками, находившимися в Швейцарии. Кроме того, в районе Цюриха следовало соединиться с главными частями русской армии под командованием генерала Римского-Корсакова. Не вышло. Австрийский эрцгерцог Карл, не дождавшись союзников, быстро ретировался. На свою голову. И Карла, и армию Римского-Корсакова поодиночке разбил французский генерал Массена.
В сражении в Мутенской долине (Восточная Швейцария) солдаты Суворова показали чудеса храбрости. Даже будучи раненными в руку или ногу, потеряв в бою оружие, они хватались за камни или шли в штыковую. Рассказывали, как французского главнокомандующего Массену унтер-офицер Иван Махотин сдернул с коня и едва не подмял под себя. Француз еле вырвался, оставив в руках русского золотой эполет.
После предательства союзников делать в Швейцарии русским было нечего. Окажись в подобной ситуации кто другой, отправил бы к противнику парламентариев с белыми тряпками. Но только не Суворов! Русские прошли через Альпы подобно ножу сквозь масло; потом, выйдя в Баварии, перегруппировались и… отправились в Россию.
– Дураки! – последнее, что сказал в адрес союзничков Суворов, отдавая приказ двигаться домой.
На родине его ожидало нечто большее, чем маршальский жезл. Какой там маршал! Поистине – заоблачное звание: генералиссимус! Из рук самого императора Павла. Заслужил. Хоть и «старикашка»…
Париж еще не отошел от оцепенения, вызванного «monsieur Souvaroff», как пришло новое сногсшибательное известие: во Францию из Египта вернулся Бонапарт! Один, без армии. Произошло это 17 вандемьера VIII года Республики (9 октября 1799 г.), недалеко от Фрежюса.
Бонапарта можно было обвинять в болезненном тщеславии, беспринципности и даже вероломстве. Но никак не в безумии. По крайней мере, сам генерал относился к своему поступку исключительно как к оправданному риску, не более.
Рисковал ли он? Несомненно. Даже очень сильно. В Люксембургском дворце его возвращение восприняли без особого восторга; нашлись и такие, кто даже посмел назвать генерала дезертиром.
Имелся риск и с другой стороны. Для того чтобы добраться до Парижа, следовало пересечь Средиземное море, кишевшее английскими судами. Проскочить второй раз незамеченным – несбыточная мечта. Нет, не мечта – задача. Во что бы то ни стало покинуть африканский берег. Конечно, опасно. Но это не в счет. Об опасности лучше вообще не думать; риск и готовность в любой момент сложить голову стали его вторым «я», кожей, натянутым нервом.
Теперь риск – ничто. И оглядываться назад не имело смысла – поздно. Как ни крути, Египетская кампания проиграна. Он потерял флот; а из сорока тысяч солдат осталось… Нет, об этом лучше не думать. Оказаться побежденным – значит навеки обречь себя на позор; уже на следующий день каждая торговка будет показывать на тебя пальцем. Так становятся изгоями. У изгоев нет будущего; их будущее – портовая таверна, где былые заслуги оседают на дне бутылки.
Как быть? Восточная армия – миф. Уже миф, созданный самим главнокомандующим, его победными реляциями, отсылаемыми в Париж. Через месяц чума не оставит от этого мифа и следа, все выплывет наружу. И если бы не героизм французских солдат, уже сегодня все рассыпалось бы подобно карточному домику. Бежать! В Париж! Туда, где есть возможность, схватив фортуну за узду, повернуть ее в нужном направлении. Даже есть причина неожиданного возвращения – Суворов! Да-да, именно этот чудаковатый старик станет причиной, побудившей главнокомандующего оставить армию на попечение преданного Клебера. Бонапарт нужен во Франции. Враг у ворот, и нужно спешить[81].
Генерал Клебер все понимал. На него ложилось бремя заключить унизительный мир с турками и уходить из Египта несолоно хлебавши. Да еще англичане. Перспектива, достойная самоубийцы. Впрочем, Клебера никто ни о чем не спрашивал: приказ о его назначении и подробные инструкции новому главнокомандующему были вручены в тот самый момент, когда капитан «Мюирона» доложил Бонапарту о готовности судна к отплытию[82].
Армия роптала. С чьей-то легкой руки у еще вчера любимого главнокомандующего появилось новое незавидное прозвище: Bonattrape – то есть Большой хитрюга.
Впрочем, для самого Бонапарта это уже не имело никакого значения: он рвался на материк!
– Без меня во Франции все рухнуло! – сказал Бонапарт перед отправкой Мармону. – Все рухнуло, понимаешь? Еще немного – и будет полное крушение. Дожидаться нельзя… Я верю в свою судьбу!
23 августа из Александрии под венецианскими флагами вышли два фрегата – «Каррер» и «Мюирон»[83]. На последнем вместе со своими генералами (с собой Бонапарт взял лишь горстку преданных людей: Андреосси, Бертье, Бессера, Эжена де Богарне, Дюрока, Ланна, Мармона, Мюрата, а также ученых – Бертолле и Монжа) плыл вчерашний главнокомандующий французской армией, которую ждал бесславный конец. Некоторые тот конец назовут позорным…
Бонапарт уже давно научился владеть чувствами. Близкий лик смерти, постоянно сопровождавший генерала в походах, сделал свое: его мозг научился вовремя переключаться. Если становилось страшно – мог заснуть; когда от радости и возбуждения хотелось хлопать в ладоши – становился спокойно-непроницаемым. Доктора называли это выдержкой. Сорок семь дней и ночей, проведенных в неспокойных средиземноморских водах, так и не смогли вывести его из душевного равновесия. Выдержал и это. У него было много времени все обдумать.
Его защитой, несомненно, будет нападение. Не зря же все это время он читал Цезаря и Плутарха. Особенно вдохновляли труды последнего. Никаких оправданий – только натиск! Смелый и безжалостный! И обязательно потребовать новую армию. И никогда больше Европа не услышит о Суворове. Вообще-то, всю эту Директорию пора давно разогнать. Но это потом…
Плох тот солдат, который не мечтает о маршальском жезле. Плох тот маршал, у которого маршальский жезл заслоняют ветвистые рога… Жозефина! Эти дни долгого плавания все же дали о себе знать: он вдруг страшно захотел увидеть свою жену! Рассказать кому – не поймут. Мало того, еще подумают, что армию бросил из-за юбки. Какое им всем, собственно, до всего этого дело?!
В один из долгих утомительных дней к Бонапарту валкой походкой подошел адмирал Гант и спокойно сказал:
– Земля, генерал. Корсика…
Все, кто стоял на мостике, почти одновременно схватились за подзорные трубы. Далеко-далеко чернела нитка прибрежной полосы…
Странно, его встречали как героя. Бросали цветы, улыбались и даже поздравляли.
То же повторилось и во Франции: толпы радостных людей, в руках которых мелькали цветы и плакаты с надписями «Да здравствует Республика!», «Генерал Бонапарт – наш спаситель!»… Пока все складывалось не так уж плохо. Но как его встретит Париж? Если тоже с цветами, эти «старцы» из Директории будут более покладисты; впрочем, как и плебс из Совета пятисот.
Но сначала не это. Не это! Жозефина… Жозефина… Жюно, конечно, все врал. Из зависти. Он всегда завидовал[84]. Кроме того, у этого неудачника так ничего и не получилось с Полиной Бонапарт, сестрой. Почему бы не отыграться на брате?..
Когда въехали на окраину Парижа, кучер не стал уточнять маршрута – было ясно без слов, только на улицу Шантрен. Домой, где его уже заждалась Жозефина! Любимая…
Дом оказался пуст. Эта ветреница опять со своим… этим… От гнева перехватывало горло. Бонапарт с яростью распахивает двери особняка, но везде его встречают холод и запустение. Да бывает ли эта негодница дома?!
– Где она?! – крикнул он в сторону испуганной служанки. – Где мадам Бонапарт, я вас спрашиваю? – перешел он вдруг на фальцет.
– Она… Она поехала… встречать…
– Кого?! Объясните внятно…
– Госпожа уехала… на днях…
– Куда поехала? Зачем? Где она?!
– Встречает вас, господин…
– Но я уже здесь!
– Госпожа убыла в Лион… Поехала вам навстречу…
– Ложь! От начала до конца! Так, соберите все вещи мадам, упакуйте их и выставьте консьержке. Так больше нельзя…
И тут его кто-то нежно обнял. Бонапарт встрепенулся: неужели его разыграли? Жозефина! Но нет, рядом стояла г-жа Летиция, его мать…
– Матушка! – прильнул он к матери.
– Сынок, я так тебя ждала…
К вечеру вся семья оказалась в сборе: Жозеф, Люсьен, Элиза, Полина. Этот вечер должен был стать их «звездным часом», блицкригом на всех фронтах против ненавистной невестки-блудницы.
– Решено, – сказал, уходя в спальню, Бонапарт. – Я развожусь. С меня хватит…
Жозефина узнала о возвращении мужа, беседуя с мсье Гойе[85] в Люксембургском дворце. Гойе был весел. Он уже давно присматривался к этой разбитной генеральше, и вот наконец они мило беседуют, хохоча над его рассказом о похождениях какого-то светского шалопая.
Гойе вел себя самоуверенно. Этот один из пяти влиятельных членов Директории был богат, успешен и амбициозен. Его успех крылся в непомерном тщеславии. Политика – не для сомневающихся. И конечно, не для слабаков. Директория хрупка и шатка. Дни Сийеса и, разумеется, Барраса сочтены. «Старики» должны уйти, уступив место другим – более молодым и сильным. Только они способны замордованную страну превратить в процветающий европейский оазис. Именно об этом тараторил Луи-Жером Гойе, видя себя самым главным претендентом на кресло «преобразователя».
Жозефина откровенно скучала. Шутки этого волокиты были плоски, лишены всякой утонченности. Будь рядом милашка Ипполит, уж он-то непременно развеселил бы свою Мари-Роз. Сейчас же приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Баррас скоро канет втуне. Это ясно даже ей. Правильнее было бы сказать – именно ей; кто-кто, но эта женщина давно научилась отличать взлет звезды от падения огарка. Гойе – ничтожество. Но кто знает, в этом хаосе порой всплывает самое легковесное. В свое время чудесным образом всплыл Баррас, а вслед за ним и она, несчастная вдова Мари-Роз Богарне. Так что все может быть. И Жозефина продолжала мило улыбаться…
Когда к Гойе подошел стройный гвардеец, Жозефина была увлечена своим веером. Заказанный у знаменитого Беластье, этот несносный вееришка уже в который раз подводил – того гляди, рассыплется. Что ж, придется заказывать новый, у Жодэ.
– Мадам, приятная новость, – наклонился к ней Гойе. – Получена важная депеша: Бонапарт во Франции!
– Как? Где он?! – Жозефина побледнела.
– Вчера высадился во Фрежюсе. – Два-три дня – и он будет в Париже…
Перед глазами взволнованной женщины все поплыло.
– Я отправляюсь ему навстречу, – встала она. – Думаю, мужу будет чрезвычайно приятно, если ему сообщат, что это известие я получила, будучи в столь высоком обществе…
Последнюю фразу Жозефина произнесла уже на ходу. Карету! Сейчас каждая минута дорога. Если Бонапарта встретит его корсиканская семейка, все пропало. Эти расскажут ему даже то, чего не было на самом деле. Они ненавидят ее больше, чем английского короля! В дорогу! Немедленно ехать навстречу мужу. Только она сама сможет все ему объяснить – и как скучала, и как ждала. И конечно, как беззаветно его любит! Ее ласкам позавидует индийский раджа… У Бонапарта такая хрупкая душа… Он растает в жарких объятиях любящей супруги…
Выезжать в ночь не имело смысла. В путь тронулись чуть свет следующего дня. Карета ехала в Лион. Дорога на Фрежюс только через Лион, не разъехаться. Его необходимо встретить первой! Рядом в забрызганной карете тряслась Гортензия, ее дочь.
Из воспоминаний Гортензии Богарне:
«Генерал Бонапарт высадился во Фрежюсе в момент, когда никто его не ожидал. Его встретили с энтузиазмом, горожане ринулись к фрегату, поднялись на борт, и толпа заполнила корабль, не думая об установлениях карантина. Франция той эпохи была несчастна и раскрыла свои объятия тому, кто мог ее спасти. К нему были обращены все надежды. Я выехала с матерью, чтобы встретить его. Мы пересекли Францию и в каждом городе, в каждой деревне видели триумфальные арки, воздвигнутые в честь его прибытия. Когда мы меняли лошадей, толпа окружала нашу карету, и люди спрашивали, действительно ли прибыл спаситель, – вся страна тогда называла его так. Потеря Италии, нищета народа считались результатом правления бессильной и малоумной Директории, и в возвращении Бонапарта французы видели божью милость».
Уже при въезде в Лион Жозефина почувствовала что-то неладное. Город выглядел каким-то похмельным. Всюду сновали дворники с метлами, торопясь навести порядок на тротуарах; с портиков домов рабочие снимали развешанные накануне национальные флаги, цветы, фонари и праздничные плакаты, чествовавшие генерала Бонапарта. Сердце словно сжали тиски: неужели опоздала?
– Скажите, мсье, – спросила, высунув голову из кареты, Жозефина, – где увидеть генерала Бонапарта?
– Вряд ли вам это удастся, мадам, – усмехнулся тот. – Он проехал здесь два дня назад…
– Не может быть! – воскликнула женщина. – Мы едем из Парижа, и не могли его не заметить. Ведь дорога одна…
– Ошибаетесь, мадам. Дороги две. Вы приехали через Бургундию, а он уехал через Бурбоннэ…
– Гони! – крикнула Жозефина кучеру. – По дороге на Бурбоннэ. Мы должны его догнать, Пьер…
Старик Пьер был опытным кучером. За его согбенными плечами остались тысячи лье европейских дорог. Чтобы столько проехать, как он знал, следовало соблюдать кое-какие правила. Одно из них гласило: если не хочешь загнать лошадь – никогда не пускайся в погоню; если все же пустился – смени лошадей на ближайшей станции дилижансов. Знал он и другое правило: пускаться в погоню может лишь всадник; все остальное – бесполезная трата времени. В отличие от хозяйки, кучеру Пьеру было прекрасно известно, чем все закончится.
– Ну же, гони! – покрикивала из кареты госпожа.
– Слушаюсь, мадам, – сказал кучер, отметив про себя, что неплохо бы сменить лошадей у первой же заставы, где, как ему было известно, находился постоялый двор…
Позже Наполеон признается: «Я никогда не видел такого одушевления, какое обнаружил французский народ при моей высадке во Фрежюсе. Все говорили мне, что сама судьба привела меня во Францию, и в конце концов я сам тому поверил».
Вера в свое предназначение – половина дела.
Жозефина, конечно же, опоздала. И расплата не заставила себя долго ждать. Сначала ее остановила бессовестная консьержка Колетт, которая, потупив глаза, сообщила, что госпожу запрещено пускать в дом. Какая наглость! Будто этот дом не был их домом! Но думать о чем-то уже не было сил. Из глаз хлынули слезы.
– Мишель? – посмотрела она на пожилого привратника, топтавшегося рядом.
Тот замешкался. Слишком многим был обязан старик Мишель госпоже, чтобы сейчас не помочь ей. И он распахнул ворота.
– Прошу, мадам…
Когда Жозефина ворвалась в дом, все вокруг ожило: засуетились, зажигая в канделябрах дополнительные свечи, слуги; верные служанки нашептывали последние новости:
– Они все были здесь… И мсье Жозеф, и мадам Бонапарт, мать… Сам хозяин заперся в своей комнате, просил никого не пускать… Был очень расстроен, что вас не оказалось дома… Все очень сожалеют, мадам…
Вот и дверь. Всего лишь дверь, разделявшая Ее от Него. Это деревянное полотно – словно лезвие ножа между двумя половинками целого. Ах, как не хотелось бы об этом думать. Нет, она не позволит, чтобы какая-то дверь разрушила их брак! А как дети? И что делать с двухмиллионным кредитом, который однажды нужно будет возвращать? Мысль о деньгах подтолкнула ее вплотную к дверям.
– Наполеоне… Наполеоне, дорогой, – тихо постучала она в дверь. – Это я, твоя Жозефина. Открой, пожалуйста, я все объясню…
Он прекрасно знал, кто там скребется за дверью. Самым лучшим для обоих было бы сейчас ей отсюда уйти. И без того тяжело. Хотя… Хотя без нее будет тяжелее вдвойне. Да что вдвойне – в сотни раз! Ведь он любит ее, любит! Но как быть со всеми этими кудрявыми негодяями, с которыми, пока он воевал, его женушка проводила время? Весело, надо сказать, не скучала. Нет-нет, развод! Только развод восстановит потерянное душевное равновесие и обычную беспристрастность…
– Наполеоне, милый… – слышалось из-за двери. – Открой, пожалуйста, я люблю тебя…
Похоже, эта женщина решила разорвать его сердце на части. Еще немного – и она сведет его в могилу. Слышать рыдания, которые теперь доносились откуда-то снизу, просто не было сил. Неужели лежит перед дверью? Сумасшедшая! Пойти и открыть? Как просто – поворот ключа – и она в его объятиях! Жозефина… А как же кудрявые бездельники, которых она тут привечала в его отсутствие? Блудница… Развратница… Развод! Только это спасет их обоих…
– Мсье Бонапарт…
– Господин генерал…
Вскочив, он устремил взгляд на запертую дверь. Не может быть – это Гортензия и Эжен. Теперь к матери присоединились и они.
– Не покидайте нас, мсье Бонапарт! Эшафот уже лишил нас отца, так неужели мы лишимся и нашего защитника? Мы вас так любим!..
Странно. Он и не предполагал, что за такое короткое время успел привязаться к этим детям. Бедные сироты, что они видели в жизни после смерти своего отца?
– Если вы нас покинете, мама умрет, – подал голос Эжен. – И мы…
Языки пламени в камине отражались в его наполненных влагой глазах. Бонапарт вдруг почувствовал, что очень несчастен без этих людей, стоявших сейчас за дверью и мечтавших его обнять. Когда прозрачные бисеринки потекли по небритым щекам, он не выдержал и, резко повернувшись к камину спиной, решительно направился к двери…
Нелепая гибель Жубера свела на нет планы Эммануэля Сийеса. Будь генерал жив, 18 брюмера произошло бы намного раньше. По крайней мере, к осени 1799 года для осуществления переворота все было готово. Дело оставалось за малым – за той самой «саблей», которой теперь так не хватало. Почувствовали это и сами военные; не дожидаясь приглашения, они начали прощупывать почву самостоятельно. Зашевелились Моро, Бернадот, Лафайет и даже Пишегрю. Все инстинктивно потянулись на запах горячего пирога – бесхозной власти.
Этот запах ударил в ноздри Бонапарта еще во Фрежюсе. Он же окрылил надеждой. Ничего не потеряно, но следует спешить. И действовать, немедленно! В голове роятся мысли одна смелей другой. Они, эти мысли, как оперные увертюры – окрыляют, а потом куда-то испаряются.
В Париж с нарочным летит письмо: «Египет огражден от любого вторжения и полностью принадлежит нам!.. Газеты я получил лишь в конце июля и тотчас вышел в море. Об опасности и не думал, мое место было там, где мое присутствие казалось мне наиболее необходимым. Это чувство заставило бы меня обойтись и без фрегата и, завернувшись в плащ, лечь на дно первой попавшейся лодки. Я оставил Египет в надежных руках генерала Клебера…»
Если уж защищаться – то нападая. Только не оправдываться. И не давать им атаковать! Слабость Директории – в ее медлительном самоувязании, нерасторопности, тугодумии. Лишь стремительный натиск приведет к победе…
Он появился в Париже с первыми лучами солнца 24 вандемьера VIII года (16 октября 1799 г.). В то же утро явился в Директорию. Это необходимо. Не стоило самое тяжелое откладывать на потом. С этого момента все знают: Бонапарт в столице. Но в течение двух дней генерала никто не видит; он заперся в своем особняке на улице Шантрен[86]. В Директории он появится лишь двадцать шестого. На сей раз – с официальным докладом.
«Залы и двор были заполнены лицами, – сообщала «Moniteur», – поспешившими увидеть того, кто год тому назад выстрелом пушки с лондонской башни был объявлен мертвым».
Уходя оттуда, Бонапарт облегченно вздыхает: нет и намека на то, чтобы обвинить бывшего главнокомандующего в трусости или дезертирстве, не говоря уж о каком-то предательстве. Он популярен, известен, любим. Такое чувство, что всем этим Баррасам и Сийесам просто совестно подвергать сомнению его героическую репутацию. Не делают этого и прочие важные сановники столицы. В Париже имя «покорителя Египта» на устах каждого – от портового грузчика до кокоток салона Терезы Тальен и интеллектуальных жеманниц вроде мадам де Сталь. Все говорят только о Бонапарте. И почти ни слова о Египте и покинутой французской армии во главе с бедолагой Клебером.
Мнение большинства по поводу возвращения кумира выразила герцогиня д’Абрантес: «…Бонапарт оставил Египет, потому что любовь к отечеству звала его во Францию; но когда он явился… сердце его замерло при виде того, что представлялось страшным сном. Куда ни взглядывал он, мы были везде на краю гибели, угрожаемые со всех сторон, без всяких средств защиты. Менее нежели в год исчезли все плоды наших удивительных побед в Италии; тысячеглавая гидра, порождение наших междоусобий, сама порождала междоусобия и губила нас; словом, мы находились в отчаянном положении».
С первых же дней пребывания во Франции Бонапарту стало ясно: он вернулся в нужное время, оказавшись там, где его давно ждали…
…Если, находясь в замкнутом пространстве, кому-то покажется, что он совсем один, велика вероятность ошибиться. Зачастую вас разглядывают — долго, внимательно, испытующе. Кто знает, возможно, даже сглатывая слюну. Например, из близлежащего угла, где по чьему-то недогляду давно никто не снимал… паутину.
За чередой ярких событий мы как-то забыли об одном нашем герое – Жозефе Фуше. А ведь он живет и здравствует. И даже все это время активно участвует в политической жизни страны. Жизнь французов, как мы помним, стала частью его собственной жизни. Особенно после того, как однажды он разогнал Якобинский клуб. Теперь его ненасытной паутиной опутана вся Франция. Время и деньги способны на многое.
Фуше – единственный, для кого возвращение Бонапарта не стало неожиданностью. Его шпионы везде – в египетских песках, на море, в тавернах и в салонах. Тысяча луидоров – и Жозефина Богарне (нет-нет, конечно же – госпожа Бонапарт!) делится с ним самым сокровенным: ее муж не собирается задерживаться на Востоке. То же подтверждали и те, кому надлежало знать все секреты братьев корсиканца. Вот она, будущая «сабля», о которой так мечтает Сийес! (Об этом Фуше тоже известно.)
Вся паутина незримо напрягается: грядут поистине великие дела. Терпение, железное хладнокровие и смертельная хватка – главные орудия Паука. И в этот раз они не оставят жертвам ни шанса. Но сначала как можно теснее сблизиться с этой генеральшей, Мари-Роз. Слишком много он знает такого, о чем эта женщина не хотела бы, чтобы узнал кто-то еще. Конечно, она явная плутовка. Но, несомненно, с большим будущим. И только факты, скрупулезно собранные им в одном кулаке, смогут удержать креолку в узде. А держать Фуше умеет…
Помирившись наконец с Жозефиной, Бонапарт почти двое суток блаженствует. Фортуна вновь повернулась к нему лицом! В семье мир, и он триумфатор. Пока, конечно. Пока. Жозефина из ненавистной изменницы превращается в любящую и преданную жену; а еще – в настоящую «боевую подругу». Наступать! Таково руководство к действию «звездной пары» в месяце вандемьер VIII года Республики. «Куй железо, пока горячо!» – надо думать, это пошло оттуда же.
Несколько дней Бонапарт принимает у себя, на улице Шантрен. Желающих прикоснуться к славе успешного всегда много, особенно среди тех, кто еще утром держал за пазухой камень. Свое почтение выразили генерал Моро, бывшие прокуроры, а ныне успешные политики Пьер-Луи Редерер и Пьер-Франсуа Реаль, адвокат Антуан Буле де ла Мерт и даже Талейран. Жозефина обвораживает всех непринужденной утонченностью и хорошими манерами, приобретенными ею в бытность светской львицей. Она выглядит хозяйкой великосветского салона, где самая важная дама – жена того, ради которого здесь все собрались.
Однажды в доме на улице Шантрен появляется некий скромный гражданин с нездоровым цветом лица и тщедушной наружности, представившийся секретарю господином Фуше.
– Фуше? – задумался Бонапарт, когда ему доложили о посетителе, дожидавшемся за дверью. – Что ему нужно?
– Просил сообщить, что по важному делу…
– Пусть подождет.
Ждать пришлось долго. Почти битый час. Обычно столько заставляют ждать надоедливых кредиторов или просителей из числа темных личностей, о которых не хотелось бы думать, если бы не кое-какие обязательства.
Имя Фуше Бонапарту ни о чем не говорило. Вернее – почти ничего. У него была слишком хорошая память, чтобы вид этого замухрышки, с которым пару раз встречался в приемной Барраса, не сохранился в голове. Об этом сейчас вспоминалось с содроганием. Он был тогда никем, и вместе с жалким Фуше когда-то ожидал спасительной аудиенции у всемогущего вельможи. Фуше… Фуше… Шпионская крыса. Ничего, пусть подождет…
Тщедушную фигуру Фуше случайно узнал Реаль, оказавшийся в коридорчике, где на стуле с покорным видом разместился человек, аудиенции у которого в те дни добивались самые влиятельные люди Парижа. Скандал! Он вбежал к Бонапарту и что-то быстро зашептал тому на ухо. Теперь наступила очередь вскочить хозяину кабинета. Он бросился в коридорчик, чтобы лично встретить «уважаемого гостя».
И вот они остались вдвоем. С глазу на глаз. Фуше и Бонапарт. Паук и… то ли жертва, то ли будущий патрон. Неморгающий взгляд первого устремлен в непроницаемое лицо второго. Пока они лишь присматриваются друг к другу. Гипноз оказывает свое магнетическое действие лишь тогда, когда волевой сигнал исходит от более сильного; если он встречает сопротивление, эффект сходит на нет: он нейтрализуется. Сила Паука столкнулась с мощью и волей не менее грозного противника. Внезапно каждый из них ощутил опасность, буквально фонтанирующую от собеседника.
Бонапарт заерзал: перед ним сидел враг. Сильный, коварный, изворотливый. Он давно научился это чувствовать. Но знал и другое: силу любого врага можно выгодно использовать в своих интересах. Например, против других врагов. Как говорится, враг моего врага – не мой враг.
Они беседовали не менее двух часов. И явно понравились друг другу. Одному – хищная неукротимость и жажда власти собеседника; другому – готовность пойти на все в случае, если ему будет оказана честь стать преданным помощником. По рукам! В конце разговора им уже было легко – ставки сделаны, роли распределены; осталось только следовать правилам игры, установленным ими же.
И еще одно. После посещения Фуше Бонапарт теперь в курсе происходящего как в столице, так и в стране. У него есть время, чтобы правильно распределить силы. Но главное, отныне он точно знает, чего хочет. И даже знает, как этого достичь…
С Баррасом вышла незадача. Бонапарт, как ни странно, продолжал ему верить. А как было не верить, если даже Жозефина уверяла, что именно Баррас поможет им достичь того положения, какого заслуживает «истинный спаситель Отечества»? Главное, нашептывала преданная супруга, держаться подальше от братьев, Жозефа и Люсьена, – вот откуда следует ждать подвоха, от этих заговорщиков.
За время его отсутствия братья и правда добились многого. Жозеф стал депутатом, лидером оппозиции, громившим во время дебатов членов Директории в пух и прах. Малыш Люсьен – уже далеко не малыш: как оказалось, он сумел втереться в доверие к Сийесу, вкупе с которым рвался к власти. Был еще генерал Бернадот, свояк Жозефа. Он так и не смог простить, что его жена, Дезире Клари, когда-то была влюблена в Бонапарта, ставшего «любимчиком народа». Жан-Батист Бернадот будет ненавидеть Наполеона всю жизнь – даже тогда, когда с его помощью станет шведским королем.
Пока самые тесные связи, понимает Бонапарт, именно с Баррасом. Без этих связей никуда. И Жозефина прекрасно понимает свою роль в судьбе мужа. Связи у всех. У Люсьена – Сийес; Гойе расположен к Жозефине – впрочем, как и Баррас. Роже-Дюко – «темная лошадка», себе на уме, скрытен и осторожен; кажется, боится собственной тени. Генерал Мулен? Слишком нерешителен. На всякий случай при возвращении Бонапарт подарил ему дорогой кинжал из дамасской стали, украшенный крупными бриллиантами. Целое состояние! Он заметил, как у того блеснули глаза, полные благодарности. Но в коня ли корм?..
Ненависть и боязнь ослепили Барраса. И он опять ошибся. На этот раз окончательно и бесповоротно. Все случилось 8 брюмера VIII года Республики (30 октября 1799 г.).
В тот день Бонапарт приехал на обед, на который его пригласил Баррас. После сытной трапезы уединились в кабинете. Там-то чиновник и «проговорился».
– Республика в опасности, – тяжело вздохнул Баррас. – Думаю, генерал, вы уже и сами успели кое-что увидеть и убедиться в этом лично. Пока вас не было, многое изменилось. Правительство бессильно, все перессорились, царит коррупция…
– Но Директория… – начал было Бонапарт, однако собеседник перебил его:
– Директория – это сборище никчемных стариков. Они свое сделали. И плоды их труда мы сегодня наблюдаем. Франция разорена. Нужны перемены! Пе-ре-ме-ны…
– А конкретнее?..
– Следует назначить д’Эдувиля президентом Республики. Габриэль д’Эдувиль сможет. Ему хватит и сил, и способностей. Ну а вам, мой друг…
Бонапарт напрягся. Он вдруг почувствовал, что голова стала горячей, а ладони, похолодев, влажными.
– А вам, – продолжил Баррас, – надо уезжать. Да-да, непременно уезжать! В войска. И немедленно…
Этот словоблудный Баррас говорил что-то еще… Но Бонапарт его почти не слышал, хотя продолжал делать вид, будто по-прежнему увлечен беседой. Все ясно: чинуша, на которого он так надеялся, не верит ему. Ни как партнеру, ни как сильному лидеру. Бонапарт в глазах Барраса – просто генерал, один из главнокомандующих. Один из всех этих Макдональдов, Шереров и Моро… Пешка. Хотя, может, и слон. Но он не слон! И уж тем более – не пешка! И если Баррас не понимает этого сейчас, когда французы громогласно кричат: «Vivat l’empereur!», – то не поймет этого никогда. Все кончено. Баррас вне игры. Навсегда. И не следует на него тратить время.
– Прощайте… – вежливо поклонился Бонапарт при расставании.
– Ну почему так пессимистично, дорогой мой генерал? – удивился Баррас. – Мы еще не раз встретимся, не так ли? У нас впереди большие дела…
Но Бонапарт уже распрощался. К чему продолжать разговор, когда очевидна бессмысленность всей этой встречи? Возможно, он был не особо учтив. Но это простительно, ведь он корсиканец. Впрочем, стоило ли беспокоиться? Баррас как политик – труп. И в этом нет никаких сомнений. Баррас почил в Бозе; он просто растворился в сонме прочих – вязких, бездушных и никчемных. К подобным у Бонапарта имелся собственный подход – он их просто перешагивал…
Талейран был учтив и осторожен. Впрочем, как всегда. И если не знать этого хамелеона, могло показаться, что он – сама учтивость. Но только не в глазах Бонапарта. Генералу было прекрасно известно, что за каждым словом и фразой «человека-тайны» крылась замаскированная западня. Шарль Морис де Талейран-Перигор – гений интриги и подковерной игры. С таким держи ухо востро! Слишком уж умен был вчерашний епископ Отенский. И вчерашний министр иностранных дел. Не многовато ли «вчерашнего» для одного человека?
Талейран не хотел быть одним «из бывших»: он всегда жил настоящим. И после беседы с Бонапартом понял одно: тщеславного корсиканца непременно следует свести с Сийесом. От этого сближения, смекнул он, что-нибудь непременно получится. В любом случае эти двое стоят друг друга…
Дружба Жозефины с Гойе пригодилась. Будучи у чиновника на обеде, Бонапарт встретился с Сийесом. И каждый постарался быстрее забыть эту встречу. Они страшно не понравились друг другу.
– Милый Гойе, – сказал Сийес в конце обеда хозяину, вы заметили поведение этого маленького наглеца по отношению к члену правительства?
Гойе ничего не оставалось, как, мило улыбнувшись, кивнуть в знак согласия.
– А ведь я мог приказать его расстрелять, – холодно закончил Сийес.
Гость уже уехал, а растерянный Гойе, стоя в задумчивости у крыльца, продолжал качать головой…
Шарль Морис Талейран не любил Эммануэля Сийеса. И не уважал. Впрочем, кроме себя, Талейран уважал… только себя. На всех остальных он смотрел исключительно сквозь призму полезности. Даже любопытство не заставило бы его обратить внимание на человека, значимость которого в его глазах равнялась нулю. Все равно что рассматривать звезды или выть на Луну – мало ли всяких бесполезных делишек…
Было время, Талейран и Сийес являлись каменщиками одной масонской ложи. Но это было давно. Так давно, что не стоило и вспоминать. Масонство – для слабаков, нуждающихся в локте такого же. Когда оказываешься наверху, понятие «братство» становится чисто условным. Магия большой власти превращает каждого в бездушного исполнителя воли того, кто дает указания. Сейчас эти указания отдавал Сийес. Значит, их следовало выполнять. Напоминать же, что где-то когда-то «братались», – значит расписаться в собственной глупости. И чтобы не прослыть глупцом, следовало действовать согласно единственному правилу – быть полезным.
Талейран старался. Именно он подсказал патрону, что «маленький корсиканец», возможно, и есть тот самый, кто поможет навести порядок. Генерал, конечно, молод и непомерно тщеславен, не всегда учтив, но храбр, умен и способен на решительные действия. Главное, уверял Талейран, этот не остановится на полпути и будет идти до конца…
Не отставал и Люсьен Бонапарт. Через одного из членов Совета пятисот, некоего Шазаля, он гнул ту же линию, что и Талейран: если что затевать, то ставка должна быть сделана именно на генерала Бонапарта, его брата. К слову, незадолго до этого Люсьен сумел добиться кресла председателя Совета пятисот; следовательно, его слово кое-что значило. Тем более что новый председатель пользовался авторитетом как у левых, так и у правых, к которым, в частности, относился и Сийес. Кроме того, Люсьен был популярен и среди горожан (все знали о его неплохих отношениях с мадам Рекамье).
Как бы то ни было, в первый день месяца брюмер VIII года Люсьен Бонапарт занял пост председателя Совета пятисот, а уже девятого состоялась важная встреча, изменившая ход французской истории. Бонапарт и Сийес увиделись вновь. На сей раз в доме Люсьена, на Зеленой улице. Считается, что активное участие последнего в организации этой встречи было связано с желанием Люсьена оказаться в цепочке Сийес – Бонапарт третьим, создав, таким образом, мощную правящую коалицию Сийес – Бонапарт – Бонапарт. (Даже на первый взгляд становится ясно, что Сийес в этой цепочке явно лишний. И не понимать этого тот не мог.)
Но сейчас все думают о другом. Речь идет о государственном перевороте. Говорят открыто, без всякого стеснения, не прибегая к хитростям эзопова языка. Бонапарт удивлен; мало того, он несколько озадачен. Оказывается, все давно готово. (О несостоявшейся в этой истории роли генерала Жубера он не догадывается.) И все же природная осторожность подсказывает: следует быть начеку, слишком велик риск лишиться всего и сразу. Но Сийес откровенен. Он спокойно обсуждает план переворота, ждет от собеседника поправок. В то же время директор внимательно присматривается к Бонапарту: в случае провала полетят не только генеральские эполеты, но и голова старого коршуна.
План переворота прост. Главное – избавиться от обеих палат парламента. Отправив куда подальше, например, в Сен-Клу. С чего бы вдруг? Причиной, побудившей сонных депутатов оторвать отяжелевшие тела с насиженных кресел, к примеру, может стать страх. За собственные жизни. Больше всего депутаты боятся разнузданной черни и безжалостной толпы. Слишком памятны каждому события десятилетней давности, когда не выдержали даже стены Бастилии.
Итак, страх. На этот раз – перед новым заговором якобинцев. Его, если честно, уже ждали давно. И вот заговор созрел. Якобы созрел. И слух о якобинской смуте должен быть сродни заполошному набату. Когда он достигнет ушей народных избранников, тех уже не нужно будет уговаривать – разъедутся сами. Хоть в Сен-Клу, хоть в Версаль; и даже в Марсель, если возникнет необходимость. Туда, где тихо и, главное, безопасно.
Второй этап переворота заключался в том, что для «обеспечения порядка» Бонапарт будет назначен командующим столичным гарнизоном. (Как это напоминало события четырехлетней давности!) Уже все готово. Основное препятствие – упрямый Роже-Дюко, один из членов Директории. Но, как заверил Сийес, с его стороны он уже вырвал согласие. Трое остальных – не в счет, они покупаются: один – за деньги (Баррас); другие – за обещания (Мулен и Гойе)[87]. Хотя всех их следует хорошенько припугнуть. Вот, собственно, и весь план.
– На расчищенном месте будет сформирована коллегия трех консулов, – спокойно рассказывает Сийес. – Триумвират, консулат – как хотите. Власть, поддержанная силой. Именно то, в чем сейчас так нуждается Франция.
– Звучит неплохо, – заметил присутствовавший при разговоре Люсьен. – Но стоит ли церемониться с этими депутатами? Разогнать их гвардейцами – и вся недолга…
Сийес, сдвинув брови, ничего не ответил.
На первый взгляд, в жизни Бонапарта наступила некая «полоса спокойствия». Он посещает Институт; делится с учеными впечатлениями о Египте и научных исследованиях, проведенных там. Пишет письма знаменитому Лапласу; встречается со вдовой не менее знаменитого Гельвеция. Его видят в окружении генералов Журдана и Моро. Еще пару раз он вынужден повидаться с Баррасом, а также с Фуше и Талейраном. Вроде бы ничего особенного.
Но это видимое спокойствие – кажущееся. На самом деле Бонапарт действует. И действует весьма активно. Сийес не ошибся в выборе партнера. Он прав тактически. Ошибка заключалась в стратегии. Основной заговорщик не учел главного: почувствовав в руках большую власть, Бонапарт не захочет делиться ею с кем-то другим. Тщеславие этого маленького корсиканца обратно пропорционально его росту.
Итак, Мюрат, Мармон и Ланн отправлены известить командиров трех родов войск об их роли в предстоящих событиях; тем же занимается Бертье с офицерами генерального штаба. В Совете пятисот и Совете старейшин проводит работу Люсьен. Восемнадцатого Гойе с супругой приглашены Жозефиной на обед. К восьми часам утра. Сам Бонапарт будет обедать у Барраса; вечером – встреча у Гойе. Никому и в голову не должно прийти, что генерал мог догадываться о перевороте.
Неужели вновь прольется чья-то кровь? Француз на француза? Кто он, заговорщик или патриот, негодяй или просто жертва, которую бессовестно используют в чьих-то коварных интересах? Или и то и другое? Прежде всего он – солдат Республики, призванный спасти страну от хаоса, анархии и коррупции. Но если все удастся, не станет ли консул таким же, как те, против кого собирается воевать? Конечно, нет. Он сделает французов счастливыми…
Сквозь тяжелые облака лениво выкатывался матовый лунный блин. Не спалось. Бонапарт тихо прошел в кабинет, налил из хрустального графина на два пальца ароматного вина, чуть отпил. Подошел к догоравшему камину, внимательно всмотрелся в рубиновый уголек в центре. Брось туда клочок бумаги – и вспыхнет ярким пламенем; но если оставить все как есть – быстро погаснет, превратившись в черную сажу, в ничто.
Вино немного успокоило, шамбертен оказался что надо. Завтра же заказать дворецкому несколько бутылок. У старика Шарля, в лавке на углу, самое лучшее… Что-то еще…
Не заметил, как уснул. На миг показалось, что лежит на своей походной кровати у бивуачного костра. То, что надо…
В последние дни с Жозефом Фуше произошло нечто странное. И весьма необычное: утратив свою прежнюю ловкость, Паук оцепенел. Казалось, он ничего не видел и не слышал. Жертвы теперь попадают в расставленные сети чуть ли не толпами, многие – почти по собственному желанию и глупости. Дурашки, неужели никогда раньше им не приходилось застревать в липких нитях паутины? Все как будто сговорились – тяжеловесные, неповоротливые жуки; яркие, в эполетах и при сабле, гордые шмели; утонченные, с миниатюрной талией, вертлявые осы; а уж о прочих жучках и мошках вообще говорить не приходится. Все – в паутину, один за другим, на съедение ее безжалостному хозяину…
Доносы поступают на стол Фуше едва ли не ежечасно. Письма – официальные и подметные. Если верить слухам, следует арестовать каждого второго. Зачастили тайные агенты, требовавшие «поговорить с глазу на глаз» с г-ном Фуше. На лицах подчиненных недоумение, они ждут привычной команды «фас!». Но министр подозрительно медлит. Лишь что-то читает и пишет; пишет и читает… С каждым посетителем встречается лично и даже беседует. Не забывает отдавать какие-то команды. И… остается спокойным. И этим еще больше настораживает подчиненных. Странно, шепчутся они, уж не заболел ли г-н Фуше?..
Глупцы! Хуже нет иметь дело с болванами. Неужели они считают, что министр полиции в полном неведении? Бонапарт, Сийес, Роже-Дюко… Два десятка заговорщиков – не тот круг лиц, с которым нельзя расправиться в одну ночь. Другое дело – стоит ли? Арестовать всех – и доложить. Но кому докладывать? И с какой выгодой для себя? Не для того старался и терпел унижения, чтобы, получив между делом жалкую благодарность, нажить кучу опасных врагов. А уж те не простят! Затаиться и ждать – в этом сейчас вся стратегия и тактика.
Бонапарт силен, его поддерживает народ. Пусть повозится. А там посмотрим. Развязка не за горами, скоро все определится. Тогда-то и следует действовать. Сейчас – наблюдать. А еще анализировать и выжидать. Это ли не счастье – мочь и не хотеть?! Истинное упоение собственными возможностями. Более того, можно даже потешить себя. Пусть-ка попляшут…
Талейран в этот раз был напряжен больше обычного. За столом о делах не говорили, обмениваясь лишь ничего не значащими фразами. Зато за чашкой кофе разговорились.
Он не зря пригласил к себе Бонапарта именно сегодня – через несколько дней должно все решиться. Сийес поставил на этого генерала. Ему и карты в руки. Следует быть уверенным, что «египетский герой» не подведет. И еще: сможет ли Сийес в случае удачи удержать бразды правления? Не упустит ли вожжи в пользу этого корсиканца?
– Очень важно, генерал, – посмотрел на собеседника, отхлебнув горячий напиток, Талейран, – чтобы произошедшее не вызвало бурю нежелательных эмоций в офицерской среде. Поддержка генерального штаба обязательна…
– Это я беру на себя, – заверил его Бонапарт. – Меня больше волнует Совет старейшин. Если эти «старики» заподозрят неладное и упрутся, согласитесь, все может закончиться не начавшись.
– Не закончится, генерал. Потому что уже началось. Только об этом осведомлены немногие…
Кофе был нестерпимо горячим. Он уже не раз говорил этому нерасторопному беарнцу Шарлю, что горячий пьют только язвенники! Хоть увольняй…
Внезапно под окнами зацокали кони. Затем послышались неясный шум, возня, крики. Медлительного Талейрана словно подбросило из кресла. Встал и Бонапарт. Оба страшно побледнели. Доигрались. Сейчас раздастся грохот в дверь, и сюда ворвутся жандармы. Какая наивность, они даже не скрывали свои визиты, хотя, если присмотреться, уже давно можно было догадаться: что-то явно затевается. И далеко не безопасное для Директории – то есть для существующей власти. Государственная измена! А это – смертная казнь. Пот катил градом с одного и другого. Опоздали!..
Как по команде оба кинулись к канделябрам со свечами, лихорадочно стали задувать. (Как будто темнота могла их спасти.) Комната погрузилась во мрак. Потянуло восковыми огарками. Запах копоти напомнил Бонапарту тюремную камеру, в которой ему пришлось провести целых полмесяца после ареста по «делу Робеспьера». Тело пробивал озноб. На цыпочках тихо прокрались к окнам, потом – на галерею, откуда можно было хорошо рассмотреть улицу. Пока в дверь никто не бился. Но это ни о чем не говорит. В любом случае – не сбежать. Опоздали!..
На улице дебоширил какой-то пьяный. Теперь они хорошо видели, как того, связав, кинули в полицейскую карету. Поодаль стояла кучка зевак. Вот и все. Они совсем забыли, что улица жила своей жизнью, и ее обитателям было все равно, чем там парижане занимались внутри своих нор.
Вернувшись обратно, Талейран приказал лакею зажечь свечу. Одну-единственную.
– Кофе, генерал? – вопросительно посмотрел на Бонапарта.
– Нет, благодарю…
После случившегося не было желания ни пить кофе, ни продолжать беседу. Хотелось одного – как можно быстрее раствориться в полночной темени. Обменявшись любезностями, они быстро расстались…
– Все сделали, как вы приказали, мсье. Пьяный дебош, толпа, полицейская повозка…
– Напротив дома господина Талейрана, не ошиблись?
– Как можно, мсье?! Я хорошо знаю эту улицу. Там, на пересечении с бульваром, мой кузен держит булочную…
– А экипаж? Вы уверены, что у подъезда стоял экипаж генерала Бонапарта?
– Не сомневайтесь, мсье. Мы с его кучером давние приятели. И хотя в последнее время Гастон воротит нос, я его узнал. Руку на отсечение, это был он.
– Побереги руку, она тебе еще пригодится. Да, скажешь тому, кто тебе платит, пусть добавит столько же – наверняка пришлось переплатить тем, кто «при исполнении»…
– Да уж, пришлось. Мало того, скажу…
– Хватит, утомил. Благодарю за службу, ступай…
Через секунду Фуше был один. На его восковом, как свеча, лице совсем непривычно смотрелось некое подобие улыбки. Он блаженствовал. Так чувствует себя голодный паук, когда невидимая нить начинает оживать. Где-то далеко, знает он, трепыхается оказавшаяся в плену жертва.
В такие мгновения Фуше впадал в какое-то полусонное, неземное состояние. И даже мог позволить себе сигару…
Пять утра для него слишком рано. С трудом уснуть далеко за полночь и соскочить в пять – все равно что не спать вовсе. А кто сказал, что он спал?..
Бросив в лицо пригоршню воды, громко крякнул, растер обмякшую за ночь кожу и, взяв поданное услужливой рукой лакея полотенце, уткнулся в мягкую ткань. Потом потянулся за гребнем и… рассмеялся. Он совсем забыл, что от длинных, упругих волос сейчас осталась… одна голова. Не так уж плох этот мамелюкский обычай. Египет, Египет… Сначала голову стали брить солдаты; потом приноровились и некоторые офицеры. И вот, пожалуйста, в зеркале – остриженный генерал! Что там бормотал Баррас насчет зеркала? Ах, да: чем чаще, мол, смотришься в зеркало, тем больше хочется плюнуть в свое отражение… Пусть плюет, давно пора. Если ненавидишь собственное отражение, то как к тебе должны относиться другие?..
Бонапарт внимательно всмотрелся в себя. Если б не стриженая голова, выглядел бы лет на десять моложе: тот же упрямый взгляд, сжатые губы, нос… Нос? Да, именно нос стал «более орлиным», как сказал тогда в Египте Жюно. Кто знал, что тот арабский скакун взбрыкнет и, сбросив всадника, распластает его прямо среди камней? И еще – морщинки. Лет пять назад их не было. Это – «следы»; они – как придорожные рытвины, шрамы на теле: чем больше пройдешь, тем больше становится. Что ж, пока рано осквернять собственное отражение в зеркале, не так ли, генерал? Пусть это делают Баррасы и ему подобные. Настало время перемен! Кому-то – плевать в собственное отражение; кому-то, позабыв о зеркале, мчаться на Вершину…
– Жорж, мундир! – громко крикнул Бонапарт и быстро отошел от зеркала…
Ближе к шести утра 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 года) на улице Шантрен началось какое-то движение. На дворе висела неприветливая осенняя хмарь. К дому генерала Бонапарта стали съезжаться офицеры: кто на колясках, кто – верхом. Были и приходившие пешком. У стороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что эти вояки и не думали ложиться спать, а если и спали – то прямо в мундирах, с пристегнутыми саблями. Постепенно их становилось все больше и больше. И вот военные уже не вмещаются в доме; разноцветная масса постепенно разливается среди деревьев сада. Чуть позже прибыли известные генералы – Моро, Макдональд, Лефевр, Бернадот…
Туда-сюда снуют гонцы. Они-то и сообщили, что все идет как надо: к семи часам были созваны обе палаты (пригласили всех, за исключением активных смутьянов, которые могли все испортить). Вскоре стало известно, что Люсьен Бонапарт уже провел голосование за утверждение его брата командующим Парижским гарнизоном. Подобное голосование состоялось и в Палате старейшин, где председательствует опытный Лемерсье. Пламенная речь депутата Ренье о якобинском заговоре решила исход дела.
Офицеры настроены воинственно. Итальянская кампания сблизила их, заставив искренне полюбить Бонапарта. Когда пакет с сообщением о назначении последнего командующим гарнизоном оказался в руках заговорщиков, кавалькада военных устремляется в парк Тюильри. Там, во дворце, заседает Совет старейшин. В пути, на бульваре Мадлен, к ним присоединяется драгунский полк. Войска на стороне Бонапарта.
Вот и Совет старейшин. Сейчас главное – убедить «стариков» поддержать действия вновь назначенного командующего. Именно поэтому Бонапарт смело взбирается на трибуну.
– Республика в опасности! – взывает он к депутатам. – Ваш выбор законен, именно это спасет страну… Наша цель – Республика, основанная на свободе и равенстве. И мы ее создадим!.. Я спасу ее!..
В общем-то, ничего нового – все как всегда: Республика, Свобода, Равенство… Правда, ни слова о Братстве. «Старики», конечно, все понимают. И Бонапарт это знает. Но что эти словоблудные адвокаты и выжившие из ума философы могут сделать? Разве что проголосовать, если на них как следует поднажать… Сообщение от Люсьена: заседание Совета пятисот переносится на завтра. Пусть будет завтра, там посмотрим…
Сидя на белоснежном скакуне, Бонапарт проводит в саду Тюильри смотр войск, призывая военных от лица командующего Парижским гарнизоном спасти Республику. Еще издали он замечает гвардию Директории. Неужели посмеют устроить бойню прямо здесь и сейчас, когда все так хорошо началось? Но нет, он ошибся. У гвардейцев нет никаких дурных намерений. Их командир докладывает: гвардия – с командующим гарнизоном…
– А как же Сийес? – интересуется Бонапарт. – Вы же прибыли сюда по его приказу, не так ли?
– Никак нет, генерал, – бойко отвечает гвардеец. – То выбор преданных вам солдат…
Этот малый далеко пойдет, усмехнулся про себя Бонапарт. Преданных людей следует знать в лицо…
Сийес, как оказалось, обманул сам себя. Уверовав, что его ум подобен счетной машинке, способной просчитать любой нежелательный ход врага, чиновник-кукловод не сомневался в собственной победе. Сийеса занимало другое – разобраться с этой самой победой. Бонапарт – лишь средство достижения цели, но никак не преданный навеки союзник. Поэтому рассматривать его в дальнейших планах не имело смысла. Другое дело – Баррас и Гойе. Эти слишком коварны, чтоб сдаться просто так. Даже сейчас относятся к нему с недоверием: что будет потом, когда он на штыках корсиканца добьется большей власти? Стравить! Вот выход, достойный Цезаря!
Правда, с самого начала все для него пошло не по Цезарю…
…Месяц брюмер изменил Эммануэля Сийеса. В его глазах появилось что-то новое. Он вдруг повеселел. Да-да, именно повеселел. Те же непроницаемо-жесткие, холодные глаза; та же дуга бледных губ, упиравшаяся куда-то в подбородок; хищный нос, который, казалось, окончательно сформировался в клюв старого падальщика. И все же что-то изменилось. По крайней мере, в глазах сослуживцев и слуг непростой характер этого сварливого чинуши стал несколько ровнее.
Например, перестал излишне придираться к прислуге. Тогда как раньше требовал, чтобы письменный прибор из чистого серебра, привезенный им из Германии, усердная Жюльетта протирала как минимум дважды на день – до его появления в кабинете и после ухода. И указательный палец, которым грозный начальник проводил по любимому прибору, был самым надежным индикатором Жюльеттиного усердия. Иной раз, рассердившись, мог запустить в ближнего гусиным пером. Во-первых, за то, что подчиненный, как ему казалось, был истинным болваном; а во-вторых, затупившиеся перья стоят того. Неужели такой ерундой, как чинить писчие перья, должен заниматься главный государственный чиновник? После такого недовольное ворчание патрона заставляло коллег вжиматься в кресла вплоть до окончания рабочего дня. И так до очередной встряски.
И вдруг все прекратилось: взбучки, метания гусиными перьями и даже придирки по поводу письменного прибора. Да и на службе г-н Сийес стал появляться как бы урывками, от раза к разу. И то лишь для того, чтобы подписать какие-нибудь важные бумаги. Секрет выдал разговорчивый конюх, шепнувший кому-то, в чем дело. Оказывается, уже две недели как этот «старикан» уютному кабинету, обставленному старинной мебелью красного дерева, предпочитает… ипподром, где (о, ужас!) он брал уроки верховой езды. Странно.
Загадка такой метаморфозы открылась в день переворота. 18 брюмера, считал Сийес, он и Бонапарт должны быть на равных. Кабинетный чиновник в глазах обывателя не идет ни в какое сравнение с красавцем на белом коне. Следовательно, они должны быть рядом – оба на конях!
Утром восемнадцатого Сийес, с трудом оседлав унылую лошадку, дал знать командиру гвардейцев, что поведет их сам. Но тот, взглянув на едва державшегося в седле всадника, усмехнулся и приказал гвардейцам «марш-марш». Ни Бонапарта, ни гвардии. Сийес остался совсем один. Для расстроенного заговорщика все рухнуло разом, так и не начавшись.
Пришлось залезать в карету и медленно плестись позади всех. Как говорится, опоздавшим – кости…
Баррас немигающим взглядом смотрел на высокую двустворчатую дверь в нескольких шагах от своего рабочего стола. Начищенные бронзовые ручки, дуб и позолота делали дверной проем более объемным и каким-то тяжеловесным. Под стать хозяину. Все продумано: войти сюда дозволено не каждому – только избранным.
Сегодня он не принимает никого. Не стали исключением даже Гойе и генерал Мулен. Хотя для них-то эта дверь была всегда открыта. Но только не сейчас. Отказал и знакомому банкиру, с которым следовало обсудить вопрос о просроченных векселях. Еще один финансист, мэр соседнего городка, тоже убыл ни с чем. Не дождался вызова даже личный портной… Для всех сегодня его просто нет. Все вопросы – завтра. Завтра, завтра, завтра… А сегодня он ждет известий лишь от одного человека – Бонапарта. И знает: пройдет полчаса-час, и эта тяжелая дверь распахнется, впустив самого ценного посетителя. Генерал, как всегда, будет краток: мы победили! И предоставит мудрому «шахматисту человеческих судеб» сделать решающий ход на политической доске Франции. Дело за малым – набраться терпения. А ждать Баррас умеет. Как и выжидать. Не впервой…
Однако стрелки часов равнодушно скользнули к десяти, а Бонапарт все не показывался. Безжалостное время подминает под себя последние надежды. Дверь по-прежнему остается недвижимой. Генерал не явился. Ни с ожидаемым докладом, ни вообще. Зарвавшийся солдафон! Неужели все забыл: собственную никчемность и жалкую нищету? Кто его вытащил из ниоткуда? Он, Баррас. Только он!!!
Незадолго до этого, дабы подстраховаться, отослал секретаря Ботто к месту решающих событий. Кто знает, не закружится ли у этого Бонапарта головушка?
– Голубчик, срочно лети в Тюильри, – сказал он Ботто.
– Да, Ваша милость, уже лечу…
– Да подожди ты. Необходимо найти генерала Бонапарта и передать тет-а-тет, повторяю, тет-а-тет, что виконт Баррас… волнуется и… ждет известий.
И вот – тишина.
Баррас схватил бронзовый колокольчик. Тряс его до тех пор, пока не влетел, запыхавшись, пожилой лакей. Дал знак – и в тот же момент место лакея уже занял преданный секретарь Ботто. Он только что вернулся из сада Тюильри. Известия были неутешительные…
Увидев рядом Ботто, Бонапарт удивился: кого-кого, но этого лицезреть здесь он никак не ожидал. Ботто – это Баррас. Только его сейчас и не хватало! Что? Ждет известий? Нет, это просто умора!
– Что вы сделали с Францией, которую я вам оставил в таком блестящем положении? – накинулся Бонапарт на беднягу Ботто. – Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения! Я вам оставил миллионы из Италии, а нашел нищету и хищнические законы! Что вы сделали со ста тысячами французов?.. Они мертвы!..
Это был крик возмущения, к которому в тот момент, казалось, прислушивалась вся Франция. Получайте же, мерзкие негодяи, измордовавшие бедную страну и ее народ…
Самым сообразительным, как ни странно, оказался Луи-Жером Гойе. У него, конечно, имелись свои маленькие слабости (хотя бы – госпожа Жозефина), но голова на плечах сидела твердо. Приглашение от мадам Бонапарт к восьми утра, несомненно, льстило. Но отчего так рано? Почему было не пригласить к семи или еще раньше? Битый воробей, Гойе насторожился. Придется схитрить, и на улицу Шантрен экипаж отвезет одну супругу, г-жу Гойе. Пусть посмотрит – что да как; и уж потом подъедет сам господин Гойе. Государственные дела не терпят отлагательств: как-никак он президент Директории. Словом, Гойе был слишком осторожен, чтобы клюнуть на столь примитивную наживку.
Когда его жена нос к носу столкнулась с кучей военных, обман стал очевиден. И пока она распивала чай с Жозефиной, Бонапарт обманывал самого председателя. Правда, как писал Эмиль Людвиг, не с любовницей, а всего лишь с Францией…
Во второй половине дня Сийес и Роже-Дюко заявили о сложении своих полномочий. Постепенно сдался Мулен, а за ним и Гойе.
Текст заявления об отставке Баррасу доставил лично Талейран. Как он хотел бы сейчас видеть вместо аббата генерала! В первый момент Баррас попытался улизнуть, сославшись на то, что сейчас якобы некогда – бреется. Проще отделаться от назойливой мухи, нежели от этого Талейрана! Схватил бумагу, быстро пробежал глазами.
– Неслыханно! Чудовищно… Что по этому поводу скажете? – поднял он голову на Талейрана.
Тот, потупив глаза, пожал плечами. Молчание – залог остаться преданным власти. А власть – это люди. Кто-то приходит, кто-то уходит. А с Баррасом, как понял Талейран, навсегда покончено. Как, впрочем, и с Директорией…
В ту ночь Бонапарт спал с двумя заряженными пистолетами. Наверное, это было лишним: у ворот был выставлен надежный караул. Но, как говорится, каштан падает – лбы трещат. На сей раз сон оказался крепким, как после выигранной баталии. Хотя оснований для бессонницы было предостаточно.
Самые плохие новости оказались у Люсьена.
– Предупреждал ведь, – ворчал он, – что следовало покончить с депутатами одним махом. И главное – в один день! Мы потеряли время…
– В чем, собственно, дело? – поинтересовался Бонапарт.
– Эти очкастые в Совете пятисот в один голос вопят, что их надули. Следовало прямо сегодня прихлопнуть всю лавочку! Проморгали адвокатишек…
– Не кипятись, – успокаивал его брат. – Без соблюдения законности не обойтись. Депутаты олицетворяют волю народа…
– Да разогнать их всех с помощью гвардейцев! А особо рьяных крикунов – в Консьержери…
– Успеется, – похлопал брата по плечу без пяти минут диктатор. – Главное – пока все законно. С нами армия, а завтра – и вся Франция.
С годами Бонапарт научился понимать французов. Конечно, они не такие вспыльчивые, как корсиканцы, но бывают непредсказуемы. И самый верный союзник от непредсказуемости – заряженные пистолеты. Парижане доверчивы. Поэтому очень любят слухи. И чем очевидное невероятнее, тем больше верят. Отсюда такая тяга обывателя к разного рода гадалкам, предсказателям и прочим шарлатанам.
Уже с вечера 18 брюмера только и разговоров было… о маршале. Нет, не о Бонапарте. О нем-то как раз почти не вспоминали (дивизионный генерал – не маршал). В очередной раз перетрясали косточки бедолаги Тюренна – королевского маршала[88]. Прошел слух, будто бренное тело усопшего додумались выставить в одном из залов Музея естественной истории между скелетом жирафа и панцирем гигантской черепахи, привезенным каким-то адмиралом с тихоокеанских островов. Неслыханное издевательство! Маршал – и рядом со скелетом жирафа! Почему молчат власти?!
Тут-то и проснулись столичные газетчики, просветившие невежд: нет, не издевательство. Таким образом тело знаменитого военачальника было спасено от растерзания вандалами. На этом все и успокоились. И отходя с чистым сердцем ко сну в ночь на двадцатое, парижане совсем не догадывались, что за те двое суток, пока их головы были заняты судьбой останков бедолаги маршала, Франция пережила нечто большее, нежели случившееся в Музее естественной истории…
Сказанное накануне Люсьену не было самолюбованием. Законность — вот истинный конек заговорщиков. И любой самонадеянный акт, нарушающий эту самую законность, способен разрушить хрупкое равновесие.
В Сен-Клу Бонапарт поехал вместе со всеми, без обычного яркого антуража и свиты. Как все. Туда же спешили депутаты и чиновники. Республика в опасности! Именно по этой причине члены Директории подали в отставку. Все в руках командующего Парижским гарнизоном – генерала Бонапарта. Все законно, не придерешься. С заговором якобинцев можно справиться, лишь изменив Конституцию. Что и сделают сегодня эти самые пятьсот народных избранников и старейшины. Иначе якобинцы вновь установят гильотину. Гильотина страшнее самого ужасного заговора. Поэтому – все в Сен-Клу! Все законно. Директория уступит место трем консулам, которые будут олицетворять исполнительную власть страны.
Время… Время… Время… Его катастрофически не хватает! Черепашьи шажки минутных стрелок будоражат нетерпение сердца. Все будто сговорились. А уж депутаты – точно. Эти близорукие адвокатишки-философы вдруг заартачились. Им, оказывается, гвардейцы – не указ; Советы на то и существуют, ворчат они, чтобы власть не была единоличной. И уж тем более – коррумпированной. Но главное, кричат, не узурпированной!
Не возразишь, хотя явно забылись. VIII год Республики – не третий, когда безнаказанно расправились с Неподкупным. У Робеспьера было право, но отсутствовали надежные союзники; он имел гильотину, но не командовал преданной армией. Потому и проиграл. Среди сегодняшних законодателей были и те, кто, освистав Неподкупного, отправил бедолагу на плаху. Не выйдет, господа, не пройдет!..
Время вконец ополчилось. Было объявлено, что заседание начнется не ранее часа дня (во дворце спешно готовились обветшалые залы). Этого никто не мог предусмотреть. Пока депутаты перешептывались, их испуг постепенно сошел на нет, уступив место привычной безмятежной воинственности. Послышались недовольные возгласы:
– Почему мы заседаем здесь, в Сен-Клу, а не в Париже?!
– Генерал Бонапарт? Который сбежал из Египта?..
– Назовите его полномочия!
– А где же заговорщики?..
Наконец все готово. Совет старейшин заседает наверху, в зале Аполлона; Совет пятисот – в Оранжери. Сначала присяга, потом – прения по поводу изменений в Конституции.
По всему выходило, что эти очкарики все же опомнились. Поэтому, когда бледный от волнения Бонапарт вошел в зал заседаний Совета старейшин, его ждал не самый теплый прием. Генерал, считавший, что его появление будет встречено радостными приветствиями, после того как увидел кисло-враждебные мины, заметно растерялся. И речь, которую произнес Бонапарт перед «мудрецами», напоминала лепет школяра в ответ на отчитывавших его грозных директоров. Чем больше говорил – тем сильнее путался.
– Хватит! – крикнул кто-то из зала. – Скажите-ка, генерал, а как быть с Конституцией?
– Назовите заговорщиков! Поименно!!!
– Долой диктатора!
Бонапарту сделалось плохо.
– На моей стороне Бог войны! – последнее, что он смог вымолвить в ответ на грозные окрики.
Подбежавший сзади Бурьенн прошептал на ухо:
– Пора заканчивать, генерал. Вы уже не понимаете, что говорите…
Они вдвоем двинулись к выходу…
Прохладный ветер снаружи постепенно привел Бонапарта в себя. Что это было – обморок, горячечный бред? Позор! Он дал слабину… Нет-нет, еще ничего не проиграно. Действовать!
И вот Бонапарт уже с четырьмя гренадерами по бокам смело входит в зал заседаний Совета пятисот. В мгновение ока гора превратилась в бушующий вулкан; многие депутаты повскакивали с мест:
– Бонапарт! Вот он! Диктатор!
– Долой тирана! Смерть Цезарю!!!
– К оружию! Республика в руках узурпатора!!!
Последнее кричали якобинцы, обиженные клеветой в свой адрес. Несколько наиболее рослых из них кинулись на Бонапарта с кулаками, намереваясь расправиться с ним на месте. И если бы не мощные плечи гренадер, так бы оно и случилось. Сзади напирали. Пришлось, оттесняя депутатов, спешно пробираться к выходу.
– Вне закона! В изгнание!!! – несется вдогонку.
Люсьен пытается навести в зале порядок. Но из этого ничего не получается. Каждый знает, что председательствующий – родной брат генерала, которого только что вытолкали из зала.
– Требуем проголосовать за изгнание! – несется по рядам.
– За изгнание!..
– Из-гна-ни-е!!! Из-гна-ни-е!!! Из-гна-ни-е!!!
Депутаты словно посходили с ума. Встав со своих мест, они громко скандируют, требуя для главного заговорщика изгнания.
Изгнание – это гильотина. В лучшем случае – Консьержери. И Люсьен это понимает. Он с ненавистью смотрит на тех, кто требует смерти его родному брату. Корсиканская кровь ударяет Люсьену в голову. Бонапарт-младший резко скидывает тогу председателя и объявляет о сложении с себя полномочий. Потом выбегает из зала:
– Пора!..
Генерал Бонапарт вскакивает на коня:
– К оружию!!! Очистить залы дворца от депутатов!
К его удивлению, солдаты, усмехаясь, переминаются с ноги на ногу: бывалым воякам, право, как-то неловко против очкариков… Положение спасает находчивый Люсьен:
– Солдаты! Вооруженные якобинцы, эти подлые наймиты англичан, осмелились объявить вашего командира вне закона! Он подвергся покушению! Посмотрите, у него на шее кровь! Кто выйдет со мной – не трогайте; остальных гоните в шею – это вооруженные якобинцы!..
– Солдаты! – теперь уже пришел в себя Бонапарт. – В случае оказания сопротивления – расстреливать на месте! Я – ваш командир. Я – Бог войны!..
– Да здравствует Бонапарт! – ревут солдаты.
– Ребята, вышвырнем-ка эту шайку из зала! – кричит Мюрат и исчезает внутри дворца. Остальные следуют за ним.
Через четверть часа все было кончено…
Ближе к полуночи Люсьену с большим трудом удалось собрать порядка тридцати «охвостий избранных»; при дрожащем свете заплывших свечей в раскуроченном зале заседаний в Сен-Клу те подписывают указ о создании нового органа исполнительной власти – Консулата. В состав высшего органа власти отныне входят три консула — двое бывших членов Директории и один военный: Эммануэль Сийес, граф Пьер Роже-Дюко и дивизионный генерал Бонапарт.
Вот уж, действительно, finita la commedia…
Самым спокойным в те дни был, пожалуй, Жозеф Фуше. Достаточно сказать, что утром восемнадцатого шеф полиции… не вышел на службу. Когда к нему явился взволнованный посыльный, оказалось, ничего страшного: патрон всего-навсего проспал. Небывалое дело! Всегда являвшийся на службу раньше других, в этот раз он вдруг решил понежиться. А ведь, если верить агентам, в Париже в это время осуществлялся государственный переворот! Странно, лицо Фуше казалось безмятежным, даже несколько дремотным. Может, дивился посыльный, патрон еще не отошел ото сна? Вот уж на кого не похоже…
Утром Фуше едет в Директорию. Его вызвал сам председатель, г-н Гойе.
– Куда вы запропастились, Фуше?! В городе заговор! Того и гляди, устроят переворот, а вы и ухом не ведете… Чем занимаются ваши агенты?
– Работают… У меня есть сведения…
– Хватит! – прервал его Гойе. – Знаю я, как они работают – по кабакам деньги казенные спускают!
– Но…
– Довольно, не желаю слушать! Вы обязаны были знать об этом заговоре первым. А я – вторым. Оповести меня вовремя – и сейчас все было бы по-другому. Мы бы с вами пили кофе, а заговорщики сидели в Консьержери…
– Еще не все потеряно, – спокойно парирует Фуше. – Агенты докладывают…
– Не выводите меня из себя, Фуше…
– Я хотел лишь сказать, что… что готов действовать и жду ваших указаний.
– После случившегося, Фуше, я уже сомневаюсь в вашей преданности правительству. А посему, если Директория посчитает нужным действовать, она обратится не к вам, а к людям, достойным доверия…
Аудиенция закончена. Во взгляде этого болвана за дубовым столом Фуше прочитал собственный приговор. Что ж, возможно, это даже к лучшему. Хотя сожженные мосты порой заставляют переправляться вплавь. По крайней мере, пока ничего не потеряно, и он по-прежнему остается министром полиции, стражем порядка при правительстве. Другое дело, при каком правительстве? Старом или новом, что придет не сегодня-завтра? И придет ли? Во всяком случае, Бонапарт ему это обещал. В случае успеха. А неуспеха?
Ничего, он запугает Гойе такими заговорами, что мало не покажется…
Первый день переворота, судя по всему, прошел вполне успешно. Бонапарт, что называется, «оседлал конька», подчинив себе вооруженные силы столицы и отправив депутатов куда подальше, в Сен-Клу. Без них спокойнее. Но главное не это. Законность действий заговорщиков исключительно в руках шефа полиции. И теперь все зависит от Фуше. Даже если не все – то многое! Объяви он Бонапарта и всех заговорщиков преступниками – и они станут ими, хотят того или нет. Но можно по-другому – например, промолчать. Временно промолчать, чтобы выждать.
Самый успешный военачальник – тот, кто умеет выжидать. То же говорят об охотнике. Паук – всегда охотник; он хищник по определению. Еще немного, и наступит тот трепетный час «Х», который решит исход дела. Они все думают, что главное решается в Сен-Клу… Глупцы, какие глупцы! Да, там главное – но не самое главное! Наиглавнейшее – в приказаниях министра полиции.
Итак, паутина натянута: запахло жареным. Для кого-то. Скажем, для того, кто окажется слабее в коленках, тщедушнее телом и никчемнее духовно.
Едва все (включая депутатов, Бонапарта и гвардейцев) выехали в Сен-Клу, последовал первый приказ Фуше: перекрыть парижские заставы. Все до смешного просто: миг – и шлагбаум ложится поперек проезда. Приказ два: проезд запрещен как из города, так и в город. Отъездились, голубчики, пора и честь знать. По крайней мере, на сегодня, а то и на завтра…
Проезд только для личных агентов г-на Фуше и его курьеров. Теперь многое зависит именно от них, от курьеров. И они стараются. Каждые полчаса – очередной доклад. Лично, тет-а-тет. Вплоть до собственных умозаключений от увиденного, такое не возбраняется. Пока, к сожалению, ничего не ясно. Кроме того, что дело проходит не совсем гладко. Значит, горизонтальное положение шлагбаумов будет длиться и дальше. Ни туда, ни сюда. Сколько? Да пока не прояснится, куда спешить-то? Подозрительных конных и пеших задерживать и допрашивать. Шутки в сторону, мадам и мусье, сейчас не до них, время тревожное…
Каждые полчаса – доклад; еще один, и еще… По-прежнему ничего определенного. Фуше серьезен, он понимает важность момента. Пришлось незаметно, чуть ли не инкогнито съездить самому. Угодил в самую кутерьму, когда растерявшегося Бонапарта едва не растерзали. Не ровен час, прозвучат выстрелы. В сторонку, в сторонку… Наблюдать.
Если Бонапарт останется на плаву, переломит их, значит, завтра же Фуше станет его преданным министром полиции; но вот если все закончится пшиком… Тогда, возможно, прямо сегодня «мятежника» придется везти в Консьержери. Именно так. Поэтому – ждать и наблюдать. Наблюдать и ждать…
В три часа пополудни девятнадцатого еще ничего не ясно. Четыре, пять… Ближе к шести стало наконец проясняться. Когда сгустилась темнота, сомнения развеялись: победил Бонапарт. Вот и все. Назавтра все столичные газеты оповестят обывателей, что в Сен-Клу, во время заседания Совета пятисот, в результате заговора едва не был убит генерал Бонапарт. Напомнят и о том, что «гений Республики» спас генерала. И еще: отныне «слабые находятся под надежной защитой сильных»; конечно, «приняты все меры для подавления смутьянов». Вполне понятно, что о настоящем заговоре не будет сказано ни слова. Разве что о заговоре тех самых «якобинских смутьянов», против которых и «приняты все меры». Где все это время находилась столичная полиция, спросить не удосужится никто…
Последнее, что сделал г-н Фуше в тот день, садясь в экипаж, отдал распоряжение открыть шлагбаумы.
– Трогай, – сказал негромко кучеру, который, как знал хозяин, непременно его услышит.
Когда впереди зацокали лошади, Фуше устало прикрыл веки. Они очень здорово помогли друг другу – бывший артиллерийский офицер и безработный, встретившиеся однажды в одной приемной. Эта приемная была того, кто, говоря языком Цвейга, «украсил заплатанную шинель генеральскими позументами» одного и, «вытащив из грязной мансарды», усадил в министерское кресло другого. Имя благодетеля – Поль Баррас. Объединившись, эти двое его просто перешагнули. Придя в себя, тому ничего не останется, как только медленно погружаться туда, откуда он когда-то доставал других. В пустоту…
Фуше сильно утомился. Это только кажется, что пауки трудятся без устали. Неправда, усталость присуща всем.
Для любого переворота характерна быстрота. Оперативность, как говорят военные. За какой-то месяц во Франции все смешалось. На сей раз было окончательно покончено не только с Революцией, но и с Республикой. Триумвират не был республиканским по определению: власть трех, как ни крути, все же не власть всего народа.
Для начала временные правители принялись, как сказал позже все тот же Фуше, «на загривке успеха» быстренько расставлять на ключевые должности своих людей. Жозеф Фуше вполне предсказуемо остался в кресле шефа полиции; Камбасерес стал министром юстиции. Военное ведомство возглавил (тоже вполне закономерно) соратник Бонапарта Луи-Александр Бертье[89]. Шарль Морис Талейран вернулся в министерский кабинет иностранных дел. Годен возглавил государственные финансы.
Как писал по этому поводу Жан Тюлар, «государственный переворот был совершен в интересах не новых людей, а нового режима».
После всех событий Бонапарт, показав себя в данной ситуации истинным стратегом, встретился с Сийесом и имел с ним продолжительную беседу. Этот человек, отличавшийся от большинства людей из своего окружения некоторой честностью, заслуживал, чтобы с ним встретиться. Тем более что, хоть Сийес и был плутишкой, его стоило уважать за редкостный ум.
Будучи в ссылке на Святой Елене, Наполеон вспоминал:
«Сийес… пользовался моим доверием. Он был человеком больших способностей, но, в отличие от Талейрана, он был честным человеком. Он любил деньги, но приобретал их только законным путем; не то что Талейран, который хватал их в любом виде».
Когда Сийес предложил бравому генералу должность верховного представителя страны, тот отказался.
– Увольте, – отшатнулся Бонапарт. – Я не желаю быть откормленным на убой поросенком…
«Конечно, – смекнул про себя Сийес, – он не хочет быть идущим на заклание тельцом. Ему подавай монаршую корону…»
Переговорив с корсиканцем, г-н Сийес отправился поужинать в один из дорогих ресторанов, где его ждали близкие друзья-республиканцы. Когда слуги накрыли стол и покинули приватную залу, Сийес скинул с себя шляпу и с силой бросил ее на пол.
– Господа! – воскликнул он. – Республики больше нет, она умерла! Сегодня я беседовал с одним человеком, который не только великий генерал, но он, помимо прочего, способен на все! Этот человек не нуждается ни в советчиках, ни в помощниках – он сам знает все… Он молод и решителен. С Республикой покончено!..
– Однако, если он станет тираном, – вскричал кто-то из друзей, – то понадобится кинжал Брута!
– Но тогда, друзья мои, мы окажемся в объятиях Бурбонов!
Старик Сийес был слишком умен. Он понял, что проиграл…
24 фримера VIII года Республики (15 декабря 1799 года) была принята Конституция VIII года. Согласно основному закону страны, вся полнота власти отныне сосредоточивалась в руках Первого консула. Двое других консулов ограничивались исключительно совещательным голосом. Первым консулом стал генерал Бонапарт; Жан-Жак-Режи Камбасерес – вторым, а Шарль-Франсуа Лебрен – третьим. Срок полномочий консулов был определен в десять лет; их имена внесли в Конституцию.
С этого дня Бонапарт полностью подмял под себя верховную власть. Простой генерал достиг того, о чем мечтали все эти якобинцы, жирондисты и прочие фрондисты последние десять лет – с того самого момента, когда из фундамента Бастилии какой-то босяк вынул первый кирпич. Власть условная в руках Бонапарта превратилась в реальную власть. Через четыре года он станет Императором, а республиканская Франция скатится в Империю.
«С тех пор как приземистый человек в поношенном зеленом генеральском мундире председательствует за овальным столом, многие забились в норы – одни довольно мурлыкая, другие злобно брюзжа, во всяком случае, не смея подать голос, – иронизирует Эмиль Людвиг. – Ослабленная коррупцией, террором и демагогами Франция, словно авантюристка, уставшая после любовных похождений, возвращается в объятия одного-единственного сильного мужчины: пусть он делает с ней что хочет».
Французы доверчивы. Они как-то совсем не заметили, что, пока перебирали слухи о маршале Тюренне, произошло нечто более значительное – родился Гулливер. За четыре года он вымахает в такого исполина, что для возмущений не останется причин. К тому времени, когда Республика превратится в Империю, из-за Бонапарта, как тонко заметил Гюго, уже будет выглядывать Наполеон.
Бесспорно одно: французы большие романтики. Они вдруг поверят, что Гулливеры живут не только в добрых детских сказках. Доверчивым легче: обманываясь, они ничуть не сомневаются, что очевидное – всегда вероятное…
III
И нет свободы. И Волк в степи
Просто на самой большой цепи.
И когда он глядит в свою степь,
И садится выть на луну,
На что он жалуется – на цепь?
Или на ее длину?
Есть уединение и есть одиночество. Уединения ищут, от одиночества бегут.
Жизнь и распорядок дня в Лонгвуд-хаусе. – Нападки на французов губернатора Хадсона Лоу. – Финансовый конфликт. – Громкое покушение на Первого консула. – «Золотое изгнание» Жозефа Фуше. – Трагедия герцога Энгиенского. – Возвращение Фуше. – Первый консул становится императором Франции. – Наполеон Бонапарт покоряет Европу. – Трафальгар. – Ульм и сдача Вены. – Аустерлиц. – Печаль Жозефины. – Сражение при Прейсиш-Эйлау
Однажды «мышка», беспокоившая не один месяц, неожиданно успокоилась. Вдруг подумалось: неужели навсегда? Хотелось бы верить. Трудно бороться с тем, кто постоянно беспокоит, будучи при этом невидим. Такие обычно коварны.
Так и оказалось. Враг, как выяснилось, был последователен и безжалостен. На смену «мышке» явилась «крыса». Эта не церемонилась – кусала больно и подолгу. Причем – когда ей вздумается: средь ночи, поутру или на прогулке. От диких укусов спасала лишь горячая ванна. Грызуны не терпят водных процедур – им некомфортно в жаркой влаге. Но чем чаще принималась ванна, тем мстительней становились «крысиные» атаки.
С тех пор, когда впервые по-настоящему заявила о себе «мышка» (произошло это, помнится, с появлением на острове нового губернатора), он сильно похудел. И без того плохой аппетит сменился полным его отсутствием. Вино, сыр… Мяса не хотелось вовсе, а рыбы… Рыба здесь (на острове!) считалась за роскошь. Зубы совсем почернели. Испанцы рассказывали, что в Южной Америке индейцы чернозубы – от листьев растений, которые они жуют. Может быть. Сейчас, если верить зеркалу, он очень схож с аборигеном. Каломель – та гадость, которой заполнены карманы сюртука; дрянь, которую как огня боится «крыса». И как только та начинает тяжело ворочаться, приходится тут же кидать в рот очередную порцию гадости, сделавшей когда-то белоснежные зубы черными, как у трубочиста…
Противостояние нарастало. Кольцо окружения заметно сужалось. Двенадцатимильная ограда, установленная в первые месяцы пребывания Наполеона на острове Святой Елены, постепенно превращалась в условную линию. Считалось, что Пленник мог передвигаться в пределах этой зоны без сопровождения британского офицера. Реалии же были таковы, что вдоль двух дорог краснели мундиры английских солдат. Каждый шаг Императора находился под бдительным оком недремлющей охраны.
Окрестности Лонгвуда переполнены дичью, которая считается «заповедной». Никто не вправе разрядить здесь ружье без личного разрешения «генерала Бонапарта». За убитого фазана – сумасшедший штраф в 20 фунтов стерлингов. Охота – вот то, что, несомненно, могло бы скрасить серые будни Наполеона на острове. Но и эта «сладкая пилюля» оказалась подгорчена: Бонапарт имеет право выезжать верхом исключительно в сопровождении британского офицера. Это ли не унижение? Поэтому верховые прогулки сходят на нет: хозяин Лонгвуда предпочитает карету.
На ночь двенадцатимильный круг исчезает, превращаясь в точку под названием Лонгвуд-хаус. Английские солдаты занимают позиции под самыми окнами особняка. В парке находится дежурный офицер. Вход и выход в дом посторонним запрещены. Пароль-ответ и постоянная связь через посыльных с Плантейшн-хаусом – все это не что иное, как непроницаемое заграждение. Самый страшный сигнал, которого так боятся в резиденции губернатора, – внезапное появление голубого флага. Он означал бы ужасную весть – побег! Голубой флаг над островом так ни разу и не поднимется…
Что такое осада, Бонапарт знал не понаслышке. По большей части осаждал именно он, хотя случалось и обратное. Но это не меняло сути. А суть была такова, что, как бы то ни было трудно, драться следовало до победного. В этом его убедила осада сирийского Акра и Яффы. Осада – тот же бой, правда, более изнуряющий, где все решает не штыковой натиск, пушки или кавалерия, но терпение и умение переутомить противника. Скорее, это те же шахматы, в которых судьба короля зачастую зависит не от грозной ладьи или ловкого коня, а от успешной комбинации пешек.
Вот так. В этой партии Король (правильнее – Император) окружен лишь вражескими пешками — исполнителями чужой воли. Они не страшны, ибо их выпады предсказуемы. А потому – безболезненны. Другое дело, что постоянное мельтешение пешек сильно раздражает. Мало того, они существенно ограничивают свободу и личный оперативный простор.
Кроме того, имеется несколько существенных особенностей. Во-первых, игра ведется на нескольких досках. На каждой – свежие силы противника. Во-вторых, у всех фигур единственный враг – Император, бьющийся враз и со всеми. Всем вместе им, конечно, легче, чем ему одному против всех. Ведь даже загнанный сворой медведь – и тот не всегда выходит победителем. И в-третьих, у того, кто один против всех, есть единственный выход – биться до конца. Поражение означает смерть.
Двоякость ситуации, в которой оказался сосланный на остров Бонапарт, заключалась в том, что противники, отправившие его на Святую Елену, не сомневались в своем превосходстве победителей. Свержение Наполеона для них значило одно – мат Королю. Так бы оно и было, если б «узурпатор» погиб. Но он был не только жив, но энергичен и вполне активен. И полагать, что тот, кто незадолго до этого подмял под себя всю Европу, вдруг сдастся без боя, означало бы не знать этого человека вообще.
То был пат, но не мат. Патовая ситуация – это ситуация без вариантов. И все же не гибель. Пат – выдумка мудрецов; варианты имеются всегда – даже тогда, когда их не может быть по определению. Сократ и цикута, Нерон и отточенный меч… Это тоже вариант. Для кого-то более достойный, чем позорный мат. Пат – прекрасная возможность избежать гибельного мата. Достойно. Без взывания о помощи. По сути, это ничья. Ситуация, когда смущенный победитель вдруг начинает понимать, что оказался в неудобном, почти в неловком положении. А преимущество, натиск и победные атаки – все это… коту под хвост.
В какой-то момент даже может возникнуть мысль выпустить жертву из мышеловки и вернуться на исходные. Но даже это непросто: не каждая жертва захочет выполнять условия противника, заявляя, что готова покинуть мышеловку только на собственных условиях. А это позор для победителя. Условного, конечно. Ведь патового победителя просто не бывает…
Пат Бонапарта на Святой Елене имел одну особенность: ситуацию контролировалипешки. В глазах французов – лилипуты. Люди, оказавшиеся здесь далеко не за их боевые заслуги. Уже одно это заставляло Наполеона вместо смирения и уготованного англичанами унижения вступать в противостояние. Нелепое с точки зрения европейских союзников и закономерное для Бонапарта. Такие действия нелогичны для шахматного пата, но вполне применимы в жизненных коллизиях.
Логика Пленника была проста: он не желал умирать побежденным! Именно поэтому действия британцев, направленные на его охрану и предотвращение побега, считал изначально глупыми. Побег означал бы трусливое поражение. Он же добивался совсем другого. Например, добровольного освобождения и последующего признания себя хотя бы частным лицом. И это было бы удачным выходом из политического пата, устроенного Наполеону коалицией.
Лишь слабый монарх способен согласиться на ничейный пат. Участь истинного Императора – умирать, но не сдаваться. Победа или смерть! Он хотел победить. Ну а смерть… В любом случае она найдет его сама.
В Лонгвуде все строго. Весь режим – как в военном лагере. Вернее – в осадной крепости.
Подъем – не позже шести. Даже если Императору из-за бессонной ночи вздумается немного понежиться и встать позднее. Это ничего не меняет: в шесть уже все на ногах.
– Воздуха! Сантини, впусти, наконец, воздух, который дарует нам Господь! – почти кричит Бонапарт слуге, едва открыв глаза.
Белые шерстяные брюки, стеганый халат, домашние туфли из красной кожи… Привычные атрибуты одежды, ставшие частью его самого. Круглый столик красного дерева. Секунда – и там появляется ароматный кофе. Без утреннего кофе никак. Чашечка этой живительной влаги окончательно выводит его из сонливого состояния и сосредоточивает мысли. Последний глоток – и он уже в приподнятом настроении.
Теперь – гигиена. Утренний туалет – нечто более важное, нежели порция кофе. Самое первое – вновь увидеть знакомое отражение в зеркале. Старинное зеркало здесь, на Святой Елене, словно ополчилось против него, с каждым месяцем все больше и больше превращаясь в личного врага. С некоторых пор эта слегка помутневшая от влаги стекляшка стала беззастенчиво искажать, постепенно превращаясь в самое настоящее… кривое зеркало. Разве это его зубы, волосы, нос?! Враки! А эти грустные, почти выцветшие глаза? Ведь это взгляд какого-то старикана… Ну а лоб? Он весь в каких-то рытвинах, а вот и продольная траншея… И вообще, ему уже надоело каждый раз выстригать из ноздрей пучки жесткой щетины. Может, ее и нет вовсе, но вредная стекляшка постоянно подтверждает, что все-таки есть…
По утрам щеки напоминают сапожную щетку. Если провести ладонью – появляется жуткий скрип, вызывающий на теле мурашки. Поэтому щетина сбривается до синеватого отлива. Только синева способна превратить заросшую физиономию в утонченное лицо истинного аристократа! Ополаскивание над медным тазом успокаивает кожу, делает ее упругой. Кельнская вода доканчивает дело. Ею же (и холодной водой) Бертран помогает Хозяину растирать голый торс.
– Уф-ф-ф, – фырчит Император, блаженно прикрывая глаза. – Будто несколько лет с плеч долой… Рекомендую, Бертран! Закаляет тело и бодрит дух…
Граф Бертран, съежившись, с сочувствием смотрит на патрона. Одна мысль о том, что его тела может коснуться холодная вода, вызывает приступ насморка.
– Ну так как, Бертран, попробуете? – не отстает Хозяин.
– Я бы рад, – переминается тот с ноги на ногу, – но с детства слаб легкими, боюсь застудиться…
– Уф-ф-ф, – вновь фыркает Бонапарт, а потом, взяв из рук слуги полотенце, начинает яростно растираться…
Самое неприятное в утреннем туалете – зубы. Вернее – чистка оных. Уже несколько лет зубы для Бонапарта стали самой настоящей ахиллесовой пятой. Он где-то слышал, что век слона – не более семидесяти лет. Оказывается, животные не живут дольше по довольно прозаической причине: у них изнашиваются зубы. Оставшись без жевательного аппарата, слоны… умирают от голода. Вот такая проза жизни. Он тогда подумал, что, не будь дантистов, человек умирал бы намного раньше. Но и врачи не всесильны. Когда-то крепкие зубы (такие же были у его отца) теперь превратились в… непонятно что. Черные от каломели, они представляли не самое лучшее зрелище; кроме того, еще нещадно болели. Зубная боль порой оказывалась намного страшнее той «крысы», что поселилась в желудке.
Но если «крысу» можно было чем-то ублажить (хотя бы каломелью), то зубная червоточина отличалась чрезвычайной своенравностью: беспричинно начинаясь, она так же беспричинно пропадала. Правда, могла при этом, вцепившись мертвой хваткой, мучить до тех пор, пока «козья ножка» лекаря не избавляла наконец от зуба навсегда. Чтобы такое не повторялось часто, за ротовой полостью приходилось тщательно ухаживать. Тем более что зубов-то всего ничего – повыдергиваешь, с чем останешься? Поневоле превратишься в умирающего слона…
Зубы постоянно напоминали о возрасте; если быть честнее – о надвигающейся старости. А вот этого страшно не хотелось. Слишком много дел – даже здесь, на острове. Во-первых, поработать над воспоминаниями, а еще – поставить на место английских торгашей, задумавших разделаться с ним тихо, по-подлому. Не выйдет…
Перед завтраком иногда заходит врач. Первое время появление эскулапа вызывало в нем раздражение. Прежде всего это было связано с воспоминаниями о докторе Мэнго, отказавшемся следовать в ссылку с Императором и трусливо бежавшем в последний момент[90]. В результате к Бонапарту был приставлен судовой врач с британского «Беллерофона» Барри О’Мира[91]. Этот тридцатитрехлетний приветливый ирландец хорошо говорил по-французски и даже мог бегло изъясняться по-итальянски, что сразу расположило к нему Наполеона еще на корабле. Присутствие рядом с Наполеоном английского врача отвечало интересам Хадсона Лоу – ведь он мог напрямую получать самую свежую информацию о Пленнике. Но, задумав сделать из О’Мира своего шпиона, губернатор просчитался: найдя друг в друге умных собеседников, врач и пациент быстро подружились.
Раз в три недели вместо доктора перед глазами вырастает корсиканец Сантини, держащий в руках ножницы:
– К вашим услугам, Ваше Величество… Как обычно?
– Потрудись-ка, mon cher, взять на затылке побольше. Да смотри, ухо не обрежь, знаю тебя!..
– Как можно, сир?! Аккуратность – главная черта любого цирюльника, – улыбается брадобрей.
Было время, когда до завтрака он отправлялся на прогулку верхом в сопровождении верного Гурго. Однако такие вылазки быстро надоели: унылое лонгвудское плато с красными вкраплениями английских солдат вдоль пути следования – не самое лучшее зрелище для того, чтобы поправить плохой аппетит. Когда кольцо сжалось до отказа, от верховой езды пришлось отказаться. Теперь прогулки ограничились выходом в прилегающий к дому парк. С годами и это стало редкостью.
Завтрак – согласно этикету. Протокол должен соблюдаться неукоснительно. Как правило, утренняя трапеза начинается ровно в одиннадцать. (Если Наполеон завтракал один в своей спальне, то это происходило намного раньше.). Император уже снова в халате. К столу подает камердинер Маршан. Помимо Хозяина, за столом обычно присутствуют двое придворных; большее количество человек свидетельствует о хорошем настроении патрона. Иногда завтракают в беседке или под раскидистым дубом неподалеку. Бонапарт предпочитает горячий куриный бульон, баранью ногу или курицу; обожает фасоль и чечевицу, запивает разбавленным водой бордо. Как всегда, на все – десять минут, от силы – пятнадцать. Походная привычка.
Обжигающий кофе – и Император удаляется в бильярдную. Там его уже ждут помощники, затянутые в тяжелые мундиры со стоячими воротниками. Несколько напряженных часов диктовки – как небольшое сражение для каждого. В такие мгновения Бонапарт, бывает, теряет себя в пространстве и времени, видя перед глазами то конницу Мюрата, то лаву, возглавляемую бесстрашным Макдональдом, или драчуна Ожеро, отбивающегося от наседавшего врага. Но вдруг, внезапно смолкнув, он бросается к подзорной трубе и, приставив ее к глазам, пытается сквозь отверстия в ставнях рассмотреть солдат вражеской армии – красногрудых британцев, снующих вокруг Лонгвуда.
– Баста! – бросает Император и зовет Маршана: – Ванну! Непременно горячую!..
Горячая ванна! Что может доставить большее удовольствие, если не ванна?! Блаженство, заменившее верховую езду, прогулки, охоту и даже… женщин. Бонапарт по-прежнему страстный и пылкий – на то он и корсиканец!
Луи Маршан: «У императора появилась привычка довольно часто завтракать, находясь в ванной. Я приспособил крючки к каждой стороне небольшого столика из красного дерева, чтобы его можно было установить прямо в ванне, зацепив крючки за ее борта на требуемой высоте. На этот столик императору подавался завтрак, после которого ему на столик клали книгу или газеты. Он никогда не оставался в ванне менее 90 минут, тепло в ней поддерживалось текущей в нее струйкой горячей воды. Для работы или для беседы к императору вызывали одного из господ; часто, переговорив с одним, он вызывал другого господина. Прием ванны оказывал на него благоприятное действие, и он говорил, что эта процедура снижает тупую боль в боку, на которую он начал жаловаться».
Протокол ужина (впрочем, как и обеда) соблюдается неукоснительно. Обычно в семь часов из распахнутой двери столовой в расшитом серебром зеленом камзоле, черных чулках и туфлях с пряжками выходил дворецкий Чиприани и, низко кланяясь, извещал:
– Ужин Вашего Величества подан!
Император в сопровождении дам и офицеров входит в столовую и занимает соответствующее место. Место хозяина – в центре стола, спиной к камину. Справа от Императора – мадам де Монтолон; Лас Каз – слева. Гурго, Монтолон и Лас Каз-младший – напротив. Однако с появлением на ужине мадам Бертран все меняется: она занимает место мадам де Монтолон. (Часто это выводит последнюю из себя.)
В первые месяцы пребывания на острове сюда приглашали и англичан.
Из письма полковника Бингэма жене: «Это был великолепный ужин. Он длился всего сорок минут, а затем мы перешли в гостиную, чтобы играть в карты. Люди из свиты Бонапарта говорили вполголоса, а сам он, занятый едой, не произносил ни слова. А от бесчисленных свечей в комнате было жарко, как в печке».
Делалось это, конечно, не без умысла: противник должен был уверовать, что Лонгвуд – это Двор. Двор Наполеона на острове Святой Елены. Следовательно, Пленник здесь далеко не узник; он по-прежнему Император в изгнании. По крайней мере, сами французы в этом ничуть не сомневались.
– Я не пленник на этом острове! – возмущался Бонапарт. – И уж, конечно, не узник! Меня никто не пленил – и это главное. Явившись к англичанам по собственной воле, я им доверил свою судьбу. А они, эти торгаши, в отношении меня проявили самое настоящее вероломство! Что ж, мой Двор отныне будет на острове Святой Елены…
Позади Императора, опять же в зеленых, расшитых золотом камзолах, – Сен-Дени и Новерра; эти двое обслуживают только Хозяина. Остальные на попечении расторопного Джентилини и нескольких английских матросов (тоже в ливреях). Ужин более обилен, нежели завтрак и обед; он состоит из пяти блюд, а также сладостей. Сладости – в ведении Перрона. Каждый раз кондитер старается удивить чем-то необыкновенным, подавая «сюрприз» на тарелках из так называемого сервиза Генерального штаба.
После ужина все отправляются в гостиную, где их ждет великолепный кофе в чашечках из севрского фарфора. Затем мадам де Монтолон усаживается за рояль и красивым, сильным голосом поет романсы.
– Прекрасно, мадам, – хвалит Альбину Бонапарт. – Мы просим еще…
– Еще, еще…
После такого покидать гостиную никому не хочется. Играют в вист, разговаривают, иногда спорят. Расходятся ближе к полуночи.
Счастливые, вздыхает хозяин дома. Ему же, как всегда, предстоит бессонная ночь. Морфей заявляется лишь на фоне побледневшей утренней луны…
Британцы прагматичны. «Нация торгашей» зиждется на финансах. Деньги – душа англичанина, его второе «я». Богатый – значит, успешный, сильный, умный. Чтобы стать уважаемым в обществе, следует быть именно таким. Богатый – тот, кого уважают. Без гроша в кармане, хотя и умного, уважать не станут из принципа, да и знать никто не пожелает. «Стань богатым!» – жизненное кредо англичанина. И каждый старается соответствовать требованиям социума.
Но есть во всем этом одна брешь. Нравственная. Зачастую деньги и золото заменяют «добрым самаритянам» истинную религию, основанную на добре, взаимовыручке и любви к ближнему. К чему все это, уверены они, если истребление каких-нибудь аборигенов во славу Британии и ее короля принесет прибавку к жалованью, а учтивый пресвитерианский пастор после покаяния отпустит все грехи – вплоть до самых тяжких? «Будь богатым любой ценой!» – главное напутствие молодому британцу, едва он переступает порог родительского дома. И юнец старается. Тем более что для достижения цели имеется надежный лозунг, оправдывающий каждый шаг, пусть и не всегда праведный: «Британия превыше всего!»
Для англичанина остаться без гроша – все равно что лишиться жизни. Ибо теряется смысл существования и направление дальнейшего следования. Наверное, именно так чувствует себя слепой, оказавшийся в безлюдном месте без собаки-поводыря, увлеченной пробежавшей мимо кошкой. Стать богатым очень важно. Ведь именно в этом и заключена «изюминка» повседневной суетливости каждого жителя Туманного Альбиона…
Удар, нанесенный поверженному «властителю Европы», с точки зрения английского обывателя, должен был оказаться если не смертельным, то чрезвычайно болезненным. Вскоре после ареста на британском «Беллерофоне», Наполеона… ограбили. Правда, в устах самих грабителей действо звучало вполне пристойно – акт изъятия. Хотя суть от этого не менялась: самое ценное было изъято. Деньги, ценности и «любые подлежащие продаже векселя» – все.
После досмотра багажа Императора последний лишился всех наличных денег – четырех тысяч наполеондоров, что составляло приблизительно 80 тысяч франков[92]. Правда, британцам пришлось корчить учтивую гримасу при отвратительной игре – выдать расписку в том, что «эти деньги будут использованы на нужды Буонапарте на Святой Елене». Насчет хорошей мины – ничего не вышло: англичане были явно озадачены и раздражены тем обстоятельством, что «узурпатор», с их точки зрения, чуть ли не нищ. Ведь будь у корсиканца хотя бы парочка «бесхозных» миллионов, тогда содержание его и всей свиты, по сути, обошлось бы британской короне бесплатно. Как говорится, сам натворил – сам и плати. Из собственного кармана. Несколько тысяч наполеондоров – это, конечно, не миллионы. Что ж, придется раскошелиться, вздохнули в Лондоне; то же самое пусть сделают и союзные державы, дело-то общее…
Бонапарту пришлось схитрить. Слишком уж хорошо он изучил противника, а также ту ненависть, которую «красногрудые» питали к нему. Впрочем, неприязнь была обоюдной. Поэтому еще до «изъятия» 12,5 тысячи наполеондоров (250 тысяч франков) были спрятаны в восьми поясах, находившихся под одеждой каждого из его свиты. Это было резервом на «черный день». Тем более что случиться могло всякое.
Вообще, деньги у Бонапарта были[93]. Конечно, не наличные. Подсчитать – не так уж мало. 28 июня 1815 года, когда все закончилось, с молчаливого согласия Фуше он вывез с собой из Тюильри три миллиона. Вместе с ними парижские банкиры Лафитт и Перго обязались сохранить шесть миллионов, принадлежавших Наполеону, чего бы им это ни стоило (и они сдержали слово). Эти-то шесть миллионов и были главным капиталом Императора на «черный день». Кроме того, у брата Жозефа числилось что-то около миллиона; чуть меньше – у принца Эжена Богарне. У Жерома – два миллиона; примерно столько же у Люсьена… Но эти деньги, по мнению Бонапарта, ни в коей мере не должны были пойти в счет содержания его на Святой Елене. Пусть оплачивают тюремщики!
Иного мнения придерживались англичане. Британцев не зря прозвали «нацией торгашей» – только торгашество способно составить богатство. Даже нелепые, на первый взгляд, правила для них были в порядке вещей. Если, скажем, преступнику суждено было быть повешенным, то ему надлежало еще одно – например, оплатить… висельную веревку. А кто, скажите, оплатит? Не казна же! У казначейства и без смертников расходы велики. Правило «сам натворил – сам и оплачивай» с годами стало чуть ли не золотым. Хотя суть всего этого – откровенный цинизм. Бездушие стало нормой британского социума. Заточка палаческого топора – за счет жертвы; даже для того, чтобы смерть оказалась скорой и не столь мучительной, – плати! Все хотят быть богатыми – даже городской палач.
У Хадсона Лоу относительно Бонапарта, как мы помним, были особые инструкции. В частности, на содержание выделялось 8 тысяч фунтов стерлингов в год. Все, что выходило за пределы этой суммы, должен был оплачивать сам «генерал Буонапарте». (Правило «сам натворил – сам и оплачивай» должно было работать и здесь.) Однако случилось неслыханное: за год пребывания Наполеона на Святой Елене государственная казна Великобритании затратила на его содержание… почти 20 тысяч фунтов. Чудовищное расточительство! Губернатор лишился сна.
В один из дней он выехал в Хатс Гейт (напомню, там жил с женой генерал Бертран) в надежде серьезно поговорить с гофмаршалом. Бертран обедал. Когда ему доложили о прибытии губернатора, граф сморщился, но, прервав трапезу, распорядился незваного гостя принять.
– Слушаю вас, сэр… Чем обязан столь внезапному визиту? – спросил он Хадсона Лоу при встрече.
– Как вы знаете, милорд, расходы Лонгвуда непомерны. Они более чем вдвое превышают сумму, назначенную правительством…
– О какой сумме идет речь? – удивился Бертран.
– Восемь тысяч фунтов…
– Должен вам заметить, сэр, что Император не может уведомить своих поверенных в делах о его нуждах. Причем – не по своей вине. Если бы им стало известно, что Его Величество стеснен в средствах, они бы тотчас поспешили ему на помощь, и все финансовые вопросы были бы разрешены.
– Так в чем же дело?
– Ваше распоряжение оставлять письма незапечатанными для Его Величества все равно что запрет на переписку. Император не может допустить, чтобы кто-то совал нос в его письма…
– Я не затем пришел, чтобы обсуждать этот вопрос. Тем более что у меня уже был на эту тему разговор с генералом Монтолоном…
– Вот с ним и доводите дело до конца, – оборвал губернатора Бертран. – По правде, так я желал бы как можно реже иметь с вами дело, сэр. Честь имею…
– Желаю этого ничуть не менее вашего, – был вынужден ответить при прощании сэр Лоу.
Хадсон Лоу в гневе. Невероятно! Его, губернатора острова, бесцеремонно выпроваживали!.. Какая наглость! Ничего, он сам поедет в Лонгвуд и лично переговорит с «генералом»…
Лонгвуд держит оборону по всем направлениям. Любой визит сюда зависит совсем не от губернатора, а от воли Императора. Захочет – разговорится с простым британским солдатом, с чернокожим рабом или прачкой. Если не пожелает – так и сам губернатор уйдет ни с чем.
Встречаться с Хадсоном Лоу не было никакого желания. Он груб, неотесан и нагл. И туп, как осел! А все слухи об удивительном остроумии губернатора – не более чем злонамеренная шутка. Поэтому пусть проезжает мимо, остров большой.
– Его Императорское Величество принимает ванну! – торжественно объявил дворецкий, когда делегация потребовала встречи с «генералом Буонапарте».
– Тогда я хотел бы видеть графа де Монтолона, – побледнел от злости Хадсон Лоу.
Когда к англичанам вышел генерал Монтолон, губернатор показал ему правительственные инструкции:
– Посмотрите, на содержание выделено не более восьми тысяч фунтов. Вами же истрачено более чем в два раза! Кто будет оплачивать перерасход, граф?
– Двор Его Императорского Величества тратит столько, сколько ему требуется для этого. Мы и так находимся на строгой экономии…
– Какая уж экономия! – не выдержал Хадсон Лоу. – Не следует ли вам написать принцу Эжену? Ведь он очень богат и многим обязан генералу Бонапарту, пусть снабдит его необходимыми средствами…
– Хорошо, сэр, я доложу об этом…
Вот и поговорили. А теперь – от ворот поворот! Далее с вами, господа, никто разговаривать не собирается. Как говорится, потоптались на крылечке, пора и честь знать… В Лонгвуде один хозяин – Император! Все остальные – гости. Кто-то желанный, кто-то – нет. Все зависит от личности человека; впрочем, как и от расположения Бонапарта. И если «принимает ванну» – нечего перетаптываться с ноги на ногу: good buy, mister! Buy-buy…
Вечером Хадсону Лоу не помогло даже бургундское. Провозился всю ночь, заснув лишь под утро. За завтраком голова раскалывалась так, будто на нее был надет бочонок из-под виски, а снаружи колотили палками. Это все из-за Соседа! Нет, он так это дело не оставит!
– Гарри, запрягай! Как только прибудет сэр Рид – доложи. Поедем в Лонгвуд…
Адмирал Малькольм, Томас Рид и майор Горрекер крайне недовольны. Не каждому хочется ранним утром в воскресный день уезжать из дома по делам службы. Но слово губернатора – закон. Ослушаться – значит заполучить массу неприятностей.
Всю ночь лил дождь, и дорогу за ночь сильно развезло. Когда прибыли в Лонгвуд, Пленник как раз прогуливался в парке с графиней де Монтолон и Лас Казом. Появление Хадсона Лоу в окружении свиты заставило его помрачнеть.
– Скажи, что меня нет дома, – бросил он слуге.
Однако через пару минут тот явился вновь:
– Они настаивают на встрече. Губернатор просил передать, что не уедет, пока не увидит Вашего Величества…
– Хорошо, впусти их, Чиприани…
…Разговор не клеился. Хотя адмирал Малькольм и пытался снять гнетущее напряжение дежурными шутками. Теперь по парковой дорожке шли втроем, но без дамы – Император, Хадсон Лоу и адмирал Малькольм. Позади на почтительном расстоянии их сопровождали Лас Каз, графиня де Монтолон и майор Горрекер. Беседа обещала быть не из легких. Так и есть, губернатор жалуется не только на расточительность Лонгвуда, но и на непочтительное поведение графа Бертрана.
– Поведение генерала Бертрана по отношению к губернатору острова я нахожу весьма неуместным, – сказал Хадсон Лоу, грозно посмотрев на Бонапарта. – Учитывая тот факт, что я явился к нему, исполняя желание того, кого он считает своим государем. Это первое. Второе: я несколько раз наведывался в Лонгвуд, и каждый раз в ответ на просьбу о встрече с вами мне отвечали, что вы принимаете ванну. Это правда, женераль?
– Нет, сэр, – ответил Наполеон. – Когда вы приезжали, я не принимал ванны: было дано указание приготовить ее – только и всего. Специально для того, чтобы не видеть вас…
– Беда в том, – сказал Хадсон Лоу, – что вы, женераль, просто не знаете меня. Если бы вы знали меня чуточку лучше, то были бы совсем иного мнения…
– Знаю ли я вас, сэр? С чего бы?! Каким образом я мог знать вас? Военный может создать себе имя командованием на полях сражений. Вы к числу таких людей никогда не относились. Вы вообще никем не командовали, разве что сбродом корсиканских дезертиров, пьемонтских и неаполитанских бандитов. Я знаю поименно каждого английского генерала, который отличился в сражениях, но я никогда не слыхал о вас, за исключением того, что вы были клерком у Блюхера и служили комендантом тюрьмы. Вы никогда не командовали и никогда не были приняты в общество честных и порядочных людей…
По мере того как Бонапарт выговаривал нелестные для губернатора вещи, лицо последнего то покрывалось пятнами, то становилось пунцовым.
– Теперь относительно графа Бертрана… – продолжил Наполеон.
Бонапарт не любил, когда поносят его подчиненных, и уж тем более – друзей. Этот напыщенный британец много на себя берет. Они здесь все – одно целое. И удар по одному подразумевает удар по каждому в отдельности. Следовательно, защищая одного, защищаешь всех. Кто Бертран и кто этот бездарь Лоу?
– Граф Бертран – человек известный и уважаемый в Европе. Насколько я знаю, он всегда вел себя достойно, командовал армиями. А вы обращаетесь с ним, как с капралом! Его супруга – благородная дама, привыкшая занимать первое место в обществе; но вы не выказываете ей должного уважения, задерживаете письма, да еще и позволяете принимать визиты при соблюдении каких-то условий. Что это такое? С момента вашего прибытия мы постоянно подвергаемся оскорблениям… Вы – генерал, но ведете себя как швейцар, исполняющий приказания хозяина. Повторяю, вы никогда не командовали никем, кроме корсиканских дезертиров. Вы поминутно унижаете нас вашими мелочными придирками. Вы не умеете вести себя с людьми чести. У вас слишком низкая душонка…
После таких обвинений в адрес того, кто считал себя на острове чуть ли не монархом, разговор приобретает острый характер. Багровое лицо Хадсона Лоу свидетельствует о его волнении. Начав оправдываться, он сам же загоняет себя в ловушку. Гениальный полководец, Бонапарт не дает противнику ни шанса оправиться:
– А эти незапечатанные письма… Моя старая мать, несмотря на мой запрет писать мне, прислала мне письмо, где высказалась, что хочет умереть на Святой Елене рядом со мной. Так вот, это стало известно всему острову. Какая низость!
– Но не через меня! – вскрикивает ставший похожим на переспелый помидор Лоу.
– Нет, сударь, именно через вас! Запомните, у себя я Император и останусь им, пока жив. Мое тело в ваших руках, но душа моя свободна… Пройдет время, и Европа узнает, как со мной здесь обращались, и позор этот падет именно на английскую нацию! Ваши часовые оплакивают мою участь. Вы хотите денег на мое содержание? У меня их нет, зато есть друзья, много друзей, которые в состоянии прислать ту сумму, которую я попросил бы у них, если бы мог писать. Посадите меня на солдатский паек, если это доставит вам удовольствие. И я буду питаться за столом пятьдесят третьего полка или с солдатами, и они не оттолкнут, я в этом уверен, самого старого солдата Европы…
– Женераль, я всего лишь слуга своего отечества и исполняю распоряжения своего правительства, – жалко оправдывается Лоу. – Если хотите – я не добивался этой работы! И вы это должны понять…
– Ха-ха! Подобной работы не добиваются. Правительство по своему усмотрению назначает на такую работу тех, кто обесчестил себя… Вот если бы вам приказали убить меня, вы бы сделали это?
– Нет, не сделал бы! Мы, англичане, не убийцы…
– И все же почему бы вам не заковать меня в кандалы? Возможно, тогда бы вы наконец успокоились. Вы не генерал, вы – писарь… Завтра вы получите письмо. Надеюсь, о его содержании будет известно в Европе…
Разошлись довольно холодно.
– Боже мой, что за подлая персона! – воскликнул Наполеон вслед Хадсону Лоу. – Признаюсь, если бы он оказался около чашки с кофе, я бы не прикоснулся к ней…
Результатом встречи станет составленное Наполеоном так называемое «Заявление о злоупотреблениях от августа 1816 года», которое, переписанное Али и Маршаном на кусочках шелковой ткани, будет тайно отправлено на материк. Вот выдержка из него:
«Я подписал, сударь, это ваше письмо от 17-го числа; вы к нему прилагаете счет на сумму приблизительно 20 тысяч фунтов в год, кои вы полагаете необходимыми для покрытия расходов по содержанию Лонгвуда; мы не намерены вступать в обсуждение этих расчетов; на стол Императора поступает лишь самое необходимое; все продукты скверного качества и в четыре раза дороже, чем в Париже.
Вы требуете от Императора сумму в 4 тысячи фунтов, так как ваше правительство выделяет лишь 8 тысяч на все эти расходы. Я имел честь довести до вашего сведения, что у Императора нет никакого капитала, что в течение года мы не получали и не писали никаких писем и что он пребывает в полном неведении того, что происходит или могло произойти в Европе. Силой увезенный за 2 тысячи лье от нее на этот скалистый остров, он полностью зависит от английских агентов. Император всегда желал и желает самолично оплачивать свои расходы, и он будет это делать, как только вы предоставите ему такую возможность, разрешив коммерсантам острова доставлять ему корреспонденцию, каковая не должна подвергаться досмотру ни с вашей стороны, ни со стороны ваших агентов. Как только в Европе узнают о нуждах Императора, люди, не безразличные к его участи, пришлют все необходимые средства».
У губернатора не осталось выбора: французы приперли его к стенке. Кто бы подумал, что эти «лягушатники» решатся на неслыханный скандал! Когда им было сказано, что от четырех тысяч наполеондоров, изъятых на борту «Нортумберленда», ничего не осталось, эти негодники, ничтоже сумняшеся, стали разбивать (топором!) серебряную посуду. Снимали с посуды императорские вензеля с орлами – и в лом! Мир сошел с ума!..
К концу 1818 года на покрытие расходов «Французского двора» англичанами было произведено три ликвидации лонгвудского имущества, в результате чего оказалось реквизировано 230 килограммов серебра. Но, как считали сами французы, игра стоила свеч. Хотя бы потому, что при оценке посуды присутствовало много людей, в том числе английских офицеров, которым увиденное сильно не понравилось.
– Как здоровье Императора? – спросил один из них, подойдя к Чиприани.
– Как может чувствовать себя человек, вынужденный продавать серебряную посуду, чтобы выжить… – ответил тот.
– Как?! Неужели британское правительство не в силах обеспечить Лонгвуд достаточным количеством продуктов? Это безобразие!..
Хитрый Чиприани, конечно, лукавил. Его шутка предназначалась исключительно для широкой публики. Деньги у Императора были, и немалые. Однако, подписывая векселя на принца Эжена и прочих членов клана Буонапарте, он надеялся получить дополнительные суммы для оплаты услуг тех, кто служил ему на Святой Елене. Ведь каждому члену свиты «Французского двора» было назначено ежегодное содержание: генералам Бертрану и Монтолону – по 24 тысячи франков (после отъезда графини де Монтолон для ее мужа эта сумма была сокращена до 18 тысяч); Маршану – 8, Пьеррону – 4800, Новерра и Сен-Дени – по 4; доктору Антоммарки – 9; Жозефине Новерра – 600… С учетом туалета Императора общая сумма составляла 100 тысяч франков в год, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов.
«Смехотворная сумма, – пишет Жильбер Мартино, – если вспомнить, что в пору расцвета Империи ее едва хватало на костюмированный бал в Тюильри».
К слову, постоянные и необходимые расходы самого Императора составляли 500 фунтов в месяц и, согласно распоряжению Наполеона, эта сумма бралась со вклада, доверенного одному известному банкирскому дому в Париже еще в период его пребывания в ссылке на о. Эльба.
Контратака удалась. Хадсон Лоу самолично увеличил расходы на содержание Лонгвуда до 12 тысяч фунтов. На большее он просто не смог решиться: именно таково было его собственное годовое жалованье.
– Я не должен был его принимать, – позже в сердцах скажет Бонапарт. – В присутствии этого офицера я теряю над собой контроль, что унижает мое достоинство…
Наполеон останется верен себе. В следующий раз губернатор и Пленник встретятся лишь 6 мая 1821 года. В тот самый день, когда один из них окажется на смертном одре…
А теперь – забыться! Оставшись один в кабинете, Бонапарт раскинулся в кресле и, попытавшись максимально расслабиться, прикрыл глаза. Этот никчемный разодетый индюк Хадсон Лоу – позер и пустышка. Поэтому вряд ли стоит подобной личности уделять столько душевных сил и внимания: британец этого просто не заслуживает. Лучше всего – поразмышлять о прошлом и вернуться туда, откуда началось его могущество. Могущество Наполеона Бонапарта…
Первый Консул – это Диктатор. Данное обстоятельство в считаные месяцы стало реальным фактом, оспаривать который не осмеливались даже самые непримиримые. Власть многих как-то незаметно оказалась в руках Одного. И это сильно удручало редкие ряды «очкариков» и «адвокатишек», кому в годы термидорианского лихолетья посчастливилось не «чихнуть в мешок».
А потому – пришлось смириться. Тем более что руки, подхватившие зыбкую верховную власть, французам были знакомы: то оказались пропахшие порохом кулаки прославленного генерала, сражавшегося за честь страны в Италии, Египте и Сирии. Такому, убеждали сторонники Бонапарта, можно доверить и Францию. Главное, говорили они, не Бурбоны с их кознями.
Ну да, не Бурбоны. И все же обыватель был мрачен: он ничего не понимал. Ни хлеба, ни зрелищ. Да еще – генерал Бонапарт. То ли свой, то ли… Ну да, лишь бы не Бурбоны. Где короли – там опять польется кровь…
Путь Бонапарта к трону лишь со стороны казался легким. Особенностью большой власти является ее кажущаяся незыблемость. Но только сильный правитель способен сделать власть таковой. Можно, расстреляв из пушек парламент, узурпировать и власть, и трон, и все остальное. Другое дело – надолго ли? Когда в стране станет худо всем и каждому, спрыгнуть с вершины придется по собственному желанию – хотя бы из боязни быть растоптанным своим же народом. Вывод: тернистый путь к вершине – лишь часть пути; остальная – удержаться там.
Французы устали. От Революции, от войн, от крови. От нищеты, наконец. Они устали жить, как жили. Хотелось другого – мира и спокойствия. И чтоб не умирать. Ни за Бурбонов, ни за кого-то еще. Французы мечтали о тишине.
Именно это и пообещал им Бонапарт. В 1801 году после ухода с поста британского премьера Уильяма Питта Младшего его место занял более сговорчивый сэр Чарлз Джеймс Фокс. На следующий год был подписан долгожданный Амьенский мирный договор, помиривший Туманный Альбион и Францию (правда, ненадолго). Для верности флот адмирала Нельсона наголову разгромил близ Копенгагена флот французских союзников – датчан. Чтоб те помнили, кто в доме хозяин.
В 1802 году Бонапарт сделал еще один шаг к Вершине, став президентом Цизальпинской республики[94]. Это означало одно: отныне он получал неограниченную личную власть в завоеванных районах восточнее Альп. У всех на глазах 40-тысячный корпус генерала Нея вторгся в Швейцарию, превратив «самое независимое государство» во французскую провинцию. Европа затихла…
После возвращения премьера Питта Амьенский мир с Первой Республикой был расторгнут, и в мае 1803 года Великобритания объявила Франции войну. Англичанами были захвачены корабли, находившиеся в британских портах, а также грузы, хранившиеся в доках. Бонапарт не остался в долгу и приказал арестовать всех англичан на территории страны; таких набралось с десяток тысяч. Началась подготовка к вторжению на Британские острова. К счастью для англичан, эти планы так и остались на бумаге: до островов было далеко, а дела на материке требовали немедленного решения.
…За прошедшие несколько лет Жозеф Фуше сильно изменился. Власть и алчность сделали его другим. А оказавшись на службе у Бонапарта, этот человек станет серым кардиналом при Первом консуле. Фуше превратится в некий фантом, который все видит, слышит, чувствует, осязает и даже предвидит, умудряясь при этом оказываться незримым для остальных. Его знает разве что самая верхушка французского социума во главе с его надвершием – самим Бонапартом.
Последний, к слову, своим министром полиции был доволен. Фуше оказался прекрасным исполнителем, понимавшим патрона с одного взгляда. Еще вчера бурлившая, как перекипевший кофе, страна постепенно обретала спокойствие. Роялистов можно было перечесть по пальцам (выслеживали, судили, казнили); грабители с большой дороги сошли со сцены (этих пристреливали на месте); всякого рода посягателей на власть агенты Фуше правдами и неправдами (чаще последними – силой и угрозами) склоняли к сотрудничеству. Тандем Бонапарт – Фуше навел в государстве относительный порядок.
Могучий корсиканец стал для Фуше единственным господином, в котором он так нуждался и без которого не стал бы тем, кем стал, – правой рукой Первого консула, которого, несмотря на его смехотворный рост (тсс-с!), уже начинали называть Великаном. И Бонапарт, как считал сам Фуше, таковым и являлся. Находиться поблизости от Гулливера, считаясь его правой рукой, означало быть частью огромного целого – сильного, мощного и непобедимого.
Да, Жозеф Фуше изменился. И даже не потому, что стал всемогущ. Будучи под крылом Бонапарта, он мог назначать и снимать, возвышать и растаптывать, приближать и отталкивать. Наконец-то Фуше мог влиять. На самом высоком – государственном – уровне. А это и есть реальная власть. Этот человек был слишком умен, чтобы не понимать: чем выше находишься, тем в большей мере оказываешься на виду. А вот это уже пугало. Паук не привык быть на всеобщем обозрении – смотрины приводят в восторг только недоумков.
Как оказалось, в головокружительной карьере Фуше имелся один изъян. Оседлавший власть подвергался ежедневной опасности рано или поздно не угодить Хозяину. Хотелось верить, что, достигнув вершины, можно будет передохнуть. Но реальность оказалась сложнее: там, наверху, где дуют нещадные политические ветры, все только начинается. Власть требует стойкости и железных нервов. Став приближенным Бонапарта, Фуше угодил в серьезную западню, устроенную им же самим.
Недосягаемый прежде, он стал уязвим. В тихом и темном углу за спинами депутатов, якобинцев и прочих дантонов и робеспьеров ему было тепло и уютно. Главное же, плетя паутину, Паук диктовал свои условия, наслаждаясь независимостью и собственным влиянием на окружающих. Но, оказавшись в управленческой упряжке, Фуше вдруг осознал всю свою легковесность. Каприз или прихоть корсиканца могли в один миг уничтожить то, что Паук создавал долгими месяцами кропотливого труда: его могущественную паутину. Отныне самым неприятным звуком для Жозефа Фуше станет звук раскалываемого ореха под чьим-то каблуком – этот противный треск будет напоминать ему себя, гибнущего под корсиканским сапогом.
Иногда от этого министр полиции просыпался ночью. Он стал боязлив, дерган и раздражителен. У Фуше Паука появились черты Фуше Муравья: последний больше работал, чем отдыхал. На отдых не было времени; тягловый труд стал почти самоцелью. Неутомимый трудяга, Бонапарт любил видеть рядом с собой исключительно «муравьев», предпочитая, правда, последним неутомимых «пчел» – тех, кто не просто трудился, но делал это с видимым результатом. Результат – вот что должно было стать главным в повседневной рутине Паука. Нет результата – нет одобрения и похвалы; без результата тебя не видят в упор, ты не нужен. А значит, освободи-ка место другому, более трудолюбивому.
И он вновь просыпался, глядя расширенными зрачками куда-то в темный угол, где, как знал, тихо и скрупулезно плетется смертельная паутина…
Недруги не заставили себя долго ждать.
Первый серьезный удар министр полиции получит в декабре 1800 года. Двадцать четвертого числа Хозяин был приглашен в Оперу на ораторию Гайдна «Сотворение мира». По дороге туда на улочке Сен-Никез (rue Saint-Nicaise) его экипаж лишь по счастливой случайности не взлетел на воздух. Хотя карету все-таки подбросило от мощного взрыва, прогремевшего позади. Взрыв был такой мощности, что два десятка прохожих, искромсанных раскаленными осколками, остались лежать на мостовой[95].
«Первый консул и его свита в первую минуту полагали, что произведен был выстрел картечью, – писал Роже Пеэр. – Они остановились и, узнав в чем дело, поехали далее… Посреди необычайного волнения, охватившего залу, он один сохранял спокойный, бесстрастный вид. В зале говорили, будто для того, чтобы убить его, взорвали целый квартал города. Действительно, сорок шесть домов были настолько повреждены, что стали нежилыми. 8 человек было убитых и 16 раненых, из которых многие умерли от ран, но человек, в которого метили, не получил и царапины».
Позже будут говорить, что Бонапарта спас пьяный кучер, без устали хлеставший резвых лошадей. Возможно, тот действительно был пьян, однако пассажиров кареты довез до Оперы в целости и сохранности. Правда, Жозефина, сидевшая рядом с мужем, перенесла нервный срыв.
Из воспоминаний камердинера Наполеона Констана Вери:
«…Хотя госпожа Бонапарт физически совсем не пострадала, но она испытала сильнейший испуг. Гортензия была легко ранена в лицо осколком оконного стекла, а госпожа Каролина Мюрат, бывшая на последних месяцах беременности, так напугана, что пришлось ее везти обратно в Тюильри…»
Бонапарт был взбешен! Дослушав гайдновскую ораторию (от пережитого он просто ничего не слышал!), Первый консул вернулся во дворец Тюильри и приказал вызвать к нему Фуше. Министр полиции, узнавший о покушении одним из первых, предстал перед Хозяином слегка растерянным.
– Слушаю Вас, монсеньор, – склонил голову Фуше.
– Нет, это я вас слушаю, Фуше! – гневно бросил Первый консул. – На меня совершено покушение, а министр полиции еще и ждет каких-то объяснений! В чем дело, Фуше? Я вас спрашиваю, в чем дело?!
– Нет никакого сомнения, что это происки роялистов…
– Бросьте, Фуше! Хватит! Какие роялисты, если вы сами докладывали, что их в столице не осталось?! Мне кажется, подобное могли устроить ваши старые дружки – якобинцы. Как думаете?
– Вряд ли, – замялся министр. – От этих – лишь одно название. А вот роялисты, щедро финансируемые нашими «английскими друзьями», вполне могли бы. Где деньги – там и преступление….
– Вот-вот. Где те преступники, Фуше? Я вам мало плачу? Или вы настолько увлеклись собственным обогащением, что дела государственные отошли на второй план?..
– Дела Республики, как вы хорошо знаете, для меня всегда выше собственных. Да и оплата достаточна для того, чтобы разыскать и наказать негодяев, – потупил взор Фуше. – Следствие покажет…
– И так ясно – это якобинцы! Послушайте, вы надоели мне, Фуше… Поймите, мне нужна полиция, а не юстиция! Это сделали мятежные твари, которым все равно, кого и за что убивать. Они против любого правительства. Им не важно, сколько при этом погибнет невинных жизней. Я расправлюсь с ними, слышите, Фуше! С вами или без вас. И это послужит хорошим уроком всем остальным. Я уничтожу их!!!
Фуше молчал. Он слишком хорошо изучил Хозяина, чтобы сейчас осмелиться возражать. Когда Бонапарт в ярости, он ничего не слышит – плохо слышит даже себя. И возражать патрону в такие минуты – подвергнуть себя нешуточному риску, оказаться в опале. Поэтому приходилось молчать. Даже тогда, когда Бонапарт, брызгая слюной, уже, казалось, совсем выходил из себя.
– Все якобинцы, – кричал он, – кровавые преступники! Они – безжалостные убийцы! Вспомните сентябрьские дни в Париже! А Нант? А резня заключенных в Версале?! Эти чудовища утопили страну в крови…
Фуше продолжал молчать. Нет, Хозяин ничего не забыл; он вообще очень памятлив, этот корсиканец. Брошенное Бонапартом в лицо министру было не чем иным, как напоминанием о кровавых событиях в Лионе. Знает, куда бить, поежился Фуше, по самому незащищенному месту – по его прошлому.
– Фуше, найдите негодяев – тех, кто поднял на меня руку, – закончил разговор Бонапарт. – Если, конечно, вы еще на что-то способны…
– Слушаюсь…
Министр склонил голову и, развернувшись, неслышно удалился. Направляясь к карете, он чувствовал спиной громаду Тюильри. Все кончено. Не сегодня-завтра последует указ о его отставке. Как просто: сегодня министр, а завтра… Что же будет завтра? От этой мысли Фуше даже приостановился, не дойдя нескольких шагов до кареты. Однако уже через мгновение он спокойно ступил на ступеньку экипажа и устало упал на сиденье. Прикрыв глаза, негромко скомандовал:
– Трогай…
Фуше вновь стал прежним Фуше. Игра продолжается. Его еще никто не выставил вон, следовательно, следует работать дальше. А там – как придется. Не следует бежать впереди стремянного…
Если дамоклов меч зависает надолго – рано или поздно на него перестают обращать внимание. Ожидание смерти страшнее самой смерти. Фуше удержался. Хотя, как хорошо знал, за его спиной делались ставки на нового преемника.
Бонапарт ждал результатов расследования. Что там расследовать, сердился он, если и так все понятно: покушение – дело рук якобинцев! Первому консулу вторят лизоблюды из ближайшего окружения, а втихаря усмехаются над этим безмолвным и безликим министром, способным ловить разве что карманников да крашеных девиц из ближайших притонов.
Хозяин же каждый день напоминает: где злоумышленники?! Фуше молчит. Нужны террористы – будут. Главное – не рассуждать, показав результативное рвение. Когда ему приносят список из ста тридцати бывших якобинцев, подлежащих высылке из страны, министр полиции подписывает его не колеблясь. И это при том, что тех, кого ждала безжизненная Гвиана[96], он почти каждого знал поименно. То были его бывшие соратники, ошибочно сделавшие ставки не на тех. Тот самый случай, когда за ошибку расплачиваются собственной головой. Но лицо Фуше непроницаемо: ему не жаль ни одного из них. Министра полиции волнует только одно – его собственная судьба. И ничья больше!
«Фуше… так прославился своею утонченною хитростью, что нескромность его вовсе ему не вредила, – вспоминал Луи-Антуан Бурьенн. – В нем предполагали такую привычку скрывать свои мысли, что люди, не коротко его знавшие, принимали правду за искусную приманку, когда она выходила из уст его. …Самое лучшее заставить его сказать больше, чем он желал, состояло в том, чтобы дать ему волю говорить, не прерывая его… Из всего слышанного мною от Фуше я вывел ясное заключение, что Фуше во всем действовал только для себя…»
А потому он работает без устали. Его ищейки сбились с ног в поисках истинных террористов. Час за часом, день за днем на столе Фуше растет бумажная кипа доказательств на тех, кто замахнулся на Бонапарта. В то время как Хозяин лишь издевательски посмеивался над бесполезными потугами своего министра, тот сумел-таки докопаться до истины. Заговор действительно был, и подготовили его… шуаны, члены королевской партии.
Фуше – мастер сыска. Глупцы, они считают, что сыск – лазанье с лупой по чердакам и беганье вдогонку за чьими-то следами. Ха-ха! Сыск – это деньги! Только звон золотой монеты способен вызвать улыбку у злобной торговки, вернуть память забывчивому клошару, а флегматичного роялиста сделать более сговорчивым. Единственный волшебник, способный развязывать языки, – золото.
И Фуше не скупится. Он слишком долго гнул спину, накапливая этот презренный металл, чтобы сейчас тот послужил ему. Поэтому подкупленные им роют носом землю. И результат не замедлил сказаться.
Как оказалось, взрыв сотворила «адская машина», которую доставила на рю Сен-Никез повозка. Через нее-то и вышли на хозяина кобылы, доставившей бомбу к месту драмы (бедняжку разорвало на части!). Продавец указал на покупателей – тех, кто приобрел злополучную лошадку. По криминалистической картотеке, составленной Фуше, вышли на шуанов. Круг сузился до нескольких человек. Было выяснено, что «адскую машину» по заданию вождя шуанов Жоржа Кадудаля смастерили тайно прибывшие в Париж некто Пьер Робино и Жозеф-Пьер де Лимоэлан; они же организовали покушение. Однако задержать удалось лишь непосредственного исполнителя взрыва – малого по имени Сен-Режан, раненного во время теракта, и парижанина Франсуа Карбона, купившего для заговорщиков ту самую лошадь. (Позже оба во всем сознаются, и будут приговорены к смертной казни: первый – как прямой участник покушения, второй – как пособник.)
Ознакомившись с докладом Фуше, Бонапарт не задал министру полиции ни единого вопроса: налицо был заговор.
– На сегодня свободны, Фуше, – сказал он задумчиво. – Соглашусь, вы оказались правы. Нам следует зорко следить за лицами, вернувшимися из эмиграции, за всеми этими шуанами. Мы расслабились, друг мой, а враг, как видим, не дремлет! Продолжайте работать…
Будучи на острове Святой Елены, Наполеон вспоминал:
«Фуше никогда не был моим доверенным лицом. Он всегда подходил ко мне, сгибаясь к самому полу… Поскольку этот человек был террористом и главарем якобинцев, то я использовал его в качестве инструмента для того, чтобы выявлять, а затем избавляться от якобинцев, сентябристов и других его старых друзей. Используя его, я смог отправить в изгнание на остров Маврикий двести его сподвижников из числа сентябристов, которые нарушали спокойствие Франции. Он предал и принес в жертву своих старых товарищей и соучастников в преступлении».
Зато сам Фуше торжествовал! Он удержался. Вопреки уверениям тех, кто вдруг надумал списать Паука со счетов. Осталось не так уж много – еще раз вспомнить тех, кто в трудный момент сделал ставку против него…
Бонапарт был отходчив, но не забывчив. Унизивший его раз вряд ли мог рассчитывать завоевать доверие в дальнейшем. Таков, видать, был корсиканский характер: доверие и любовь – самым близким.
Хозяин ошибся, и Фуше указал ему на промах. К чему было казнить и высылать несчастных якобинцев, если в действительности они оказались невиновны? Бонапарт с доводами министра полиции согласился, но с тех пор Фуше стал ему как-то не особо приятен: не дело, когда умник подчиненный указывает на ошибки патрона. Всяк сверчок знай свой шесток! Этот пройдоха, конечно, умен, но задаваться не след – не того полета птаха, чтоб поучать Хозяина…
И Фуше это тоже понял. А потому еще больше затаился. Теперь он не допустит ошибок! Хотя за прошедшее время сделано не так уж мало. Достаточно сказать, что в его ведомстве были учреждены префектуры полиции – настоящие кулаки власти на местах. Ну а генеральные комиссары полиции, которых министр наделил, по сути, неограниченными полномочиями, с некоторых пор стали своеобразными «огнетушителями» любых заговоров и беспорядков.
Отныне не только заговоры, но и любое инакомыслие искореняются в зародыше! И министр полиции не пожалеет для этого ни денег, ни сил, ни… крови. Злоумышленников, конечно.
Опасения Фуше оправдались: Первый консул стал фактическим Диктатором. Пришлось горько вздохнуть: уж теперь-то самодержец точно не простит министру те препятствия, которые тот чинил Хозяину при его восхождении на вершину большой власти.
Министр Фуше слишком много знал. И Бонапарту это было хорошо известно. Фуше знал больше, чем сам Наполеон – и про себя, и про Семью, и про всех остальных. Знающий много всегда опасен. Такого где-нибудь в средневековой Испании могли запросто удавить посредством гарроты. Клан не успокаивался, он требовал крови министра полиции. Он им слишком мешал. Одним – воровать; другим – спать с чужими женами; третьим – плести интриги. Лишь министр полиции знает обо всем. «Паучище» не дает дышать, шепчут в ухо императору родственники; он могущественнее всех нас! И с этим следует что-то делать!..
«…Все, знавшие вполне характер Первого консула, – вспоминал Бурьенн, – не могли объяснить себе влияние, которое он дозволил ему взять над собою, и которому сам Бонапарте… удивлялся. Он видел в нем точку, в которой сосредоточивались все выгоды приверженцев Революции и негодовал за то; но, повинуясь действию какого-то магнетизма, не мог разрушить очарования, под которым он находился. За глаза он говорил о Фуше с запальчивостью, с колкостью и недоброжелательством; но в присутствии его выражения Бонапарте смягчались, если он не имел причин всенародно изъявлять ему гнев…»
В сентябре 1802 года отодвинуть Жозефа Фуше просто так было нетактично: как-никак министр полиции сделал немало. Ко всему прочему Первого консула ждали большие дела, и иметь за спиной лютого врага было себе дороже. Поэтому следовало что-нибудь придумать этакое…
И Бонапарт придумал: не проще ли сократить министерство полиции за ненадобностью? Позже император не вспомнит, кто подсказал ему этот ловкий ход, но мысль оказалась великолепной. А чтоб этот Фуше не затаил обиды, горькую пилюлю следовало запить сладенькой микстурой. Например, подставить… сенаторское кресло.
Впрочем, бутылочек с мятной микстурой может быть даже несколько. И почти половину (миллион с лишним) из оставшегося денежного фонда министерства Бонапарт дарит экс-министру. За моральный ущерб, так сказать. Плюс кусочек прованской земли в виде «малюсенького» княжества Экс между Марселем и Тулоном стоимостью в десять миллионов.
Как позже скажут историки, Наполеон уволит своего министра с большими предосторожностями, нагрузив его руки золотом[97].
«Из Консульского указа:
«…Бывший герцог Энгиенский, обвиненный в том, что воевал против Республики, состоял и ныне состоит на жаловании Англии и принимает участие в заговорах, устраиваемых сею последнею Державою против внутренней и внешней безопасности Республики, будет предан военному суду, составленному из семи членов, назначенных парижским генерал-губернатором, который соберется в Венсенне.
Министру юстиции, министру военному и парижскому генерал-губернатору поручается исполнение сего указа».
В клетке Триумвирата Бонапарту было тесно: клетка есть клетка. Корсиканская свободолюбивая натура Бонапарта требовала большего – как минимум пожизненного консульства, как максимум – императорской короны. Почему бы нет? Но все мечты разбиваются в прах, если, во-первых, ты не имеешь на этот воображаемый трон никаких прав, и во-вторых, если имеются конкуренты – с правами и амбициями.
Одним из таких амбициозных наследников трона в глазах корсиканца был герцог Энгиенский[98]. Иллюзия вседозволенности сыграла с Бонапартом злую шутку. Побуждаемый Талейраном, он приказывает доставить герцога из Баденских земель, а потом – казнить. Позже Наполеон будет постоянно сожалеть об этом, но тогда убийство одного из Бурбонов виделось устранением прямого конкурента за власть.
Ко времени описываемых событий тридцатиоднолетний герцог Энгиенский был женат на племяннице князя-епископа Страсбургского кардинала Рогана и преспокойненько жил в местечке Эттенгейм (герцогство Баденское), находясь на содержании британского правительства.
После раскрытия в феврале 1804 года заговора Жоржа Кадудаля в Париже Бонапарт заподозрил в причастности к этому Луи-Антуана Энгиенского. Согласно секретному донесению одного из шпионов, отправленному из Эттингейма в Париж, герцог вел скрытную жизнь: «…Он принимает многих эмигрантов, часто отлучается, иногда на неделю, иногда на 10 и даже на 12 дней, но никто не знает куда, быть может, он ездит в Париж».
Вообще, все эти кадудали начинали сильно раздражать. Мятежники надоели, донимая, как комары среди ночи. С комарами не договориться, разве что размазать по ладошке…
И все же Бонапарт сделал попытку договориться. Он пригласил главаря мятежников Кадудаля в Париж, пообещав тому безопасность, генеральскую должность и возможность проявить себя на поле сражения. Но комарик на то и комарик, что привык действовать исподтишка и по-подлому[99].
И вот – герцог, из Бурбонов. Теперь Бонапарт уже ничуть не сомневался в истинной роли герцога Энгиенского в беспорядках, захлестнувших страну.
– Я сумею наказать виновников этих заговоров, – в гневе процедил он, ознакомившись с докладом шпиона. – Один из них ответит мне головой…
Однако для осуществления этого замысла на пути Первого консула имелось серьезное препятствие: герцог Энгиенский проживал в другом государстве, поэтому достать его оттуда представлялось не таким простым делом. Не поедет же Бурбон добровольно на родину: здрастье, мол, а вот и я! Позвольте-ка прогуляться до гильотины…
Тогда-то Талейран и предложил увезти герцога во Францию силой. Подумав, Первый консул (а с ним и правительственный совет) согласился. Вскоре в Германию было отправлено три сотни драгун. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года городишко Эттингейм был окружен двумя эскадронами кавалерии. Герцог, увидав под окнами французских драгун, повел себя достойно. Дабы не навлечь неприятности на своих гостей, он сдался без всякого сопротивления. Десять человек, включая самого герцога, были схвачены и отправлены в Страсбург, где оказались в крепости. Чуть позже главного виновника, усталого и промокшего, отправят во французский Венсен, где того будет ждать военно-полевой суд. По сути, это был военный трибунал, сформированный, как вспоминал сам Бонапарт, «из числа всех полковых полковников, составлявших тогда гарнизон Парижа».
Суд, как и следовало ожидать, на деле оказался судилищем. Наследник Бурбонов желал лишь одного – личной встречи с Первым консулом, в чем ему было отказано.
Во время процесса госпожа Бессьер поинтересовалась у полковника Орденера, арестовавшего герцога, неужели невозможно спасти несчастного? На что тот ответил:
– Увы, госпожа. Обнаруженных в его доме мешков с бумагами достаточно для того, чтобы скомпрометировать пол-Франции…
Ничего удивительного, что комиссия заседателей единогласно признала Людовика Антуана Анри де Бурбона-Конде, герцога Энгиенского, виновным по всем пунктам обвинения, выбрав в качестве наказания смертную казнь. Видя, что дело принимает серьезный оборот, осужденный попросил бумагу, гусиное перо и чернильницу. Через некоторое время смертник подал коменданту крепости письмо, адресованное Первому консулу.
К посланию Бурбона отнеслись серьезно, и вскоре письмо уже лежало на столе Бонапарта. Слова, обращенные к правителю, возымели действие. Первый консул не стал беспокоить министра юстиции Рейве (который, проглядев заговор, оказался шляпой!) и поручил расследование некоему Реалю – бывшему заместителю генерального прокурора Парижской коммуны Шометта. Насколько он знал этого человека, Реаль отличался решительным характером и почти патологической исполнительностью, поэтому именно его и было решено отправить в Венсен для проведения собственного расследования. Дальнейшие события не имели ничего общего со стилем работы Реаля: утром 21 марта этот служака… проспал час отъезда. В результате выехал много позже. Когда он прибыл на место, то понял, что опоздал: герцог уже был мертв.
За несколько часов до прибытия Реаля в камеру к осужденному вошел комендант крепости и приказал следовать за собой. Жертву вывели в ров, где его уже дожидался взвод гвардейских пехотных жандармов. Луи-Антуан облегченно вздохнул: «Благодаренье Богу, я умру смертью воина…»
После того как был зачитан приговор военного суда, дело осталось за малым – исповедаться. Но тюремщики не позаботились пригласить священника, сообщив, что того якобы не смогли найти. Пришлось смириться и с этим. В последние минуты герцог Энгиенский вел себя очень мужественно. Перед казнью он отказался от предложенного ему платка на глаза, а когда солдаты, ожидая команды, прицелились, громко крикнул:
– Цель в сердце!..
Слова смельчака потонули в ружейном грохоте…
Казнь герцога Энгиенского обернулась для Бонапарта серьезными неприятностями. Вероломное убийство молодого Бурбона вызвало гнев и ненависть тех, кто всегда относился к корсиканцу с недоверием. Воочию убедившись в появлении в Европе очередного тирана, от французской верхушки отвернулись монархи России, Англии и Австрии. (В последующем они же и станут могильщиками Бонапарта.)
Когда о расстреле герцога стало известно в Париже, один человек из недавнего окружения Бонапарта воскликнул: «Это даже хуже преступления. Это – ошибка». Сказавшим эти слова был… Жозеф Фуше.
О, этот Фуше! Опытный кукловод, он был несносным лицемером.
«Он одобрял смерть герцога Энгиенского, – пишет Л.А.Тьер, – и был одним из самых пламенных сторонников наследственной власти. В монархическом рвении он превосходил Талейрана, Редерера и Фонтана».
Что сделано, то сделано. И повернуть события вспять было невозможно. Заниматься умственной жвачкой и нагоняем своих подчиненных не было времени: в те дни Бонапарт заканчивал поистине гигантскую работу по составлению Гражданского кодекса (вошедшего в историю как «Кодекс Наполеона»).
Луи Адольф Тьер: «В воскресенье, 25 марта, через несколько дней после смерти герцога Энгиенского, Первому консулу представили несколько обращений избирательных коллегий. Адмирал Гантом, один из его преданных друзей, лично представил ему обращение коллегии Вара, председателем которой состоял. В обращении прямо говорилось, что недостаточно схватить, поразить и наказать заговорщиков, но необходимо путем учреждения обширной системы институтов закрепить власть в руках Первого консула и его семьи, обеспечив покой Франции и положив конец ее долгим треволнениям. …После чего случилось еще одно событие, более высокого порядка. Фонтан получил президентство в Законодательном корпусе и таким образом милостью семьи Бонапарт добился места, которого заслужил одними своими талантами. Ему поручили поздравить Первого консула с завершением бессмертного труда – Гражданского кодекса. Кодекс, плод стольких бессонных ночей, посвященных ученым занятиям, монумент сильной воле и всеобъемлющему уму главы республики, был завершен на текущей сессии, и признательный Законодательный корпус решил освятить память об этом событии, поместив в зале заседаний мраморный бюст Первого консула. Именно об этом и объявил Фонтан, произнеся… речь».
Очередная ступенька к Вершине оказалась пройденной. Впереди Бонапарта ждал лишь… трон.
…Аппетит г-на Фуше оказался сильнее эффекта, произведенного видом самой пищи. После своей почетной отставки (вместе с упраздненным министерством) сенатор, прикупив шикарный дом на улице Черутти (Rue Cerutti) и виллу на берегу моря, начинает жить в свое удовольствие. Его доходы от майората Экс в Провансе только растут; игра на бирже удачна; а земельные спекуляции позволяют слышать звон золота чаще тиканья старинных напольных часов в стиле ампир в роскошном особняке. За несколько лет нажитые миллионы сенатора оказались утроенными. В свободное время Фуше наслаждается голосом жены, детским лепетом (вместо двух умерших отпрысков у него рождается трое), слушает музыку, посещает Оперу и…
И скучает. В какой-то момент этот окаменевший без живой крови и настоящего дела Паук вдруг понимает, что скромная жизнь скряги-миллионера, лишенная отчаянной борьбы, слишком рутинна и неинтересна. Только эквилибристика по лезвию бритвы способна вернуть прежнюю прелесть бытия – ту, настоящую, жизнь, главное в которой – управлять себе подобными, иметь власть над ними. И без этого, как считает экс-министр, не стоит коптить небо.
Странно, его совсем не лихорадит от очередной победы на бирже, принесшей очередной миллион, зато с каким торжеством этот, казалось бы, уставший от полицейской рутины бывший чиновник отправлял с нарочным очередное секретное донесение Бонапарту. Потом еще и еще… Разве это не удовольствие – разгадывать ребусы, выводя на чистую воду болванов, тайно ворующих, интригующих и даже сталкивающих кого-то лбами? Постепенно тайная информация стала уходить к Бонапарту еженедельно. Просто так. Для вящего удовольствия отправителя.
Но не только. Изощренный комбинатор, Фуше понимает, что эти его тайные донесения, по сути, бесценны. Как опытный ловелас, желающий покорить очередную жертву, он одаривает ее льстивыми словами и подарками, имя которым – важная информация. И делает это терпеливо, настойчиво и, главное, профессионально.
Секретарь Бонапарта Луи-Антуан Фовель де Бурьенн:
«…Первый консул неблагоприятно смотрел на это искусственное влияние, которое Фуше составил себе в его правительстве. С некоторого времени к отвращению, которое Фуше всегда внушал ему, присоединялись другие причины неудовольствия; будучи неоднократно обманываем донесениями и тайными переписками, Бонапарт начинал презрительно пожимать плечами, получая оные, и говорил мне: “Поверишь ли, Бурьенн, что я бывал обманываем этими вещами? Все эти сведения бесполезны и позорны. Все донесения префектов и полиции, все перехваченные письма заключают в себе только ложь и глупость; не хочу больше получать их”… <…>
Фуше удержал у себя полицию, тогда как правительство оной уже не имело; отрешенный министр играл своим двустихийным преемником, держа сам нити сокровенного управления, завлекал в свои сети неопытность явного начальника этой части и сделался необходим, если желали, чтобы он не сделался опасным. Лев, предавшись паническому страху, слепо кинулся в сети лисицы».
Но вдруг ухаживания резко прекращаются. Жертва в растерянности, ведь она успела привыкнуть – и к вниманию, и к цветам, и к самой себе, кем-то обожаемой. И неожиданно… пустота! Страшная, гнетущая, невыносимая. И тогда она уже сама ищет способ встретиться, поговорить, объясниться. Если, конечно, тот, который все начал, будет не прочь.
Бонапарт, без сомнения, разгадал игру Фуше; другое дело, что последний в очередной раз доказал, что на политической шахматной доске он по-прежнему остается фигурой не ниже ладьи. Достаточно ценным, чтобы от него нельзя было просто отмахнуться. Ладья – фигура цельная; порой незаметная, она способна быть чрезвычайно полезной, ведь редкий мат обходится без помощи этой фигуры.
Хозяин к шахматам относился с уважением, если не сказать больше: с почитанием. (Однако это не мешало в свободное время шахматной игре предпочесть книгу.) С таким же уважением он относился к некоторым качествам своего опального министра-сенатора – к его стальной хватке и аналитическому уму. Если использовать Фуше в щекотливых делах, размышлял Бонапарт, этим качествам найдется достойное применение. Но пока приходилось выказывать экс-министру всего лишь свое благоволение, не более. Кто-кто, но Хозяин знает точно: дай Фуше больше – схватит и проглотит без остатка. Аллигатор. Профессионал до мозга костей. Чудовище, способное на все ради достижения цели. А цель у аллигатора все та же – кресло министра.
Первый консул в те дни не раз вспоминал Фуше и его подопечных, всегда готовых прийти на выручку. Перед лицом очередных покушений Бонапарт оказался, по сути, без защиты. Когда же в его голове возникла мысль о пожизненном консульстве, стало ясно: без надежных помощников не обойтись. Для правящей элиты этого выскочку, прочно обосновавшегося в Тюильри, было проще укокошить, чем допустить управлять государством вместе с ненавистными «корсиканскими выродками», заменившими таких же ненавистных Бурбонов. За что, спрашивается, кровь проливали?!
В этот ответственный момент на пути к трону Фуше и его бравые ребята в синих мундирах оказались чрезвычайно востребованы. Еще ни один самодержец не оказывался на Вершине, не запачкавшись. Революции, как и прочие государственные перевороты, невозможно осуществлять в белых перчатках и с чистыми руками. Хотя тот, кто рвется на политический Эверест, обычно расчищает путь наверх руками других – менее брезгливых и щепетильных. Руками таких, как Жозеф Фуше…
«Золотое изгнание» закончилось.
Паутинные струны сыграли свою роль: г-н Фуше вновь востребован. И вновь – присяга на верность; а затем и клятва лично Императору. В верности, в вечной преданности и готовности прийти на помощь. Для Фуше эти, в общем-то, дежурные слова уже давно ничего не значат; для него важнее его собственные интересы – личные интересы Паука. Главное, что безбедного сенатора вновь приглашают к государственной артерии — в министерское кресло. Самому лакомому куску на императорском пироге. И будь его воля, Фуше подпрыгнул бы на десяток футов от радости. Но он давно знаком с правилами игры, а потому сдерживается: он холоден, хмур и даже немного грустен. Новый министр тих и немного застенчив. Еще бы – ведь впереди не прогулка в театр; впереди – работа, работа, работа… Тяжелая и утомительная. Ведь, по сути, следовало начинать все сначала…
Но это – внешне. А в душе этот хамелеонище чрезвычайно рад.
Луи-Антуан Бурьенн: «Он радовался, очень мало скрываясь, что провел Ренье и принудил Бонапарте опять призвать его на службу; доказательством же, что он старался сводить заговорщиков или, скорее всего, превращать недовольных в заговорщиков, было то, что он сказал мне: “При таких сведениях, которыми я обладаю, вероятно, что, оставшись министром, я бы предупредил заговор; но в таком случае Наполеон еще и теперь бы страшился соперничества Моро; он не был бы Императором, а мы еще и доныне опасались бы возвращения Бурбонов, чего, благодаря Богу, теперь уже не боимся”…»
Фуше знает истинную цену Бонапарту, а также его истинное отношение к себе. Отныне все будет не так, как прежде. Под флагом Фуше Муравья будет жить и работать Фуше Паук – и только он! От «муравья» же останется исключительно личинка. Как и прежде – все для себя! Ибо, когда в очередной раз окажешься в опале (на этот раз – последней), отставка может серьезно подкосить. Так что – никаких сантиментов! Тандем Наполеон – Фуше должен стать прочным симбиозом, сожительством двух разных (почти противоположных по натуре) людей, в простом общении на дух не переносящих друг друга.
Министр полиции ненавидит Хозяина! За то, что тот выше его на иерархической пирамиде; за то, что Бонапарт способен в любой момент обругать, унизить, растоптать… А еще он знал, что Наполеон презирает его! Нет, не за излишне льстивую услужливость, а за способность в любой момент предать. И Бонапарт уверен: чем ниже прижать Фуше к полу, тем болезненней окажется ответная реакция. Поэтому вся преданность этого человека – не выше собственного кошелька. И с этим волей-неволей следовало мириться… У каждого, как известно, свои маленькие слабости.
Император Наполеон – уже не просто генерал Бонапарт, с которым осуществляли государственный переворот и наводили, окуная в кровавом душе страну, должный порядок. Император не терпел возражений, смелых высказываний и прочей отсебятины. Отныне самым желаемым для него является: «Слушаю, сир». Но предпочтительнее – «Слушаюсь, Ваше Величество!». В противном случае… Хотя – нет: противного случая быть просто не может!
А потому в эти дни Жозеф Фуше особенно подтянут. Императорский министр полиции – какой-то патологический молчун, почти тихоня. Но он отнюдь не тихоня! И делает свое дело как надо, то есть с уклоном на свой карман. На сей раз Фуше не позволит себе ошибиться. Потому что знает главное: министр полиции – самый информированный в государстве человек. Он знает столько, сколько ни один подданный Французской империи. Фуше знает все! И это тоже известно Императору, которому расстаться с таким министром – себе дороже. Даже нелюбовь на грани ненависти ничего не значит. Симбиоз удобнее – он прочнее.
Необязательно любить продавщицу цветов, покупая у нее понравившийся букет. Тем более что она на вас даже не взглянула…
Итак, в декабре 1804 года Первый консул провозгласил себя Императором Наполеоном.
То, что Бонапарт был тем человеком, который заставит считаться с собой всю Европу, стало понятно уже с самой церемонии его коронации, произошедшей 11 фримера XIII года (2 декабря 1804 года). Процедура происходила не в Реймсе, как того требовали протокольные правила (к черту правила!), а в Нотр-Дам-де-Пари. Богослужение совершал сам папа римский Пий VII. Когда дело дошло до возложения на чело императора короны, Бонапарт и в этот раз удивил всех. Он взял из рук понтифика корону и сам водрузил ее себе на голову. Потом то же самое произвел с короной Жозефины. Какие традиции, какая церемония?! Он, человек из народа (и даже не француз!), этой императорской короны достиг только сам! Своим талантом полководца и руководителя. Поэтому может позволить себе и это – самолично возложить корону себе на голову. Раз – и нет больше «генерала Бонапарта». Встречай, Франция, Императора Наполеона!
«Предстояло также распределить высшие придворные должности, – пишет Луи Адольф Тьер[100]. – Двор организовывался со всей пышностью старой французской монархии и с бо́льшим блеском, чем императорский германский двор. Главным духовником императора стал кардинал Феш, дядя Наполеона, обер-камергером – Талейран, обер-егермейстером – генерал Бертье. Для двух последних эти придворные должности стали компенсацией за то, что они не получили мест двух высших сановников Империи. Должность обер-шталмейстера была предоставлена Коленкуру, в воздаяние за клевету ополчившихся против него после смерти герцога Энгиенского роялистов. Сегюр, бывший посол Людовика XVI при дворе Екатерины, более всего подходящий для того, чтобы обучить новый двор традициям старого, стал обер-церемониймейстером. Дюрок, управлявший Консульским домом, который превратился в Императорский, управлял им ныне в должности обер-гофмаршала.
К этим назначениям прибавилось еще одно, гораздо более серьезное, – назначение Фуше министром полиции в министерстве, восстановленном для него в награду за услуги, оказанные во время последних событий».
Итак, несколько лет – и от Первой Республики не осталось и… Хотя – нет: под обломками разрушенной Бастилии взросла новая поросль – тех, кто оказался готов возродить былое величие Франции. Этих смелых и решительных возглавил такой же отважный молодой генерал Бонапарт. Но произошло неожиданное: страна, щедро отправлявшая на эшафот своих лучших сыновей, неожиданно осталась без защиты. Республика как-то застенчиво и почти стыдливо мимикрировала в монархию. Страсти у гильотины оказались напрасными, впрочем, как и страдания невинных жертв.
Французы обманули сами себя: безжалостно расправившись с республиканцами, они остались без Республики. Слишком долго рубился сук, на котором процветала демократия. И когда показалось, что цель достигнута, этот сук под грохот барабанов генерала Бонапарта наконец рухнул.
Бастилию разрушили зря. И «госпожа Гильотина» клацала напрасно. Явись Бонапарт лет на пятнадцать раньше – и ничего этого бы не было…
Отныне многое менялось. Сказав «а», следовало говорить и «б».
В первую очередь нужно было заканчивать с Англией. Но имелось одно слабое звено: французский флот, который существенно уступал британскому. Да и адмирал Вильнев, сказать по правде, в подметки не годился лукавому Нельсону, дравшемуся на море не хуже, чем Бонапарт на суше. После того как угроза вторжения французов на берега Туманного Альбиона отпала, англичане все свое внимание сосредоточили на Средиземном море, куда перебрался весь французский флот.
21 октября 1805 года произошло морское сражение, ставшее для французов фатальным. Противники сошлись у мыса Трафальгар. Объединенный флот адмирала Вильнева состоял из 18 французских и 15 испанских кораблей (против 27 военных судов противника). Ловким маневром Нельсон разделил вражеские силы пополам, а разбить их поодиночке оказалось делом техники[101]. Более половины французского флота перестало существовать.
Однако британцы праздновали победу со слезами на глазах. Пуля, пущенная марсовым матросом с «Redoutable» («Грозный»), сразила адмирала Нельсона, находившегося во время сражения на капитанском мостике своего флагмана «Victory» («Победа»).
Луи Адольф Тьер: «Намереваясь покончить с “Victory”, капитан Люка скомандовал абордаж; но поскольку его корабль был двухпалубным, а “Victory” – трехпалубным, то, чтобы перейти с одного борта на другой, нужно было преодолеть высоту целой палубы и род провала, ибо вогнутая форма кораблей оставляла между ними зазор, хоть они и соприкасались на линии погружения. Капитан тотчас приказал подвести реи для перехода.
Все это время с марсов и вантов “Redoutable” продолжался ружейный огонь по палубе “Victory”. Нельсон, облаченный в старый мундир, который он по обыкновению надевал в дни сражений, стоя бок о бок с капитаном Харди, не хотел ни на минуту уходить от опасности. Уже рядом с ним пал его секретарь, у капитана Харди сорвало пряжку с башмака, а цепное ядро унесло жизни сразу восьми матросов. Великий моряк, объект ненависти французов, бесстрастно наблюдал с полуюта эту чудовищную сцену, когда пуля, отправленная с марсов “Redoutable”, ударила его в левое плечо и застряла в пояснице. Рухнув на колени, он упал на палубу, пытаясь приподняться, и сказал капитану: “Харди, французы со мной покончили… Я сейчас умру”… Его унесли на пост перевязки, но он был почти без сознания, и ему оставалось жить лишь несколько часов… Его гибель произвела чрезвычайное волнение на борту “Victory”…»
Командовавшему авангардом франко-испанского флота при Трафальгаре контр-адмиралу Пьеру Дюмануару удалось оторваться от преследователей, но через две недели он был вынужден дать сражение близ испанских берегов, у мыса Ортегаль. Удача и в этот раз сопутствовала англичанам. Британская эскадра во главе с капитаном сэром Ричардом Стрэченом наголову разбила французов, за что в качестве приза ей достались все четыре корабля противника.
Потеря более половины кораблей вынудила Наполеона признать, что впредь следует полагаться исключительно на сухопутные успехи. Об операциях на море можно было забыть навсегда.
После Трафальгарской виктории Британия уже не опасалась, что на ее территорию ступит ботфорт Бонапарта. Извечное коварство англичан теперь сводилось к излюбленному занятию: греть руки у чужого огня. Они упорно подталкивали к войне с Наполеоном Австрию и Россию…
Когда в разных точках формируются сгустки силы, рано или поздно им суждено испытать мощь друг друга. Русско-австрийская коалиция (иногда историки называют ее третьей) была призвана окончательно расправиться с «узурпатором». Дирижируя из-за пролива, Англия щедро финансировала военные расходы. Так, за каждые сто тысяч участвующих в сражениях русских солдат Туманный Альбион обещал выплачивать России по 1 миллиону 250 тысяч фунтов стерлингов ежегодно.
Русский царь Александр рвался в бой. Он был молод, тщеславен и считал себя прирожденным полководцем. Судьба сама преподносила ему этот шанс стать «освободителем» Европы. Такие же чувства испытывал и Франц Австрийский. Несмотря на то что Александра австриец недолюбливал (уж слишком заносчив!), жить в мире с «узурпатором» Наполеоном, как ни крути, не получится. Корсиканец хитер, нагл и амбициозен; спит и видит Австрию у своих ног. И на раздумье никому не дает ни минуты. Напор французской конницы стремителен; Бонапарт приучил своих солдат быть победителями.
Отборные французские части, переброшенные с Ла-Манша, ворвались в Баварию как снег на голову, застав австрийцев врасплох. Армия генерала Мака, не выдержав натиска противника, отошла к Ульму.
Роже Пеэр: «Пока мост через Дунай не был еще во французских руках, подкрепления пролагали себе путь туда среди убитых и раненых. Раненые заглушали свои страдания, приветствуя его радостными криками. Наполеон остановился. Близ него лежал артиллерист с оторванной снарядом ногой. Он приблизился к нему, снял с себя орден Почетного легиона и, вручая ему, сказал: “Возьми, это принадлежит тебе, так же, как и место в доме инвалидов; успокойся, ты можешь там прожить счастливо и беззаботно”. – “Нет, нет, – возразил солдат, – рана слишком опасна; но это все равно, да здравствует император!”
Пройдя дальше, он узнал старого гренадера, который был с ним в Египте. Он лежал на спине, под страшным ливнем. В воинственном экстазе он продолжал кричать своим товарищам: “Вперед!” Наполеон снял свой плащ и на ходу бросил его солдату: “Постарайся мне его принести, и взамен его я дам тебе орден и пенсию, которые ты заслуживаешь”…»
В середине октября 1805 года Бонапарт окружил австрийскую армию под Ульмом. Ее главнокомандующий, фельдмаршал-лейтенант Карл Мак, пообещав сдаться, запросил у французов недельного перемирия: при условии, если не подойдет русская армия. Однако уже через несколько дней Мак сдался в плен с 30-тысячным войском (еще 20 тысяч спаслись бегством, 10 тысяч были убиты или ранены, многие попали в плен). Потери французов оказались существенно меньшими – 6 тысяч убитых и раненых.
Оставшиеся австрийские части начали пятиться к столице. Теперь все надежды австрияки возлагали на русских, спешивших на помощь…
«Наполеон ускорил свой марш в Вену, – писал Роже Пеэр. – Кутузов с 45 000 армией прибыл в Браунау, где к нему присоединился Кинмайер. План его заключался в следующем: отсупать шаг за шагом, чтобы дать возможность армиям тирольской и итальянской прибыть для защиты Вены… Браунау попал в руки французов с массой провианта… а вскоре Мюрат и Ланн, составлявшие авангард, встретив противника у Ламбаха, Штейера, Амштеттена, разбили его… В Амштеттене впервые в эту кампанию французы встретились с русскими. Ярость нового противника удивляла французских солдат. Раненые, обезоруженные, опрокинутые на землю, они продолжали защищаться, пытались еще нападать. Между тем Кутузов при виде такого быстрого натиска французов… отступил для защиты Вены и перешел Дунай по Маутерскому мосту, который затем он взорвал».
Австрияки сдали Вену без боя…
Бонапарт жаждал генерального сражения с русскими. Остальные были не в счет: как дерутся пруссаки и австрийцы, его солдаты уже хорошо знали; впрочем, видели и другое – как те драпают. А вот русские показали себя мужественными солдатами, которые привыкли биться до последнего. И это настораживало…
Французы и русские сошлись в Моравии, у местечка Аустерлиц[102]. Поле для битвы выбрал сам Бонапарт, как и дату – 2 декабря, в годовщину своей коронации.
Австрийские вояки ничуть не сомневались: Наполеон будет разбит. Оптимизм союзников был понятен: одних орудий больше чуть ли не в два раза, да и в солдатах французы уступали на двенадцать тысяч, считай – полнокровная дивизия[103]. А в бою и батальон на «ура». Позже сражение под Аустерлицем назовут «Битвой трех императоров». Однако апогеем полководческого мастерства оно станет лишь для одного из трех – Наполеона.
Накануне сражения Бонапарт был спокоен как никогда. Казалось, он был уверен в победном исходе предстоящей битвы.
Роже Пеэр: «…Накануне аустерлицкого сражения, после того как он отдал свои распоряжения на завтрашний день собравшимся генералам, он спокойно занялся диктовкой декрета об организации дома Сен-Дени, после чего он вновь вернулся к приготовлениям для предстоящего сражения. Он сам сравнивал свою голову со шкапом, в котором всякое дело имело свое особенное помещение. “Когда я желаю прервать какое-нибудь занятие, я запираю ящик и открываю другой. Поэтому все дела у меня не перепутываются между собой и не утомляют меня. Когда я хочу спать – я запираю все ящики, и этого достаточно, чтобы немедленно заснуть”. Наполеон действительно обладал способностью заснуть всегда и везде, когда сам вздумает».
Войсками русско-австрийской коалиции командовал генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов. О нем Бонапарту было известно не так уж много: что этот «одноглазый старикашка» в свое время неплохо дрался с турками и что позади Кутузова стоял истинный командующий армией – сам царь Александр.
Вообще, с назначением командующего коалицией вышла накладка. Александр и Франц надеялись, что противостоять военному гению Бонапарта сможет только другой француз – например, генерал Моро. Жан Виктор Моро, бывший главнокомандующий Рейнской армией, к тому времени бежал за океан, поселившись близ Филадельфии. В Америку был срочно отправлен один из подчиненных русского царя. Пока тот ездил, армию кто-то должен был возглавить. Тогда-то выбор и пал на «битого воробья» генерала Кутузова[104].
Левым крылом русских войск командовал генерал от инфантерии Федор Федорович Буксгевден (в составе трех колонн – Дохтурова, Ланжерона и Пржибышевского); правым – генерал-лейтенант Петр Иванович Багратион (две колонны – генерала Багратиона и австрийского князя Иоганна Лихтенштейна). Центром (русско-австрийская колонна Коловрата и Милорадовича) командовал сам Кутузов. Вместе с главнокомандующим находились австрийский и русский императоры. Гвардейский резерв под командованием великого князя Константина Павловича стоял позади частей центра.
У каждой из сторон имелся свой план сражения. Согласно плану, предложенному австрийским генералом Францем фон Вейротером (состоял при Кутузове начальником штаба), войскам коалиции предстоял обход французской армии наиболее многочисленным левым крылом, чтобы ударить противника с правого фланга.
– Этот коротышка способен действовать только при значительном превосходстве своих сил, – надменно заявил на военном совете Вейротер. – Здесь, под Аустерлицем, французских войск не более чем сорок тысяч. Бонапарту ничего не останется, как просто ретироваться…
– Насколько мне известно, – возразил Кутузов, – французы практически не уступают нам в численности. У нас превосходство в артиллерии, этим следует воспользоваться…
– Безусловно, мы так и сделаем, – согласился австриец. – Но прежде зайдем Бонапарту с фланга…
Кутузов выглядел хмурым. Он понимал, что Наполеон не такой бездарь, каким его сейчас пытался выставить этот болван Вейротер. Тем более Бонапарту никто не мешает – не то что ему, Кутузову, в спину которого дышит царь. Будь воля Михаила Илларионовича, план сражения выглядел бы совсем иначе. Сейчас же приходилось лишь кивать головой. Главнокомандующий покосился на Александра. Румяные щеки, задорные глаза… Он рьяно рвался в бой, этот «чистокровный жеребец» голубых кровей. Что ж, завтрашний день покажет, кто есть кто…
Секрет успехов Бонапарта заключался в его логической последовательности. Наполеон уже давно понял: логика – краеугольный камень, без которого бессильны математика, астрономия, философия и все науки, вместе взятые. И конечно, военное дело. Если хочешь знать план действий противника – поставь себя на его место, а потом создавай свой контрплан. Вот и вся стратегия, основанная исключительно на логике.
План русских не представлял тайны за семью печатями. Основные силы, как донесла разведка, противник сосредоточил на своем левом фланге, следовательно, постарается отрезать французов от дороги к Вене и окружить, на худой конец – загнать в горы. Для этого предпримет широкое обходное движение левым крылом против правого фланга французской армии. Все правильно, и он поступил бы точно так же. При обходе фланг всегда растягивается. И это большой минус и, конечно, серьезная опасность для наступающих. Растянутый фланг при передвижении почти беззащитен. Кроме того, существенно оголится центр. Именно этим и следовало воспользоваться.
В центре перед русскими стояла дивизия маршала Сульта[105]; на правом фланге – войска маршала Даву[106], а левый составляли самые маневренные дивизии Ланна[107] и Мюрата[108]. Ход сражения еще до его начала отчетливо виделся в голове Наполеона. Он оставит за русскими Праценские высоты и постарается сделать так, чтобы у противника возникла мысль обойти французов со стороны слабого правого фланга, чтобы затем предпринять попытку окружения. Когда они зашевелятся, стремительным натиском он сомнет центральные ряды Кутузова, захватит Праценские высоты и рассеет русско-австрийские войска. Уничтожив после этого растянутый левый фланг противника, разделается и с его слабым правым.
Все так и произошло. После того как левое крыло союзников, еще в сумерках начавшее фланговое движение, значительно отдалилось от центра, французы начали наступление на Праценские высоты. Несмотря на героическое сопротивление русской гвардии, силы были неравны: на каждого защитника приходилось не менее десятка атакующих. Командующий левым крылом союзников генерал Буксгевден не верил своим глазам: в тылу и на флангах синели мундиры противника. Его приказ об отступлении уже ничего не менял. Дивизия генерала Дохтурова была отброшена к заболоченным прудам, затянутым льдом. Увидев это, французы стали бить ядрами по льду. Кто не погиб от осколков, тонул в грязной жиже.
Видя поражение остальных, правое крыло Багратиона оказывало упорное сопротивление; однако налетевшая кавалерия Мюрата вынудила русских оставить позиции.
Разгром русско-австрийской коалиции был полный. Еще до окончания сражения императоры Александр и Франц спешно покинули поле боя – растерянные и почти потерявшие самообладание.
«Смятение, охватившее союзный олимп, было так велико, что вся свита Александра I рассеялась в разные стороны и присоединилась к нему только ночью и даже наутро, – писал современник. – В первые же часы после катастрофы царь скакал несколько верст лишь с врачом, берейтором, конюшим и двумя лейб-гусарами, а когда при нем остался лейб-гусар, царь, по словам гусара, слез с лошади, сел под деревом и заплакал».
Из 27 тысяч погибших и раненых из рядов коалиции бóльшую часть составили русские – 21 тысяча. (Потери французов оказались втрое меньшими.) Генерал Кутузов был ранен в щеку; генерал-лейтенант Пржибышевский оказался в плену. Ранеными попали в плен генералы Берг, Миллер-первый и Миллер-второй. Генерал-лейтенант Эссен был смертельно ранен…
Роже Пеэр: «…Во время битвы Апраксин, молодой артиллерийский офицер, которого взяли в плен французские стрелки, был приведен к императору. Он бился, плакал, вырывался из рук: “Я потерял свои орудия, – говорил он, – я обесчещен!.. Велите меня расстрелять, император”. – Молодой человек, – возразил ему тот, – утрите ваши слезы; можно быть побежденным моей армией и все-таки заслужить имя героя».
Пока русские приходили в себя и поэтапно покидали пределы Моравии, Франц Австрийский уже договаривался с французами об условиях перемирия. Через день после сражения, 4 декабря 1805 года, состоялась так называемая «аудиенция во рву» — встреча в долине Зиарошитц между императором Францем и Наполеоном. (Предварительно Бонапарт принял «парламентария» в лице принца Иоганна фон Лихтенштейна, просившего от имени своего государя о перемирии.)
Первым заговорил император Франц:
– Англичане – торговцы пушечным мясом… Для меня нет никаких сомнений, что в этой ссоре с Англией Франция оказалась права…
– Мне приятно это слышать именно от вас, Ваше Величество, – улыбнулся Бонапарт.
– А эти русские… – никак не мог уняться Франц, – это все из-за них!
– Не будем о русских, – оборвал короля Наполеон. – Их здесь нет, мы только вдвоем. Вот и поговорим о наших делах…
Австрийский император был жалок. Пытаясь свалить вину за поражение на союзников, австриец изо всех сил пытался сохранить лицо при неудавшейся игре. И это ничтожество хотело остановить его, Бонапарта… Что ж, с таким не стоит миндальничать!
– Итак, Ваше Величество, обещаете ли вы не начинать более войны против меня? – спросил Наполеон.
– Обещаю! Даю слово, и я сдержу его!.. – высокопарно ответил Франц.
И на том спасибо. Бонапарт проводил императора до кареты и при расставании даже обнял того за плечи.
Когда карета скрылась из виду, он повернулся к свите и весело заметил:
– Господа, мы возвращаемся в Париж. Мир заключен…
Пресбургский мир лишил Австрию Венгрии, Истрии и Далмации, отошедших Итальянскому королевству, а также Тироля и Швабии, ставших владениями германских курфюрстов. Но это уже мало кого волновало: главное, Францу была возвращена Вена.
Грабить – так грабить! Бонапарт заставил Франца выплатить ему 8 миллионов франков наличными плюс 32 миллиона – векселями. Победителей, как известно, не судят. Впрочем, сам Бонапарт считал, что путь к власти вымощен лицемерием и отсутствием к жертвам какой бы то ни было жалости. Поверженный враг этого просто не заслуживает!
А как же русские? Они ушли. Заплатив, как всегда, дороже всех – солдатскими жизнями…
Следует сказать, Аустерлиц едва не стал самой позорной страницей в русской военной истории. Царь Александр лишь по счастливой случайности не лишился всей армии. И это наверняка бы произошло, если б не находчивость самого царя.
При выходе из района боевых действий под Аустерлицем наперерез русским частям выдвинулся корпус маршала Даву. Французы могли легко расправиться с измотанным и деморализованным противником. Понимая это, Александр пошел на хитрость.
К французам были высланы парламентеры. Когда русского посланника доставили к Даву, тот заявил:
– Между императорами начались мирные переговоры, поэтому сражение между нами бессмысленно…
– Впервые слышу! – воскликнул удивленный маршал. – Требую письменных подтверждений!..
– Они вам будут доставлены, – не моргнув глазом, заверил француза находчивый парламентер.
Вскоре Даву уже вскрывал письмо от царя. В послании, написанном Александром по-французски, подтверждались слова переговорщика; кроме того, оно содержало требование беспрепятственно пропустить армию к русской границе. Текст письма был скреплен личной печатью российского самодержца, что снимало все подозрения. В результате русские беспрепятственно ушли.
Когда обо всем этом было доложено Наполеону, тому ничего не оставалось, как только кусать с досады локти…
Аустерлиц показал, что всех можно бить. И не только поодиночке. Коалиция – миф; особенно когда во главе враждебного ей войска стоит талантливый военачальник. После Аустерлицкой виктории никто в Европе уже не сомневался в полководческом таланте французского императора. Даже русские, которым после суворовской «прогулки по Альпам» сам черт был не брат, и те присмирели. Но Бонапарт понимал: эти притихли лишь на время.
Помимо англичан и русских, еще была Пруссия. Со времен Фридриха Великого Пруссия считалась главным игроком на европейском театре военных действий. Но «блицкриги» Бонапарта и обещание корсиканца отдать Ганновер заставили прусского короля Фридриха Вильгельма III[109] занять выжидательную позицию. Аустерлиц еще больше убедил короля в непобедимости Наполеона.
Но отсидеться не удалось. После того как французы пригрозили в случае несговорчивости уступить Ганновер британцам, пруссаки сильно обиделись и в июле 1806 года заключили союз с Россией. А потом, проведя мобилизацию, предъявили Франции ультиматум, в котором предлагалось вывести войска за Рейн. (Прусская королева Луиза, убежденная, что влюбленный в нее царь Александр не оставит немцев одних, действовала на свой страх и риск.) Но, как выяснилось, пруссаки слишком много о себе возомнили. Их расчет на стремительное овладение баварскими землями силами трех армий (без помощи русских, которые были только на марше) не оправдался. Не дав этим армиям соединиться, Бонапарт разделался с каждой поодиночке.
Самым крупным сражением оказалась битва при Йене 14 октября 1806 года, закончившаяся полным разгромом армии германского принца Гогенлоэ. Принца подвела самонадеянность. Прусский военачальник решил, что перед ним лишь часть французской армии, поэтому даже не составил диспозиции. В то время как Наполеон считал обратное – что имеет дело со всей прусской армией; поэтому, лично проведя рекогносцировку, приказал под прикрытием ночи занять все естественные позиции. Наутро прусские солдаты, атакованные со всех сторон, были вынуждены спасаться бегством.
Ветераны вспоминали, как за два дня до битвы Бонапарт провел в Лобенштейне смотр 2-го полка конных стрелков. Подойдя к командиру полка, он спросил:
– Сколько у вас здесь солдат?
– Пятьсот, – ответил, вздохнув, полковник. – Среди них много молодых и неопытных…
– Какое это имеет значение, – удивился главнокомандующий. – Разве не все они французы?..
Потом, повернувшись к солдатам, крикнул:
– Дети мои, вы не должны бояться смерти! Когда солдаты презирают смерть, они загоняют ее в ряды врага…
И «дети» не подвели…
После Йены с Пруссией как таковой было покончено. Немецкие «неприступные» крепости одна за другой преподносили победителю ключи; большинство бастионов сдавалось без боя: Ней вошел в Магдебург, генерал Лассаль[110] – в Штеттин. Комендант Кюстрина лично предоставил французам десятки лодок для наступления на крепость; в Любеке 14-тысячная армия прусского генерала Блюхера, подняв руки, сложила оружие.
Когда Наполеон вошел в Берлин (27 октября 1806 года), прусского короля там не оказалось: покинув разбитые войска, Фридрих Вильгельм III в это время выторговывал свободу у русского царя.
Незадолго до этого, 24 октября, Наполеон со свитой остановился близ прусской столицы – в Потсдаме, в замке Сан-Суси. Для французского императора посещение фамильного королевского замка было знаковым: он преклонялся перед гением Фридриха Великого. Бонапарт с интересом обошел апартаменты прусского короля, подержал в руках подзорную трубу Фридриха, полистал его книги с пометками на полях, посетил гарнизонную церковь Потсдама и могилу почившего монарха. Его все волновало. Когда же корсиканцу принесли шпагу кумира с портупеей и орденские ленты, завоеватель не удержался и решил сделать себе в прямом смысле королевский подарок, приказав взять трофеи с собой в Париж. Поймав неодобрительные взгляды свиты, Бонапарт коротко бросил:
– Для меня эти трофеи дороже всех сокровищ короля Вильгельма. Я передам их коменданту Дома инвалидов, который сохранит их как свидетельства побед моей Великой армии…
Побежденная Германия оказалась оккупирована от Рейна до Эльбы. Верный себе, с побежденными Бонапарт не церемонился: Пруссии предлагалось выплатить колоссальную контрибуцию почти в 160 миллионов франков. (Грабить – так грабить!)
Унижения избежала лишь Саксония, курфюрст которой, согласно указу Наполеона, стал… королем.
Приятно быть победителем. Победителя не судят. Уже это – немало…
Вот и все. Отныне французам в Европе мешали только русские. Ладно британцы – те далеко; на то и Альбион, что он туманный – где-то там, за Ла-Маншем. Другое дело – их финансовая и моральная поддержка России, войска которой теперь стояли у границ с Восточной Пруссией. До Петербурга, как и до Лондона, далеко; но не будь Британии и Московии, Европа уже давно жила бы по одному щелчку пальцев. Его пальцев, Наполеона Бонапарта.
Сделано, к слову, было немало. Первая Республика вдруг превратилась в Первую Империю. И против никто не сказал ни слова. Шуты! Выходит, все только этого и ждали. Кричали об одном, а мечтали, выходит, совсем о другом. Или им просто надоел клацающий звук гильотины? Тоже аргумент. Зачем заниматься глупостями, когда каждый француз может доказать свою преданность Отечеству не на плахе, а в боевом строю? Спасибо, они его поняли и поддержали. И конечно, поверили. Отныне орлы и пчелы на французских знаменах – символы императорской власти и труда – станут олицетворением «эпохи Наполеона». Дай срок – и Франция будет править миром!
Бонапарт отнюдь не бредил. Его проницательный ум и хладнокровие позволяли многое – например, брать планку, которая в глазах остальных монархов могла показаться безумием. Однако самому Наполеону было не до сантиментов: если хочешь чего-то достичь – не стоит медлить. Нерасторопность слишком дорого обходится. И пример Бонапарта мог это подтвердить.
Европа лежала у его ног. Правда, не вся. «За кадром» оставались Британия и Россия – непримиримые враги «узурпатора». Но если русский царь хотя бы пытался играть роль миротворца, то англичане делали все, чтобы вывести корсиканца из себя. Бритты никак не могли смириться с мыслью, что власть у соседей была просто-напросто узурпирована. Они могли терпеть кого угодно из Бурбонов, к которым за столетия все привыкли, но Бонапарт вызывал только ненависть. В глазах британцев власть Наполеона напоминала некий поридж[111] из корсиканской семейственности, военной казармы и проходимцев разных мастей. И с этим следовало что-то делать…
Войдя в Польшу, французский орел наступил на лапу другому орлу – двуглавому. И за этим из-за Ла-Манша с ухмылкой наблюдал британский лев…
После битвы требуется отдых; долгая разлука манит радостью встречи. В «стеганом одеяле из дам»[112], длину которого не смог бы измерить и сам Бонапарт, императрица Жозефина по-прежнему занимала самое почетное место. И августейший титул навсегда бы остался при ней, если б не одно обстоятельство: несмотря на все старания Императора, он никак не мог стать отцом. Острие отчаяния сильно ранило самолюбие Наполеона: неужели он бесплоден? При мысли об этом покоритель Европы начинал сильно нервничать.
Бонапарт Жозефину не просто любил – он ее почти боготворил. Поэтому к разного рода мимолетным связям относился легко и спокойно: что они в сравнении с высокой любовью к Жозефине?! Как говорится, жена женой, а подружки – подружки и есть. И все же для полной семейной гармонии не хватало ребенка, который этот брак сделал бы незыблемым. Но долгожданного сына все не было (о дочке Наполеон даже не думал!).
С какого-то времени заволновался весь клан – мать Летиция, сестры и даже братья. Действительно, как быть с наследником?
– Эта старая кляча не способна даже родить ребенка, – шептались Полина и Каролина. – Императора следует познакомить с хорошенькой молодой женщиной, способной подарить ему маленького Бонапартика. Только тогда он наконец поймет, что со своей потаскухой ему пора расстаться…
От слов сестры перешил к делу. На примете у Каролины имелась одна восемнадцатилетняя девушка – некая Элеонора де ла Плэнь.
– Эта плутовка сделает все, что мы скажем, – уверяла Каролина. – Она порочна и любит деньги…
Несмотря на возраст, Элеонора уже была замужем за капитаном драгунского полка, угодившим за решетку за мелкое мошенничество. Оказавшись в свите будущей Неаполитанской королевы (Каролины Бонапарт, жены маршала Мюрата) в замке Нейи, там она быстро прижилась, и однажды судьба (не без участия все той же Каролины) свела чаровницу с Наполеоном. Девушка тому приглянулась, и вскоре они стали встречаться.
Однако многочисленные свидания Бонапарта оказались бесплодными: Элеонора цвела и хорошела. И только. Бонапарты призадумались. Если так пойдет и дальше, волновались они, их Наполеоне совсем разочаруется в своих отцовских способностях. Придется, по-видимому, подыскивать новую подружку…
Совсем иного мнения придерживался сметливый свояк императора – маршал Мюрат, женатый на Каролине. Не говоря ревнивой супруге ни слова, в один из вечеров он отправился к Элеоноре и быстро объяснил разбитной служанке, что она ему очень даже нравится. Девица, пишет Ги Бретон, «не была экспансивной натурой, но заключила, что она, должно быть, во вкусе всей семьи».
«Подлая измена» прошла незаметно по единственной причине: у Императора появилось новое увлечение в лице… Стефании де Богарне, только что удочеренной племянницы Жозефины (к слову, при живом отце!). Но главный нюанс заключался даже не в этом. Девушку собирались выдать замуж; и не абы за кого – за самого принца Луи Баденского, бывшего от Стефании без ума. Правда, сама невеста мечтала лишь о Наполеоне, который не прочь был доставить ей эту радость, ведь он и сам, казалось, потерял голову. Как шептались, император переселил свою приемную дочь во дворец на правах официальной фаворитки.
Жозефина была вне себя! Да и остальные Бонапарты не испытывали восторга (рассчитывали на одно, а получили совсем другое). Кроме того, запахло нешуточным скандалом. Сестры напомнили любимому братцу, плакавшему от отчаяния, о правилах приличия. Пришлось отделаться малым. Наполеон заказал для Стефании кучу дорогих вещей для приданого, а к свадьбе подарил великолепное бриллиантовое колье за полтора миллиона франков! Но и этого ему показалось недостаточно. К подаркам была добавлена райская земля Бризгау. И лишь тогда мучимый ревностью Жозефины Император спровадил молодоженов – князя и княгиню Баденских – туда, где им и надлежало жить, в Баденское княжество.
Депрессия прекратилась сразу после того, как Наполеон вновь вспомнил об Элеоноре, которая, как мы помним, в объятиях Мюрата особо не скучала. Любовь монарха, тем не менее, оказалась на новом витке отношений, закончившихся радостной вестью: Элеонора ждет ребенка!
Бонапарты были на седьмом небе от счастья! Ну уж теперь Жозефине точно придется убраться, радовались они. Правда, втихомолку посмеивались: слухи о «бравых похождениях» Мюрата уже докатились до некоторых членов семьи (кроме, разумеется, Каролины).
Но Императору было не до слухов – он был поистине счастлив! Наконец-то сбылась многолетняя мечта, и он станет отцом! Пусть матерью его сына будет… э-э… как ее? Да, да, Элеонора – не все ли равно?..
Наполеон перевез девицу, носившую под сердцем его ребенка, в особняк на улице Победы, в дом под номером два. (На этой же улице они жили когда-то с Жозефиной; на ней же поселит пани Валевскую.)
В декабре 1806 года Элеонора родит малыша. Мать назовет сына Леоном[113]. Сокращенное имя прямо указывало на несокращенное отца – Наполеон. Вместе с нежным письмом счастливый папаша отправит Элеоноре много денег и дорогие подарки. Впредь эта женщина не будет нуждаться ни в чем. Впрочем, она и не жаловалась. Но в душе сокрушалась: ведь будь немного порасторопнее, возможно, ей удалось бы кое-кого подвинуть со стула, называемого троном.
Через несколько лет Наполеон это сделает сам…
Тот день, когда Республика превратилась в Империю, для Жозефины стал личным несчастьем. Императорский титул Наполеона был выгоден разве что его ненасытному корсиканскому семейству, аппетиты которого росли не по дням, а по часам. Еще вчера пределом мечтаний родственников была женитьба «их Наполеоне» на богатой дочурке зажиточного буржуа, от которого можно было добиться приличного приданого. Однако со временем аппетиты маменьки, сестер и братьев достигли эверестовых высот. Если уж требовать – так королевства, если подарок – то бриллиантовое ожерелье.
Что уж говорить о Жозефине! «Старую потаскуху» – на свалку! Принцесс для Бонапарта – вся Европа, помани пальцем. Одних немецких наберется с полдюжины. Понимала ли это сама Жозефина? Безусловно. Поэтому карьеру супруга выше Первого консула рассматривала как собственное поражение.
Отдавал отчет в действиях Хозяина и Фуше – единственный преданный друг Жозефины, с которым та могла делиться своими сомнениями. Хотя и так все было ясно: без наследника брак долго не продержится. Да и самому Фуше монархия претила. Прежде всего он – республиканец. Был им и остался. Разве не депутат Фуше голосовал за смерть короля? И если появится новый монарх – за что же тогда боролся г-н Фуше все это время?
Поэтому, когда все это случилось (провозглашение Империи), эти двое – Фуше и Жозефина – первыми поняли, что для них наступают нелегкие времена…
Впрочем, пойдя поперек «корсиканского клана», Фуше так или иначе ступил на тропу войны. Отныне мстительный клан будет уничтожать каждого, оказавшегося на этой тропе.
…Зимой воевать – только дурачиться. Если задумал грандиозную баталию – начинай ее в хорошую погоду. Чтоб солдаты не мерзли, кони не дохли, а пушки не пришлось таскать по сугробам. Раненый на снегу – все равно что мертвец: при потере крови долго не продержится. Эту истину Бонапарту когда-то поведал старый вояка Дюгомье. Все, что касалось тактики, Наполеон схватывал на лету. А потому мудрые слова генерала запомнил. Действительно, зимой воевать не хотелось. Ни Императору, ни маршалам, ни солдатам. Зима непредсказуема; холод и снегопад способны навредить больше, чем целая армия противника. Другое дело, если некуда деваться и противник сам нарушает общепризнанные правила…
В начале ноября 1806 года на помощь разгромленным прусским войскам Александр I отправил 60-тысячный корпус генерала от кавалерии Леонтия Беннигсена[114], а позже – еще один корпус, генерала от инфантерии Федора Буксгевдена[115] (40 тысяч человек). Через месяц начались активные боевые действия. Французы постоянно атаковали арьергардные отряды русских в надежде задержать движение главных сил. Но те умело маневрировали, избегая крупных столкновений.
Аустерлиц подействовал на русских отрезвляюще. Стало понятно, что и при превосходстве сил можно оказаться битым. Даже если во главе войск прекрасный полководец. В бою важно все: вплоть до направления ветра и количества отмеренных солдатами верст. По крайней мере одно новшество, введенное царем Александром в войсках, оправдало себя на все сто: появление в русской армии дивизий. Старая бригадно-корпусная система тоже была неплоха, однако, как рассуждали в Петербурге, о качестве каши судят во время еды. Боевые действия в Европе показали, что именно дивизия, при ее количественном составе в 15–20 тысяч солдат и офицеров, была способна, закрепившись на выгодных позициях, продержаться до прихода главных сил несколько суток. Дивизии бились отважно; русский солдат показывал пример удивительной стойкости.
За спинами воюющих армий, верные своей привычке загребать жар чужими руками, проявляли небывалую активность британцы.
«Англичане обещали могучую поддержку деньгами, снаряжением и даже людьми, – пишет Л.А.Тьер. – Они возвещали о высадках в различных точках побережья Франции и Германии, и в частности об экспедиции в Шведскую Померанию, в тыл французской армии. Но было слишком вероятно, что внимание и силы англичан отвлекутся на захват богатых колоний Голландии и Испании, плохо защищенных в эту минуту из-за войн на континенте».
В ночь на 14 декабря генерал-фельдмаршал Каменский, под началом которого находилась русская армия, сложил с себя обязанности главнокомандующего, передав полномочия генералу Беннигсену. Войска стояли в районе Пултуска, севернее Варшавы. Привыкшие к легким победам, французы решили расправиться с противником с ходу. Не удалось. Ни разбить, ни даже потеснить. Русским же бой под Пултуском напомнил хорошее масленичное мордобитие стенка на стенку. Зато французы были немало удивлены: уже по ходу сражения им стало понятно, что на сей раз имеют дело не с упавшими духом пруссаками, а совсем с другим противником – стойким и упрямым.
Но не только этим удивили русские. Зимней стужи для «варваров» будто не существовало вовсе: не желая поворачивать обратно, они направились… к Кенигсбергу. Именно там, в главной прусской цитадели, находились военные склады. Расположившимся на зимних квартирах в Польше французам стало не до отдыха. И все же Бонапарт был доволен: чем дальше противник продвинется вглубь Восточной Пруссии, тем меньше шансов у него останется унести оттуда ноги.
Решение пришло само собой: русских следовало хорошенько проучить! Чтобы больше не совали нос в Европу…
Все карты едва не спутал строптивый маршал Ней. Произведя инспекцию войск, он выразил недовольство зимними квартирами в районе Найденбурга. Поразмыслив, маршал без приказа Наполеона отдал распоряжение немедленно выдвинуть кавалерию на Гуттштадт и Гейльсберг, в полсотне километров от Кенигсберга. Движение французов не осталось без внимания русских. Когда о перемещении 6-го армейского корпуса Нея доложили Беннигсену, главнокомандующий расценил это как начало большого наступления на столицу Восточной Пруссии, где, как мы помним, находились богатые склады. Оставив 20 000 солдат под командованием генерала Эссена под Варшавой, русская армия двинулась на Гейльсберг. В планах Беннигсена было атаковать по пути 1-й армейский корпус Бернадота, а затем, форсировав Вислу, стремительным маневром перерезать коммуникации Великой армии[116].
Наполеон негодовал! Ней вызвал нешуточную заварушку, из-за которой теперь приходилось снимать войска с зимних квартир и готовиться к грандиозной баталии. В войска полетели секретные депеши о передислокации. Бонапарт чувствовал себя уверенно. Его Великая армия (200 тысяч человек) была в два раза многочисленней «пришельцев» (себя к таковым французы не причисляли), так что все зависело от тактического мастерства полководцев. Лучшим решением виделось отрезать русских от дороги на Кенигсберг, оставив без провианта и запасов вооружений; маршалам Нею и Даву была поставлена задача обойти противника с флангов (кроме того, части Нея не должны были пропустить прусский корпус генерала Лестока (около 14 тысяч человек)). В ходе боя Наполеон предполагал разбить русскую армию на отдельные группы и уничтожить их поодиночке.
Беннигсену ничего не оставалось, как принять вызов, брошенный Бонапартом. Задача русских заключалась в том, чтобы, нанеся противнику сокрушительный удар, не допустить его прорыва к Кенигсбергу.
Сражение было лишь делом времени…
Русские войска остановились северо-восточнее городка Прейсиш-Эйлау, заняв позицию так, что одновременно прикрывали две дороги – одну на Кенигсберг, а другую – на Фридланд, ведущую к границе[117]. Командование войсками было возложено на трех генерал-лейтенантов: Александра Тучкова (правое крыло), барона Фабиана Сакена (центр) и Александра Остермана-Толстого (левое крыло). Общая численность русских войск составляла около 70 тысяч человек при 400 орудиях (Наполеон располагал примерно той же численностью войск при 450 орудиях).
Три дивизии маршала Сульта заняли позицию левее дороги на Кенигсберг, составив, таким образом, левое крыло французских войск. Центром, где были сосредоточены значительные силы кавалерии, командовал маршал Мюрат. Правым крылом должен был стать находившийся на подходе 25-тысячный 3-й корпус маршала Даву, которому предстояло мощной атакой опрокинуть русских и по возможности зайти им в тыл. В помощь Даву прилагались дивизия Сент-Илера, корпус Ожеро и вся кавалерия. Таким образом, против левого фланга Остермана-Толстого Наполеон сосредоточил целую армаду – три четверти всех французских войск.
При удачном исходе сражения Бонапарт планировал, окружив русскую армию, полностью уничтожить ее. Император тщательно разрабатывал план битвы; свой командный пункт он разместил на местном кладбище, откуда открывался хороший обзор предстоящего поля битвы. Если ударить по левому флангу русских, рассуждал Бонапарт, и обойти с фланга, противник окажется в мешке. Эта баталия принесет ему новые победные лавры…
Позже французы в исходе сражения при Прейсиш-Эйлау будут винить непогоду. Незадолго до столкновения задул сильный ветер, пошел редкий снег.
– Разрешите узнать, Ваше Величество, когда начинаем? – поинтересовался у императора генерал Ожеро. – Погода портится…
– Успокойтесь, генерал, – ответил ему Бонапарт. – Мне советовали взять Эйлау уже сегодня вечером. Однако я не люблю этих ночных сражений и не хочу двигать свой центр слишком далеко вперед до прибытия Даву и Нея. Я намерен ждать их до завтра на этом плато. При наличии артиллерии это прекрасная позиция для нашей пехоты, не правда ли? Завтра, когда Ней и Даву встанут в линию, мы все вместе двинемся на противника…
Плохая погода мешала всем – и французам, и русским. Но в планах Беннигсена и мысли не было отсидеться за пеленой снега. И те и другие жаждали боя; и каждый надеялся если не на победу, то однозначно на отстаивание своих стратегических интересов. Погода, в общем-то, была ни при чем.
Еще до начала сражения французы начали пристреливаться к русскому арьергарду. 7 февраля произошла кровопролитная схватка в Цигельхофе арьергардных частей русской армии князя Багратиона и генерала Барклая-де-Толли с корпусами Мюрата и Сульта. Однако в тот день этим все и закончилось.
С рассветом 8 февраля Беннигсену доложили о перемещении неприятельских войск. Русский главнокомандующий приказал открыть артиллерийский огонь. Французы ответили тем же, двинув в атаку части левого крыла. Маршал Сульт для отвлечения внимания противника от движения корпуса Даву начал активные боевые действия. Но русские без труда отбили атаку и, перейдя в контратаку, бросили на французскую пехоту драгун.
С появлением частей Даву Бонапарт отдал приказ Ожеро и Сент-Илеру ударить по центру войск Беннигсена, стоявших в районе Зерпаллена. Но и здесь все пошло не так. Русские встретили противника плотным картечным огнем из семи десятков орудий. В это время погода окончательно испортилась: повалил снег, началась метель. Картечные выстрелы выбивали в колоннах французов целые просеки. Метель и кровавое месиво обескуражили воинов Великой армии. Воспользовавшись замешательством французов, из снежной мглы со штыками и саблями вылетели, начав очередную контратаку, рассерженные русские. Пушки смолкли. Сквозь завывания снежного вихря теперь слышались крики, стоны, звон стали… То был звук рукопашного боя.
Солдаты бились отчаянно, никто не хотел оставить поле боя за противником. Некуда было ступить, вспоминали очевидцы, всюду лежали трупы и стонали раненые. Постепенно русские стали теснить неприятеля, который шаг за шагом начал пятиться. А потом и совсем побежал, гонимый бросившимися в атаку гренадерами.
Кавалерия Беннигсена, двинувшись в сторону кладбища, едва не прорвалась к ставке Бонапарта, который с восхищением глядел на атаку русской конницы. В один из моментов боя Наполеон, не удержавшись, произнес:
– Какая отвага!.. Какая отвага!..
Вокруг французского главнокомандующего падали ядра, свистела картечь; рядом стонали раненые адъютанты, мертвые тела покрыли склон холма. Казалось, еще немного – и Великая армия побежит… Но, глядя на своего несгибаемого Императора, французские солдаты, устыдившись минутной слабости, с криками «Vivat l’empereur!» вновь бросились в бой.
Когда русские всадники уже могли разглядеть лицо «Буонапартия», неожиданно навстречу им вылетела французская кавалерийская лава. На поле битвы были пущены эскадроны маршала Мюрата. Разбив центр русской армии пополам, кавалеристы Мюрата столкнулась с русской конницей. Началась кровавая сеча! И вновь – звон стали, конское ржание, крики о помощи и команды командиров эскадронов… Человеческие страдания вперемежку с безжалостной бойней. Морозный воздух наполнился терпким запахом крови…
Силы оказались равны, кавалерийское побоище закончилось… ничем. Потери с обеих сторон были огромны. Истекая кровью, стороны разошлись…
Бонапарт был темнее тучи. Он понимал, что только стремительная атака Мюрата спасла его армию от поражения.
К середине дня усилилась артиллерийская дуэль. В полдень в сражение наконец-то вступил 3-й корпус маршала Даву. Он с ходу атаковал русских у Зерпаллена, но без существенного успеха: противник отчаянно сопротивлялся. Тем не менее французы напирали. К корпусу Даву примкнула дивизия Сент-Илера; на подходе были еще две драгунские дивизии. Под мощными ударами неприятеля левый фланг Беннигсена был вынужден откатиться, покинув укрепленные позиции.
Но и в этот критический момент Фортуна не оставила русских. На помощь истекающим кровью батальонам к Ауклаппену, где разгорелся ожесточенный бой, с правого крыла подошли три конно-артиллерийские роты (36 орудий) под командованием подполковника Ермолова[118]. Развернув орудия, Ермолов направил огонь своих пушек сначала на французскую пехоту, а потом стал громить и вражеские пушки. Пойдя в атаку, русские вновь овладели стратегически важным Ауклаппеном.
«Неприятель сделал несколько бесполезных атак на центр наш… Нападение на левый фланг было успешнее, – вспоминал Ермолов. – Не остановили его ни благоразумные распоряжения генерала барона Сакена, ни сопротивление неустрашимого генерал-майора графа Остермана-Толстого. Левый фланг отошел назад и составил почти прямой угол с линиею армии».
К вечеру на горизонте показались передовые части корпуса Лестока. Войдя в соприкосновение с французами, пруссаки с ходу пошли в атаку, вследствие чего левому флангу Остермана-Толстого не только удалось устоять, но и отбросить противника практически повсеместно…
Одно из самых кровопролитных сражений века фактически закончилось. Пушечная канонада, продолжавшаяся до самой ночи, уже никому не угрожала – она явилась разве что поминальным салютом по павшим воинам[119].
Из воспоминаний хирурга Великой армии доктора Перси:
«Никогда прежде такое множество трупов не усеивало столь малое пространство. Все было залито кровью. Выпавший и продолжавший падать снег скрывал мало-помалу тела от удрученного взгляда людей. Особенно много трупов было у ельника, за которым сражались русские солдаты. В поле и на дороге валялись тысячи ружей, шапок и кирас. Склон холма, несомненно, служивший неприятелю прикрытием, был усеян сотней окровавленных тел; искалеченные, но еще живые лошади ждали, когда голод повалит их на груды мертвецов. Перейдя через одно поле, мы тут же оказались на другом, также усеянном трупами».
Победителей не было…
Впервые после победоносного шествия по Европе Наполеона щелкнули по носу. Больно и даже унизительно. Ведь и в Лондоне соглашались, что в сухопутных баталиях равных Бонапарту нет. Оказывается, есть: русские. Те самые, которых он разгромил при Аустерлице; те самые, чей император как полководец показал свою полную бездарность; те самые… Стоп! После Прейсиш-Эйлау Наполеон вдруг осознал, что русские – далеко не «те самые». В них что-то кардинально изменилось. Было очевидно, что московиты, как и французы, не любили проигрывать. Если же отступали, то делали это, лишь подчиняясь приказу.
В этих «чертовых русских» было что-то еще – например, их несгибаемая твердость. «Стоять насмерть!» — этот клич московитов (об этом Бонапарту докладывали его боевые офицеры) сильно смущал французского императора. «Смертников» Наполеон обычно уничтожал. Но на их месте тут же появлялись новые. И так без конца.
– Этим русским не хватает одного – хорошего полководца, – ворчал Бонапарт, наблюдая в подзорную трубу за наступавшими боевыми порядками противника. – Взгляните, Бертье, они бьются насмерть. Какая отвага, какой героизм! Будь у меня побольше таких солдат, моя Империя простиралась бы от Атлантики до Тихого океана…
Уже на следующий день после мясорубки под Прейсиш-Эйлау Наполеон напишет Талейрану: «Надо начать переговоры, чтобы окончить эту войну». Шарль Морис де Талейран полностью поддержал Императора, назвав «битву вничью» «немного выигранным сражением».
Триумфальному шествию Бонапарта по Европе требовалась немедленная передышка…
Конец первой части