Гергард Гауптман, — чье последующее предательство его собственных идей и дела его жизни не может зачеркнуть литературно-исторического значения первого периода его творчества, — снова становится барометром этого изменения литературной атмосферы. Мы уже кратко упомянули о влиянии Толстого на его первое литературное произведение. Позже это влияние было менее непосредственным, и по существу, и филологически труднее доказуемым.
Но несомненно, что в его лучших произведениях, - от «Ганнеле» до «Михаэля Крамера» или «Розы Бернд»,— с неожиданной силой звучит широкое, горячее сочувствие к жертвам современной цивилизации. Так Гергард Гауптман преодолевает узость натурализма и идет путями, предназначенными для современной литературы Львом Толстым.
Гауптман рисует в этих произведениях «отверженных» капиталистической цивилизации. Пусть это будет забитый, загнанный до смерти внебрачный ребенок Ганнеле, пусть это будет погубленная похотью бессовестных мужчин девушка-сирота Роза Бернд, или внешне искалеченный, внутренне неустойчивый, сам себя уничтожающий художник — сын Михаэля Крамера: повсюду у Гауптмана с острым реализмом рисуется грубость, жестокость, бесчеловечность капиталистического мира, и повсюду показывается существующее даже в погибших людях, иногда скрытое, часто внешне искаженное зерно настоящей человечности.
Мы не можем здесь ставить своей задачей даже бегло охарактеризовать историческое развитие влияния Толстого на немецкую литературу. С одной стороны, достаточно установить, что отход от натурализма, растущая борьба за психологически верное, углубленное изображение человека, за эпические формы искусства шли в значительной мере под влиянием Толстого. В то время как в восьмидесятых годах, как мы видели, немецкие писатели ставили рядом Толстого и Золя, - несколько десятилетий спустя Томас Манн подчеркивает контраст между нестоящим одушевленным эпосом и натурализмом у того и у другого, противопоставляя «Нана» и «Анну Каренину».
Но влияние Толстого в Германии было далеко не только литературным. Стимул к развитию, который Толстой дал духовной культуре Германии, был непосредственнее, шире, глубже. Как молодой Гете со своей сестрой потихоньку читал Клопштока, как несколько десятилетий спустя молодежь всего мира (в том числе молодой лейтенант Наполеон Бонапарт) проглатывала «Вертера» - так на рубеже XIX и XX столетий все одаренные юноши читали под партой произведения Толстого. Повсюду, где немецкая литература стремилась к новому величию и совершенству, — чувствовалось далеко выходящее за пределы артистического подражания, духовно-моральное и духовно-художественное влияние Толстого. Пусть это влияние сказывалось иногда в несколько искаженном виде, как, например, в теории непротивлении у некоторых немецких экспрессионистов, все же оно было одним из источников пробуждающегося воинствующего гуманизма в Германии.
Этот гуманизм — гордость и надежда тех, кто и при гитлеровской тирании, при нынешнем ужасном опустошении и самоистязании Германии все еще верит в возможность будущего для немецкого народа, — и по внутренним мотивам и по своей непосредственной форме — не очень видимо связан с Толстым. Тем теснее действительно идущие вглубь связи. Это относится в первую очередь к толстовскому духу поэтического демократизма, неотделимо связывающего истинно высокое искусство с настоящей народностью, — демократизма, который ищет и находит источники подлинного высокого искусства в душевных потребностях, моральных страданиях и радостях народа и потому резко противостоит чванной самоуверенности упадочных буржуазных художников.
Уже Томас Манн признал, что именно здесь кроются источники большого искусства, выходящего за пределы современной империалистической проблематики. В новелле «Тонио Kpeгep» он самокритически изобразил отношение современного буржуазного писателя к жизни (т. е. к обществу и народу). Остро ощущая трагическую раздвоенность, трагическую противоположность искусства и жизни на Западе, Тонио Крегер и с ним Томас манн с глубоким уважением отзываются о «святой литературе» России – страны, где писатели сохранили связь с народом.
Творчество всей жизни Томаса Манна свидетельствует о том, что в первую очередь он имел здесь в виду Толстого. Но тут – уже совершенно другая связь, качественно другое влияние, чем было у Гергарда Гауптмана. На Томаса Манна не влияют ни отдельные частности, ни эмоциональные вершины толстовского творчества. Он продолжает линию Толстого ( и вместе с ним – линию лучших писателей новой русской и скандинавской литературы), исходя из той «диалектики души», т. е. диалектического изображения процесса становления человека, которое Чернышевский отметил и которым восхищался уже в первых произведениях Толстого, в 50-х годах.
Чернышевский находил, что по сравнению с динамичной взволнованностью душевной жизни героев Толстого создания лучших писателей прошлого поколения кажутся застывшими, неподвижными. Более позднее развитие европейской литературы подтвердило этот анализ. Но в то время как стремление зафиксировать ежеминутные душевные движения людей вызвало у большинства современных писателей разложение эпической формы, — Толстому удалось на этой основе достигнуть нового простого и монументального величия. Стремление поэтически объединить эти обе, кажущиеся противоречивыми, но фактически заранее предопределенные дли гармонии тенденции —основная черта эпических произведений Томаса Манна от «Буденброкков» до «Лотты в Веймаре». Это объединение — а с ним и вершина нового немецкого повествовательного искусства — было бы невозможно без Толстого.
Но Томас Манн изучал не только Толстого-писателя. Он хорошо знал, что такое высокое искусство не может быть создано писателем в узком смысле слова. Он ясно видел, что Толстой - всеобъемлющая человеческая фигура, у которой художественное совершенство вытекает из общественно-человеческой универсальности. Сопоставив в обстоятельном очерке Толстого и Гете, чтобы одновременно выявить их родственность и их противоположность,— Томас Манн создал для Германии основу, на которой может быть понято общечеловеческое значение Толстого.
В своих эпических произведениях Томас Майн — вслед за Толстым — обнажает все кровоточащие язвы эпохи. И все-таки — опять-таки в новой и своеобразной форме — его эпос обладает той старо-новой бодростью, о которой мы уже говорили. Эта бодрость не имеет ничего общего с самоотстранением от проблем современности, которое делает столь отталкивающей псевдогармонию эпигонствующих писателей. Эта бодрость знаменует конечное торжество гуманности над всеми вечно ей угрожающими, темными силами социально обусловленных зверских начал. Эта бодрость основывается на чувстве уверенности, что в конце концов должны победить принципы человечности; и она образно передает читателю это чувство уверенности.
Поэтому она — источник настоящего искусства и поэтому ее влияние простирается намного дальше области искусства. В то время как в подобных произведениях победа принципов гуманности над темными силами достигается собственными силами формирующегося человека, — в них даже при мрачной тематике возникает реально обоснованная вера в развитие человечества, которая творчески отражается в бодрых и пластических линиях эпического повествования.
Этот триумф человечности выражается в возвышении мысли над всем мелким, низким, животным. Поэт Иоганнес Бехер, озаглавивший свой последний сборник стихов, так же как одно из лучших стихотворений этого сборника, — «Высокое небо над нолем битвы», — тем самым своеобразно отдал долг благодарности немецкой литературы Льву Толстому. В переживании Андрея Болконского на поле битвы под Аустерлицем, во внезапном взлете заблудшей души от ужасов и смерти — к пониманию истинных человеческих взаимоотношений,— отразилось своеобразие искусства Толстого, его место в развитии современной литературы.
Такое отношение борющихся немецких антифашистов к личности и творчеству Льва Толстого выражает глубокое чувство благодарности, испытываемое лучшей частью немецкого народа. Оно объясняет, почему Ясная Поляна для каждого мыслящего немца обладает той же символической ценностью, что и Стратфорд-на-Авоне или Веймар.
Чудовищные преступления гитлеровских банд в Ясной Поляне совершены существами из совсем иного мира. Тот, кто ценит былую немецкую культуру,— понимает, что эти злодейства глубоко чужды духу лучших людей немецкой интеллигенции.
И все-таки эти бесчинства — не случайность, а ужасное, но неизбежное следствие того пути, по которому шла Германия в последнее десятилетие.
Мы недооценили бы опасность фашизма, если стали бы останавливать наш возмущенный взгляд лишь на отдельных частностях, не видя, что весь его коричневый ужас является единой и во всей своей бесчеловечности последовательной системой. Это — разрушение всех ценностей, созданных до сих пор человеческой культурой. Весь кошмар фашизма — не в том, то он обрекает на смерть миллионы людей, не в том, что он физически уничтожает отдельные великие достижения культуры, произведения, памятники и т. д.; он — в первую очередь в том, что всякая этика, которой себя укрощал человек и течение тысячелетий, благодаря которой он собственными силами превратился из животного и полуживотного и человека, в современном Германии систематически уничтожается для того, чтобы возникло новое, незнающее моральных уз полуживотное, которое, обладая современной техникой, отбросит человечество к новому состоянию общего варварства и зверства.
К этому направлена не только военная практика фашизма, но и вся его политика, его «философия», его «мировоззрение». Так называемые мыслители, помогшие подготоовить фашизм, Альфред Боймлер, Людвиг Клагес и др., попытались обработать историю, психологию, антропологию и мораль в духе тезиса, будто темные подсознательные, оставшиеся от первобытного состояния инстинкты («хтонические принципы», говорят они, пользуясь заимствованной у Бахофена, но искаженной терминологией), составляют действительную сущность человека и будто победа ясной гармонии и гуманизма в Греции (на их языке победа «аполлонического начала») — была несчастьем дли людей. Эту «философию» Гитлер применяет в политической практике, когда открыто заявляет, что совесть должна быть изъята из общественной практики как унижающий и тормозящий принцип.