нчался от последствий регулярных испытаний новых препаратов на себе. И это понятно: ошибся чуть-чуть – и вот тебе передозировка! Еще разок-другой – а там рукой подать до почечной недостаточности… Поэтому пациенты нередко погибали как от самих болезней, так и от врачебного вмешательства, причем зачастую как раз из-за низкого качества лекарственных гомеопатических средств.
Таким образом, нельзя исключить поступление мышьяка в организм нашего героя как раз через гомеопатические препараты, назначаемые лечащими докторами. Как эскулапы рассчитывали необходимые дозировки лекарств – только им было известно.
Зато, как уверяют Бен Уайдер и Стен Форсхувуд, самым грамотным на острове Святой Елены оказался граф де Монтолон. «Бесшабашный кутила», способный отличить разве что шардоне от кло-де-вужо (любимые вина Бонапарта), вдруг предстает перед нами изощренным химиком-отравителем. Если, скажем, после рвотного камня подсунуть хозяину бокальчик оршада – будет та-ко-о-е! Синильная кислота среагирует с соляной кислотой желудочного сока и каломелью, после чего выделится сулема, которая разъест стенку желудка… Не слишком ли для среднего умственного уровня придворного генерала? Опытные врачи, находясь у постели больного, ломали головы, а для какого-то несведущего в медицине «придворного шаркуна» все было известно наперед – как дважды два… Бред, да? То-то и оно.
Нестыковка и в другом. Как уже было сказано, начиная с 7 апреля 1821 года умирающему Наполеону стали подавать «новое вино», которое на самом деле было вовсе не вино, а некий напиток под названием оршад. По мнению авторов расследования, именно этот напиток сыграл не последнюю роль в скором уходе Пациента. Так вот, автор этих строк не поленился ознакомиться со строками первоисточника (мемуарами Луи Маршана) и был немало удивлен: как выяснилось, Бонапарт предложенный ему напиток лишь попробовал, после чего решительно отказался от этого самого «нового вина».
Судите сами. Вот что на самом деле пишет камердинер Маршан: «В 4 часа дня император поел немного желе с супом. …Гофмаршал переводил слова императора доктору Арнотту и наоборот. <…> Д-р Арнотт принес с собой немного тонизированного вина в концентрированном виде, и император распорядился, чтобы я попробовал его. Я нашел вино горьковатым, но приемлемым. Император согласился попробовать его, пообещав, что начнет пить его со следующего дня. Д-р Арнотт сказал, что пульс императора стал лучше прощупываться, что несколько обнадежило нас.
9 и 10 апреля я предложил императору это вино. Несколько раз он в довольно резкой форме отказывался от него, заявив, чтобы я вместо него пил это вино; оно принесет ему такую же пользу, как если бы он сам выпил его».
Следует признать, что «исследователи» явно искажали некоторые факты, выдавая, ничтоже сумняшеся, желаемое за действительное.
Теперь еще раз о том, откуда могли попадать запредельные дозы мышьяка в организм Наполеона. На эту тему написаны сотни диссертаций, статей, монографий; еще столько же ждут своего часа. К слову, совсем «свеженькое» открытие: если, как говорят, съесть килограмм-полтора королевских устриц, то мышьяк появится не только в волосах, но чуть ли не посыплется из ушей. Подтвердить подобное не берусь, ибо королевские устрицы на моем столе не водятся.
Следует напомнить и о винных дубовых бочках, которые в те годы имели обыкновение обрабатывать мышьяком. Мало того, в девятнадцатом веке мышьяк можно было встретить не только в вине, но и в пиве, солоде, мармеладе и даже в хлебе!
К слову, вино в Лонгвуде было отвратительного качества. Об этом оставил воспоминания граф Лас Каз: «Худшая вещь в наших жалких обедах – вино, которое в последние дни настолько отвратительно, что сделало нас всех больными. Мы даже обратились с просьбой в лагерь английского пехотного полка, надеясь, что вино, которым нас снабжают, нам поменяют, так как получаемое вино мы пить не можем».
Да, долгие годы ученым не давали покоя обои в комнатах Лонгвуда, где жил император. Доказано, что в составе красителя тех обоев (они были зеленого цвета) был обнаружен мышьяк. Влажный климат острова способствовал отсыреванию обоев; на них заводилась плесень, которая превращала устойчивые неорганические соединения мышьяка в летучий триметилмышьяк. Есть предположение, что ядовитые испарения этой гадости вполне могли попасть в организм Бонапарта.
Напомню, согласно версии западных исследователей, Наполеона травили через вино, которое к столу подавал граф Монтолон. Последний ведал в Лонгвуде снабжением и всем хозяйством; он же имел ключи от винного погреба. Император предпочитал всегда одни и те же сорта вин из своих личных, так называемых коллекционных бутылок (хотя большинство сортов все-таки было из бочек). Для остальных имелись другие вина. На остров вина тем не менее доставлялись в бочках и разливались в бутылки уже на месте. Поэтому яд, если и подсыпался, то, скорее всего, прямо в бутылку, предназначенную именно для Наполеона. Сыпался, естественно, «на глазок». Отсюда и разные дозы отравления, и резкие ухудшения самочувствия, сменявшиеся улучшениями. Ухудшение – и снова улучшение; ухудшение – улучшение… Как по волнам памяти: в минуты улучшения император начинал вспоминать прошлое, диктуя свои воспоминания; при ухудшении – не вставал с постели…
Как ни странно, эти «волны памяти» напомнили мне исторические коллизии Средневековья, связанные с отравлениями. Все те же фамилии – Медичи, Гонзага, Борджиа… В те годы отравления солями тяжелых металлов стали чуть ли не правилами хорошего тона. Выпил бокальчик вина за здравие короля или римского понтифика – и поминай как звали. Извели не один знатный род.
Заслуга Бена Уайдера и Стена Форсхувуда в том, что им удалось доказать, что Наполеон подвергался хроническому отравлению мышьяком. И как к этому ни относись, факт бесспорен. Зато игра в детективов, на мой взгляд, завела их слишком далеко. Хотя уже самый первый анализ волос являлся подсказкой: Бонапарт подвергался воздействию мышьяка задолго до ссылки на остров Святой Елены – еще в 1805 году! Но исследователям хотелось видеть то, во что они беззаветно верили.
Неужели императора хотели умертвить даже тогда, когда вся Франция в его адрес кричала «Vivat!», а в воздух чепчики бросала? Может, и бросала (я о чепчиках), только делали это далеко не все. У триумфатора врагов порой не меньше, чем друзей. В любой момент могли отравить или заслать наемного убийцу. (Вспомним гибель Марата от ножа Шарлотты Корде.) Наполеон был корсиканцем, французом – лишь отчасти. И что такое «вендетта», знал довольно хорошо. Как и то, что с установлением Первой Империи национально-освободительная борьба на Корсике откладывалась на неопределенное время. И это сделал Бонапарт. Корсиканец по крови. Стоит ли говорить, что какой-нибудь голодранец из Аяччо при желании мог запросто расправиться с тем, кто разрушил радужные мечты островитян. И это лишь одна (не самая сильная) карта из колоды врагов, противостоявших Бонапарту.
Наполеона ненавидела вся Европа. Добровольно подчиняются лишь дураки, но никак не целые народы и страны. Поэтому с самого восхождения на трон смерти национальному триумфатору не желал (помимо членов семьи) разве что его камердинер и личный врач, для которых Бонапарт являлся истинным благодетелем.
И вновь о Монтолоне.
Шарль-Тристан де Монтолон впервые сблизился с Бонапартом в лесу под Фонтенбло весной 1814 года. В тот период, когда для императора все самое главное, казалось, осталось позади – Триумф, победные баталии, Империя и Власть. Попытка покончить жизнь самоубийством оказалась неудачной. Уже по пути на остров Святой Елены лишившийся всего Наполеон мысленно обдумывает пережитое. И приходит к очевидному: проклятый остров – его последний приют. С самого первого года жизни на Святой Елене у него с особой силой обостряется старая мания – боязнь быть отравленным.
Сказать по правде, основания для «мании» имелись. Бонапарт отдавал себе отчет, что его карта бита, и он никому не нужен – ни как человек, ни как политик (о каком-либо троне и речи быть не могло!). По большому счету, Наполеон всем только мешал. Уже одно то, что содержание Пленника обходилось союзникам в копеечку, заставляло задуматься. Получалось, лучшим выходом из создавшейся ситуации была его смерть. И чем скорее – тем лучше. Вероятнее всего, от отравления. Негромко и без лишней шумихи. Умер и умер, кто там будет докапываться до истинной причины кончины «узурпатора»? Подобные мысли буквально сводили Бонапарта с ума…
Вернемся к только что цитируемым мною воспоминаниям Луи Маршана: «Д-р Арнотт принес с собой немного тонизированного вина в концентрированном виде, и император распорядился, чтобы я попробовал его. Я нашел вино горьковатым, но приемлемым».
Как видим, камердинер Наполеона выполнял, помимо прочего, невидимую, но чрезвычайно ответственную работу – он являлся негласным дегустатором Императора. И это говорит о многом.
В июне 1816 года графиня де Монтолон родила девочку, нареченную при крещении Элен-Наполеоной. Такое имя ребенку дали не случайно: шептались, что девочка явилась плодом тайной связи императора с женой преданнейшего из своих придворных. Именно с этого времени наступает новый период – взаимного сближения четы Монтолонов с Наполеоном. Отныне ближе, чем Монтолоны, для Бонапарта никого нет. Он обещает им отписать большие деньги, требуя взамен только одного – преданности.
В ноябре того же года Лонгвуд покидает Эммануэль Лас Каз, отъезд которого хозяин называет «большой потерей»; чуть позже рядом не станет и преданного генерала Гаспара Гурго. Летом 1818 года остров покинет личный врач императора доктор О’Мира. Отъезд последнего был столь стремителен, что лекарь даже не успел оставить Пациенту запас необходимых лекарств. Больному Бонапарту приходится довольствоваться лишь ртутными пилюлями и мазями для опухших ног (и конечно, слабительными). И это при том, что диагноз императора для О’Миры был вполне ясен: