<…> оно исправляет нравы, делает человека лучше и дает ему силы сопротивляться враждебным, нивелирующим личность силам истории… Оно — антропологично, ибо изменят самое природу человека как вида. Только homo legens, человек читающий, по Бродскому, способен быть индивидуумом и альтруистом в отличие от массового стадного человеческого существа. Бродский как бы предлагает свой вариант эволюции человека.
Лосев говорит, что эта мысль у Бродского далеко не нова, и указывает некоторые исторические параллели, в частности вспоминает Аполлона Григорьева. Но можно пойти дальше: это, конечно, Шиллер, его идея «прекрасной души», сформулированная в «Письмах об эстетическом воспитании». По Шиллеру, искусство, эстетическая деятельность дает синтез разума и воли, «чистого» и «практического» разума, в терминах Канта, то есть создает гармонического человека. Я говорю это не для того, чтобы продемонстрировать знание школьных истин, а потому, что в этой ассоциации «Бродский — Шиллер» неожиданно ярко освещается трагизм европейской культурной истории: представьте себе Шиллера, певца свободы, живущим в тоталитарном мире. Это и есть ситуация Бродского. И она говорит не только о Бродском, но и о нашем времени.
В книге Лосева есть один сюжет, ранее мне не встречавшийся. Я не знал слов Бродского — скорее шутливых, говорит Лосев, — о том, что он видит в себе кальвиниста. Кальвинизм, то есть учение о предопределенности человека к гибели или спасению, — предельно мрачная религиозная установка, обрекающая человека на пожизненные муки морального неведения и обрекающая его на постоянную борьбу с собой вне какой-либо ясной перспективы. Бродский, может быть, и шутил, но в литературе о нем появились работы, берущие его именно в этом плане. И надо признать, что общий тон поэзии Бродского отличается именно безысходной мрачностью (за исключением, на которое указывает опять же Лосев, — «Римские элегии»). Но если и оставить кальвинизм, то бесспорной остается в целом протестантский тип духовности у Бродского, акцентирующий личное усилие как истину и путь. Лосев касается в сущности той же темы, когда говорит, что Бродского можно моделировать по образу Сизифа, обреченного на нескончаемый труд, но и готового к нему. Тут, однако, можно вспомнить концовку «Мифа о Сизифе» Альбера Камю: Сизифа следует видеть счастливым.
Я помню одно мероприятие в Нью-Йорке, на котором группа русских олигархов (именно так) представляла проект памятника Бродскому в Петербурге. Эта инициатива вызывала смешанные чувства. Книга Льва Лосева вызывает чувства однозначной радости и признательности. Это подлинный памятник Бродскому.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/367851.html
* * *
[Русская европеянка Александра Коллонтай] - [Радио Свобода © 2013]
Александра Михайловна Коллонтай (1872—1952) — фигура в своем роде уникальная среди большевиков, даже ранних, то есть сравнительно интеллигентных, вроде Бухарина или Каменева. Еще в советской школе мы о ней узнавали нечто выходящее за все рамки: в воспоминаниях Горького о Ленине рассказывалось, как Ленин смеялся, когда ему передали слова меньшевика Мартова: «В России только два настоящих революционера — Ленин и Коллонтай». Тогдашним школьникам было, конечно, не понять, что это за революционность делала ее сравнимой с Лениным. Но необычное имя запомнилось.
Вторично, в послесталинской уже печати, о Коллонтай написал Илья Эренбург в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь». Писал, в частности, что она долгие годы была советским послом в разных странах, дольше всего — в Норвегии, вообще, отзывался о ней с исключительной теплотой. Начиналась глава о Коллонтай у него так:
Впервые я ее увидел в Париже в 1909 году, на докладе, или, как тогда говорили, на реферате. Она показалась мне красивой, одета была не так, как обычно одевались русские эмигрантки, желавшие подчеркнуть свое пренебрежение к женственности; да и говорила она о том, что должно было увлечь восемнадцатилетнего юношу, — личное счастье, для которого создан человек, немыслимо без общего счастья.
Эренбург был писатель ловкий, он умел завоевать репутацию человека, заваливающего читателя информацией, при этом почти ничего и не говоря. Вот и в приведенных только что его словах о Коллонтай он, говоря по-лагерному, раскидал чернуху, навел тень на плетень. Что тут на самом деле имеется в виду — это громкая, пожалуй что и скандальная слава Коллонтай как проповедницы свободной любви, «крылатого Эроса», как она это называла, или еще «Любовь пчел трудовых». И, судя по реферату, о котором вспоминает Эренбург, начала она этим заниматься задолго до революции и как бы помимо нее. В этих словах о личном счастье, не мыслимом без общего, Эренбург зашифровал тогдашнюю модную тему, отнюдь не самой Коллонтай придуманную. Тему эту даже не то что придумал, но выговорил, по-нынешнему «озвучил», знаменитый Вячеслав Иванов, поэт, теоретик символизма и, вообще, главная интеллектуальная фигура времени русского культурного ренессанса. Среди любимейших его мыслей была одна о том, что Эрос (тогда не употребляли грубого слова «секс») должен быть соборным и в этом качестве послужить орудием тотального, теургического, как тогда выражались, преображения бытия.
Процитируем мэтра, знаменитый его доклад «О достоинстве женщины»:
Нам должно научиться презирать семейное сожительство, основанное на привычке. <…> Человечество должно осуществить симбиоз полов коллективно, чтобы соборно воззвать грядущее совершение на земле единого богочеловеческого Тела. Индивидуальный же симбиоз должен слыть в общественном мнении не нормой половых отношений, а отличием и исключением, оправдываемым и великою любовью, и добрыми делами четы.
За этими прозрениями — или пожеланиями — утонченника Иванова стоит сложная культурфилософия: тут и Ницше, и культ Диониса, и Элевсинские таинства. Но когда Александра Михайловна Коллонтай по простоте души решила перепереть всю эту мистику на язык даже не то что марксизма, а так называемого экономического материализма, то в ее исполнении символический соборный Эрос превратился в то, что в ее время называли по-другому свальный грех, а в наше время «групповуха».
Вот как транслитерировались иератические словеса Вячеслава Великолепного в простенький марксизм Коллонтай в ее манифесте 1923 года «Дорогу крылатому Эросу!»
Каков будет этот новый преображенный Эрос? Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик. Но ясно одно: чем крепче будет связано новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь, тем меньше останется места для любви в современном значении слова. Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства «любящих сердец», вместе с тем изолирует любящую пару из коллектива. Такое выделение «любящей пары», моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но и психологически неосуществимой. В этом новом мире признанная, нормальная и желательная форма общения полов будет, вероятно, покоиться на здоровом, свободном и естественном влечении полов, на «преображенном Эросе».
Получается у Коллонтай, что производственный коллектив или какая-нибудь партийно-комсомольская «ячейка» долженствуют выступить в роли Элевсинских мистерий, пролетарский пол стать чем-то вроде вакхических плясок: «Эвон! Эвое! Неги глас!». Это, конечно, безумно смешно, и над Коллонтай смеялись ее же партийные товарищи, включая Ленина. Вообще она, в ранние двадцатые годы, была чуть ли не главной темой советского юмора, даже и официального, на нее рисовали карикатуры, как можно прочесть в воспоминаниях художника Бориса Ефимова. Он же рассказывает тогдашний анекдот: «Коллонтай, знакомясь с кем-то мужского пола, протягивает руку и представляется: Коллонтай. «А как это?» — недоуменно спрашивает человек».
Но, конечно, не следует делать из нее дурочку. Коллонтай — это явление, причем не только провинциально-русское, но и европейское, сейчас и американское. Она была по-своему яркой фигурой первоначального феминизма. Я помню, как был удивлен, увидев в Риме в 1977 году книжный лоток, с которого молодые люди торговали сочинениями Коллонтай на итальянском языке. И есть в ней еще одно качество, которое сегодня получило на Западе наименование «радикальный шик». Так и дочка генерала Домонтовича, воспитанная в помещичьей усадьбе, предавалась подобному шику в давней России.
Но, слов нет, это было много лучше того, что наступило в Советском Союзе потом. Будучи одно время наркомом социального обеспечения, Коллонтай провела советский кодекс о браке. Над ним тоже смеялись, даже и Зощенко в одном рассказе: развестись можно было заочно, заплатив трешницу и послав бывшему партнеру уведомление по почте. А лучше, что ли, стало, когда Сталин восстановил понятие «незаконнорожденный ребенок» и ввел в паспортах пресловутые «прочерки»?
Илья Ильф, собиравший всякие советские нелепицы, занес в Записные книжки: «Женский автомобильный пробег в честь запрещения абортов». Коллонтай — это не запрещение абортов, это автомобильный пробег.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/367180.html
* * *
[Русский европеец Дмитрий Святополк-Мирский ]
Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939) — из всех русских европейцев — самый, можно сказать, неудачливый. Сказать сильнее и проще — трагическая фигура. Отпрыск старинной аристократической семьи и участник белого движения, он, естественно, оказался в эмиграции, в Англии. Здесь нашли применение его блестящая образованность и доскональное знание русской литературы.
Святополк-Мирский сделался в Англии крупнейшим экспертом по части русской словесности. Преподавал в Лондонском университете, написал по-английски обширную Историю русской литературы, не утратившую своей ценности поныне. И еще — он первым в эмиграции оценил новых пореволюционных русских поэтов, первым стал писать о Пастернаке, Сельвинском, Цветаевой — и печатать их в эмигрантских журналах левого направления, в основном, евразийских; вообще играл заметную роль в движении евразийцев. Главной установкой евразийцев, как известно, было приятие революции, свершившегося в революции, — готовность думать и действовать в новой России, то есть определенная лояльность к новой русской государственности. Они вообще были государственники, этатисты, в их мировоззрении не было пафоса свободы. Евразийское мировоззрение было фаталистическим. Эти установки в соединении с какими-то нам неизвестными проблемами персонального плана привели Святополка-Мирского к роковому решению — возвратит