[16]. Поверь мне, Васюха… Я и на Баяхту заказал… А вчера у нас было собрание у Качуры. Все старые приискатели за тебя, как щетина. Вот гляди-гляди — сюда нагрянут.
4
Легким лебедем пролетел утренник. В воздухе кружились белые пушинки снега. Густой туман сеял как из сита. Над тайгою и прииском неводами расстилались дымчатые облака. Темные волны их нависли на крыши построек и вершины гор.
…Красное, без лучей поднималось солнце.
По восходу знали о приближении оттепели.
Василий торопливым шагом направился от Никитиной казармы. На его обветренных щеках курчавились колечки куржака, и широкие скулы вздрагивали в такт шагам. Придерживая правой рукой желтую кобуру, а левой — длинные полы кавалерийской шинели, он не смотрел на мелькающие впереди — в мороке и инее — тени, и сам шел такою же длинною тенью в журчащий говор и сутолоку.
И опять на пути встал Евграф Сунцов.
Обрюзглый с похмелья, краснолицый от мороза, он прохаживался между возов в сопровождении молодой круглой женщины.
Обернувшись через плечо, Василий встретился с глазами женщины — черными, большими, но не хитрыми, как у Евграфа Сунцова.
Она бросила косой взгляд на маузер Василия, длинные полы шинели и, спрятав улыбку, отвернулась к возам.
На санях в стройном порядке дыбом стояли развязанные мешки с мукою, лагуны самогона, капуста в кадках, творог и кружки мороженого молока.
Вокруг возов по утоптанным буграм бабы в птичьем переполохе трепали в руках мужицкое добро.
Ямщики ведрами, кадушками и просто пригоршнями размеривали муку.
Покупателей не зазывали — они сами, как оводы в июльский день, облепляли подводы.
С другого конца, от драг, задыхаясь в торопежке и в давке, золотничники заваливали ямщиков приисковой рухлядью.
К Василию подошли техник Яхонтов и Вихлястый.
— Вот, видите нашу барахолку… Все чалдонье перевозило домой, — мрачно бросил Яхонтов, не глядя на Василия.
Василий покосился на него и молча дернул за ворот проходящего старика. Из рук приискателя рассыпалось на снег целое беремя напильников, зубил и две кайлы. Он в недоумении разинул рот и налитыми кровью глазами взглянул снизу вверх в пылающие глаза Василия:
— Да ты што, парень, балуешься, али как?
Старика одолевала дрожь. На его худых плечах, будто от ветра, трепались желтые лоскутья азяма.
— Загоняешь, говоришь, приисковые шуры-муры, старая крыса?
И старик понял, что не в шутку Василий выбил у него вещи из рук. Вокруг них нарастала куча людей, замыкая плотным кольцом.
— А люди-то?.. А жить-то чем? — бессвязно лепетал старик. — Ты вот на пайках раздобрел, а нам как?
Василий оттолкнул его и выпрямил широкую грудь. На залитом краской лице пробежала судорога. На щеки лег багровый румянец.
У возов остались только ямщики. Тунгусники и спиртоносы косились на невиданное оружие. Толпа росла. Старые приискатели пробирались ближе и, улыбаясь, следили жадными глазами за вздрагиванием меховой шапки на голове Василия.
Давно приискатели не слышали здесь таких слов:
— А вы саранчой транжирите приисковое богатство… А дальше что? Мужик за мешок отрубей перетащит всю драгу и поставит ее там курам на седало или на часовню. И будет молиться. А вы пустите его с оглоблей в рот. И я, как ваш товарищ, не позволю растаскивать народное добро. Продукты мы оставляем здесь!
В толпе хлестнул взрыв негодования и одобрения:
— Не имеешь права!
— Как это, не имеешь?!
— Полное право имеем прижать, — пискнул бабий голос Вихлястого.
Ямщики, трепля косматыми бородами, в испуге заметались около возов. В сплошном реве загорелись отчаянные споры.
Техник Яхонтов сделал жест рукою и залез на торчащий из снега широкий пень. Упрямый лоб глубоко разрезала продольная борозда, а из-под густых бровей острием бритвы сверлили черные глаза. Не поднимая головы, натужно собирая морщины на лбу, не сказал, а отрубил:
— Я вполне и бесповоротно поддерживаю слова товарища Медведева. Рабочий без производства, что мужик без телеги. У нас одни голые руки остаются, и их некуда девать. Ангара слопает до последу все имущество прииска, ну а дальше что?
Шум голосов и лошадиной упряжки поглотил последние слова Яхонтова. Передняя подвода тронулась с места, а за нею, стуча о поперечины саней и наскакивая на воза, потянулись другие.
Ангарец с рыжей бородой направил прямо в гущу горячего коня, но Василий ухватился за вожжи и осадил лошадь на задние ноги.
— Стой, чертово помело! — захрипел он.
Из-под белых ресниц драгера часто мигали серые маленькие глаза.
— Стой! Все реквизируется, понял?
Бабы в переполохе шарахнулись в сторону. Увязали в снегу и гудели, задыхаясь от своего крика.
Ангарец, в бешенстве передергивая вожжами, поставил коня на дыбы.
— Ты что, сволочь, давить рабочий народ?! — закричал Никита, замахиваясь кайлой.
Мужик опустил вожжи и клубком скатился за головки саней. В испуге он застонал, как из-под земли:
— Что же это, товарищи? Дневной грабеж! Убийство!
Из-за возов сквозь кучу столпившихся ямщиков пробрался Сунцов.
Ободренные его появлением, закоренелые тунгусники и спиртоносы зажали теснее круг около Василия с Яхонтовым.
— Ваш мандат на право реквизиции? — обратился он к Василию.
Голос Сунцова слегка дрожал. По раздувающимся ноздрям и бегающим глазам Василий понял, что противник дрогнул, и взмахнул маузером.
Сунцов, закатывая белки, попятился назад. В толпе, за спиной у Василия, пронесся громкий хохот, а среди тунгусников и спиртоносов шипенье.
— Накололся на своего, — хихикнул кто-то в толпе.
— Это не то, что с нашим братом! — подхватил другой.
Василий шагнул к Сунцову и рванул его за грудь.
— Ты кто здесь такой?
— Вы оставьте, гражданин, — задыхаясь, вырвался Сунцов. — Я, может быть, действую на законном основании, а вы какое право имеете делать самочинство?
Василий обернулся назад и дико расхохотался.
— Слыхали?! Контра заговорила о законных основаниях…
Между ними выросла девушка в оленьей дохе. Ее выдровая шапочка сбилась на затылок, и глаза Василия на мгновение остановились на проборе черных волос с завитками на висках.
А она, бросая пугливые взгляды, увлекла Сунцова в толпу.
Никита вскочил на сани и вопросительно посмотрел на Василия.
— Гнать к амбарам?
Василий кивнул ему.
Подводчик ухватился за вожжи, но не удержался, отлетел в сторону.
Несколько человек старых приискателей во главе с Яхонтовым отгоняли одну за другой подводы. Золотничники и ямщики, потрясая криками воздух, хлынули за обозом.
Под ногами в беспорядочной свалке путались затоптанные в снег инструменты.
Солнце медленно скатывалось за гребни ближних гор. С юга тянул теплый ветерок и шептался с лесной хвоей.
5
На углу бывшей конторы трепались от ветра пожелтевшие, вырванные из старой конторской книги, листы бумаги — объявление о собрании.
Карандашные буквы косыми линиями пересекали красные графы, и на конце каждого слова красовались хвостики с закорючками:
«Обчее собрание всех рабочих, как мужчин, так и женщин.
На повестке — выборы ревкома и рудкома».
Мужчины, почесывая затылки, улыбались, а голоса баб раскатывались в звонком смехе:
— Комы-комы — не знакомы… Хлеб забрали, а как-то накормите?
— Рудком-то, знакомо слово, а ревком — должно, от реву ли, как ли?
— Ничего не разберешь!
Недоумения рассеяла шутка Евграфа Сунцова:
— Это, ребята, не про русских писано тут.
Его жена, сухая, маленькая, в оленьем мешке, взвизгивала от хохота, показывая золотые зубы.
Оглянулась на нахмуренного Вихлястого и закатила насмешливо зеленые глаза.
У Вихлястого сморщилось желтое, точно копченое, лицо и дернулась бровь. Отвернулся и выплюнул слова, точно рашпилем по ржавому железу:
— Самой грош цена, а в плевалку золота на сотню напихала.
Около объявлений появился веселый парень с расплюснутым носом. Парня встретили восторженным криком:
— Вот Ганька-шахтер! Он мастак по грамоте… Всю подноготную под голик раскроет… Пусти его, кобылка!
А Ганька уже корчил широкую арбузообразную физиономию в тонких бороздочках морщин, отчего бабы тряслись и покатывались в припадке смеха.
— Ком в спину… Ком в голову… Ком в брюхо, а вместо касторки — еловое сало. И через месяц в могилевскую губернию! — острил Ганька, покусывая тонкие злые губы.
Около угла, упершись острым плечом в кромку бревна, тряс азямом старик Качура. Его копченная от самосадки борода висела разрозненными клочками, а с конца носа падала капля за каплей на захватанную до лоска одежду.
— Мойте, мойте зубы-то! — укоризненно кивнул он на баб. — Над чем ржете, как кобылы на овес?!
Ганька схватил его за опояску и, втаскивая в круг, заорал:
— Вон он предраспред, коптелый дед. Ума сума, а заплат палата!
И тряхнул за опояску кувырком в снег.
Толпа грохнула, опьяненная зрелищем.
Качура, вихляясь и подпрыгивая, махал около груди Ганьки сморщенным кулаком, стараясь достать до лица, и на потеху публике плюнул в его сторону.
— Эх ты, крыночная блудница! Варнак третьего сорта! — голос старика срывался и пищал.
При появлении Василия смолкли. И только бабы сквозь ветхие полушалки пускали защемленные смешки. Мужчины косо и загадочно щупали глазами плотно перетянутую фигуру Василия.
На поклон отвечали нехотя, холодно и даже с лукавой улыбкой.
Это кучка сунцовских приятелей.
— Видишь, как выхолены комиссары, а нашего брата короста заела, — сказал Ганька, толкнув Качуру в плечо.
— Недаром пословица говорит: рабочий конь солому ест, а овес плясунам.
И опять ершом ощетинился Качура:
— А он кто? Эх, боталы, боталы! Не из дворян и князей каких-нибудь. Ежели порядки нам наводит свой парень, то к чему и над чем зубоскалить. Мы должны гордиться своим человеком!