Фашизм стремится низвести человечество до культурного уровня людоедов и притом — а это не лучше, а хуже — людоедов, обладающих современной техникой уничтожения.
Но фашизм уничтожает не только покоренные им народы, он является столь же опасным врагом для тех, кто следует за ним добровольно или под влиянием террора. Принцип расовой теории, утверждающий, что по отношению к противнику все дозволено, вызывает в германском народе чудовищное моральное разложение.
В древние времена народы были отделены друг от друга строго соблюдавшимися границами, но состояние первобытного произвола преодолевалось нормами обычного права. Средневековье тоже знало жестокое угнетение отдельных сословий, но и оно было ограничено определенными рамками, создаваемыми законом и происхождением. Даже в сожительстве строго ограниченных друг от друга восточных каст создалась в силу обычая и религиозных предписаний определенная система прав и обязанностей. Фашизм –единственное в своем роде явление законченного варварства: с одной стороны, неограниченные права небольшой группы господ, с другой — миллионы бесправных рабов. Причем — и это самое парадоксальное явлений в истории — фашизм превращает немецкий народ, в большинстве порабощенный, низведенный гитлеровским террором до положения безвольного орудия, в армию шпионов и палачей инакомыслящих людей в самой Германии и свободолюбивых народов вне Германии.
Таким образом возведенная в принцип борьба против равноправия людей и народов достигает в практике фашизма, поскольку он проводит в жизнь расовую теорию, своей кульминации. В области «чистой» теории провозглашается господство германцев над неполноценными расами; а в порядке применения теории фашисты пытаются установить варварскую тиранию маленькой клики монополистического капитала над всем человечеством.
Этим парадоксальным положением создается беспримерная моральная деградация. Достоевский описал в «Записках из Мертвого дома» начальника тюрьмы — самодура, жесточайшим и произвольнейшим образом обращавшегося с заключенными. Всегда пьяный, он то и дело кричал: «Здесь я царь и бог!». Фашизм хочет превратить всю Германию в такого начальника тюрьмы.
Достоевский пророчески показал, до каких пределов морального падения может довести человека принцип «все дозволено». Полуидиот Смердяков в „Братьях Карамазовых" совершает, основываясь на этой морали, хиртро задуманное кошмарное убийство. С величайшим реализмом и психологической глубиной показывает Достоевский, как убийца при этом неизбежно морально и душевно погибает, становится неспособным к дальнейшей жизни. Гитлер и его клика хотят превратить всех немцев в таких Смердяковых, жестоких и хитрых, одержимых манией величия по отношению к другим нациям и молчаливопокорных внутри страны.
Понятно, что весь цивилизованный мир должен был восстать против такого организованного и систематического варварства. К сожалению, демократии Запада сделали это слишком поздно, несмотря на своевременные и настойчивые предостережения Советского Союза; они делали это лишь после долгих колебаний, после отчаянных и безнадежных попыток, ценою жертв, мирно договориться с варварской реакцией; лишь после ряда неудачных попыток — по остроумному выражению Г. Димитрова— «не дразнить зверя», чтобы мирно жить рядом с ним. Единый фронт всех свободолюбивых людей и народов против фашизма — это больше чем тактика: это глубокая историческая необходимость для спасения человеческой культуры.
Можно быть совершенно неверующим, даже воинствующим атеистом, и все же восторгаться героическим сопротивлением германских католиков варварскому террористическому режиму Гитлера, поддерживать их и видеть в этом защиту человеческой культуры. Когда католики во имя своей религии протестуют против расовой теории, когда они заявляют, что бог не создал никакой разницы между расами, что для бога все души человеческие, к какой бы расе они ни принадлежали, имеют одинаковую ценность,— то в настоящее время, в борьбе против фашизма, это голос прогресса. Коммунист-атеист и верующий католик могут с глубоким убеждением совместно бороться против Гитлера. Разница между ними в том, что они защищают от фашистского варварства различные этапы развития человечества, что им дороги различные ступени развития равноправия людей и народов, но оба они борются за равноправие против принципиального неравенства, ведущего к современному людоедству.
Можно самым резким образом критиковать противоречия буржуазных демократий, можно вместе с Анатолем Франсом и другими иронически смотреть на формальное равенство перед законом. Но когда представители либерализма и демократии фактически борются против Гитлера, то они являются действительно защитниками культуры и цивилизации против варварства.
Фашизм, фашистская расовая теория означают полное уничтожение человеческой культуры и цивилизации. Поэтому самая решительная истребительная война против него всегда будет оборонительной войной. «Немецкие захватчика хотят иметь истребительную войну... что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат», — говорит советский народ устами Сталина. Фашизм должен быть уничтожен, потому что самим фактом своего существования он угрожает истребить все свободолюбивые народы, и только после его уничтожения может в этом мире наступить равновесие. Об исторической ценности, о возможности и направлении развития этого равновесия можно и нужно будет спорить лишь потом, после истребления варварского врага. Но уничтожение фашистского варварства является предпосылкой для всего дальнейшего: в нем спасение будущего, спасение угнетенных людей и народив от глубочайшего политического и морального унижения.
Не случайно Гитлер терпит крах именно из-за сопротивления Красной Армии, из-за сопротивления советского народа. Здесь его режим варварского неравенства столкнулся с бесклассовым обществом, с наивысшей из достигнутых до сих пор форм социального равенства и равноправия людей, с братским союзом свободных народов. Поскольку между этими народами есть еще культурное неравенство, оно выражается в том, что более сильный народ протягивает руку помощи более слабому для общего культурного прогресса, для уничтожения неравенства, для повышения культурного уровня обоих, народов. При столкновении фашизма и Советского Союза померились силами два противоположных лагеря современности: социализм как строй, уничтожающий все противоречия прогресса в классовом обществе, ведущий человечество вперед, — и фашизм как концентрация всех реакционных устремлений, всех тенденций, которые не только задерживают поступательное движение человечества, но хотят сбросить его вниз с уже достигнутой ступени культуры. Ясно, что борьба между ними должна быть самой ожесточенной. Люди и народы страны социализма защищают не проблематическое, не противоречивое, по вполне конкретное и реальное равенство. И фашистские преступники знают наверняка, что их опаснейший и непримиримейший противник – именно социалистическая демократия. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Исход эти борьбы не вызывает сомнений. Культура победит варварство.
Пруссачество и Фашизм
Потсдам и Веймар: в международной публицистике давно уже стало ходячим это противопоставление бездушной, ретроградной милитаризации всей германской народной жизни — и высшей точки расцвета немецкой культуры. Этот контраст порожден своеобразием исторической судьбы Германии: особенности и противоречия в мировоззрении классического периода подъема немецкого духа, Гете и Шиллера, Фихте и Гегеля в такой же мере связаны с национальной раздробленностью, экономической и социальной отсталостью Германии, как и прусская военная монархия.
Специфические особенности Пруссии, со времени ее усиления и превращения в военную державу, в значительной мере определяют ход развития германской истории. Эти особенности состоят в следующем. Пруссия, чтобы иметь возможность соперничать с другими военными державами XVII—XVIII столетий, должна была в значительно большей степени, чем позволяли ее экономические возможности, сосредоточивать силы на создании армии, боеспособной в любой момент. Безусловное подчинение всех «частных интересов» военному завоевательному принципу получило в Пруссии самое яркое историческое воплощение. Бездушная жестокость наемных войск, их бесчеловечность, палочная дисциплина нигде не были развиты в такой мере, как здесь.
С другой стороны, вследствие экономической и социальной отсталости Пруссии в ней при абсолютизме, не могло возникнуть такое равновесие между аристократией и буржуазией, какое было, например, во Франции. Феодальная самостоятельность прусского дворянства была, правда, втиснута в рамки милитаризма, но прусское юнкерство все-таки оставалось бесспорно господствующим классом страны. Его взаимоотношения с монархией определялись формулой:
«Пусть король наш властно управляет,
Если нашу волю выполняет».
Понятно, что Пруссия реагировала враждебно - тем враждебнее, чем сильнее она становилась, — на всякую серьезную постановку национального вопроса. Ее военная мощь не выражала стремления к политическому объединению нации: наоборот, они была одним из сильнейших препятствий к объединению немецкого народа.
Стремление к единству Германии было одним из важных моментов большого культурного подъема со второй половины XVIII столетия. И не случайно, что прусское королевство относилось к этому философскому и литературному движению в лучшем случае безразлично, а часто и просто враждебно. Немецкие гуманисты-классики, со своей стороны, смотрели на Пруссию, как на центральную враждебную силу , противостоящую национальным культурным устремлениям. Клопшток и Лессинг категорически отрицали так называемую «культуру» при дворе Фридриха II, и даже дипломатически вежливый в таких вопросах Гете делал иронические намеки на хищные когти прусского орла. И когда старая Пруссия во время битвы под Иеной самым жалким образом рухнула под ударами наследника французской революции, Наполеона, - молодой Гегель торжествовал. Вместе с ним радовались этому крушению лучшая часть немецкой интеллигенции: не случайно и не без основания. Сто лет спустя, подводя итоги, Франц Меринг остроумно сказал, что битва под Иеной была немецким взятием Бастилии.