ься в советскую Россию в 1932 году. При этом надо не забывать, что уже в эмиграции Святополк-Мирский неуклонно левел, вступив, в конце концов, в Британскую коммунистическую партию.
Поначалу в СССР его приняли охотно и широко печатали, он стал если не ведущим, то вездесущим литературным критиком, писавшим под именем «Мирский» (подозрительный «Святополк» отпал) главным образом о поэзии. Длилось это недолго: в 1937-м замели, уже в 1939-м погиб в лагере. Сохранилось свидетельство выжившего в ГУЛаге историка литературы Юлиана Оксмана, встретившего Мирского на Колыме: он проклинал свое решение вернуться в СССР.
Вот интересное свидетельство о советском уже Мирском в дневниках Корнея Чуковского (запись от 27 января 1935 года):
<…> обедал в «Национале» и встретил там Мирского. Он сейчас именинник. Горький <…> в «Правде» <…> отзывается о нем самым восторженным образом.
— Рады? — спрашиваю я Мирского.
— Поликратов перстень, — отвечает он.
Мил он чрезвычайно. Широкое образование, искренность, литературный талант, самая нелепая борода, нелепая лысина, костюм хоть и английский, но неряшливый, потертый, обвислый… Денег у него очень немного, он убежденный демократ, но — от высокородных предков унаследовал гурманство. Разоряется на чревоугодии. Каждый день у швейцара «Националя» оставляет внизу свою убогую шапчонку и подбитое собачьим лаем пальто — и идет в роскошный ресторан, оставляя там не меньше сорока рублей (так как он не только ест, но и пьет), и оставляет на чай четыре рубля лакею и рубль швейцару.
Мне однажды попалась еще одно чрезвычайно интересная запись о Святополке-Мирском у американского критика Эдмунда Вилсона, бывшего в СССР в 1934-35 годах и, естественно, пожелавшего встретиться с англоязычным советским коллегой. Он показал Мирскому список современных не печатающихся поэтов, который ему дали в Ленинграде. Мирский посмотрел на бумажку и сказал: «Не показывайте этого никому. Это список ленинградских гомосексуалистов».
Комментировать эту историю я воздержусь, хотя кое-какие мысли по этому поводу, натурально, имею.
Книга Святополка-Мирского о русской литературе сейчас издана в России в новом переводе. Готовится выпуск знаменитой двуязычной антологии англо-американской поэзии, составленной и изданной Мирским незадолго да ареста; по этой книге, говорят, учился англоязычной поэзии Бродский. Несколько лет назад в издательстве «Алетейя» был также выпущен сборник мелких критических статей Мирского. Я полистал эту книгу, она мало интересна. Лучше, конечно, те статья, которые печатались еще в эмигрантской прессе. Советского периода статьи производят тяжелое впечатление. Павел Васильев однажды назван кулацким поэтом, а какой-то выпавший из литературы Шевцов очень восхваляется за стихи, и отводится от него обвинение в «заболотчине» (это, значит, когда Николай Заболоцкий был в первой еще опале после «Торжества земледелия»). В сборник не попала одна статья Мирского, которая мне встретилась в альманахе «Багрицкий», где уже посмертно была напечатана его поэма «Февраль» с предисловием Мирского. Помню слова из предисловия — о пролетариате, распрямившим мускулы в революции; это звучит особенно забавно, если помнить, что в поэме некий юноша осуществляет насильственное совокупление с девушкой из «бывших».
Еще один дурной парадокс связан в СССР со Святополком-Мирским. Он давно уже был репрессирован, но один его тезис вошел в советский идеологический кодекс послевоенных лет. Маленков, делавший отчетный доклад на XIXсъезде КПСС и коснувшийся, естественно, литературы, дал новое партийное определение типического в литературе: это не средне-арифметическое в жизни, но то, в чем есть перспектива революционного развития; в качестве примера приводился горьковский Фома Гордеев: это не просто выродок из купечества, а фигура, за которой будущее. Одним словом, типичное не то, что есть, а то, что должно быть согласно марксистским схемам. Это слово в слово переписано из статьи Мирского «Реализм» в девятом томе Литературной Энциклопедии 1935 года (стлб. 552-553).
Так что, в конечном счете, Святополк-Мирский советской власти пригодился, хотя бы анонимно: он пригодился ей как лагерная пыль.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/366610.html
* * *
[Борис Парамонов: «Дом бомжа»] - [Радио Свобода © 2013]
29.11.2006 03:00 Борис Парамонов
Недавно в газете "Нью-Йорк таймс" появился весьма неожиданный некролог. Газета проводила в последний путь 89-летнего Мориса Грэма, более известного под кличкой «Паровозный Мори». Этот человек был своего рода американской знаменитостью: его пять раз избирали Королем Бродяг.
Для таких бродяг в Америке есть название «хобо»: это люди, путешествующие по стране в товарных вагонах, а то и под вагонами – как Чарли Чаплин в одном фильме. Началось это во время Гражданской войны, сопровождаемой, понятно, всяческим неустройством. Потом были годы Великой Депрессии – 30-е прошлого века. Мотивировок много, но нельзя сводить великое хобби бродяжничества к политико-экономическим причинам. Бродяжничество – не столько необходимость, сколько свободный выбор. Это должно быть понятно русским.
Русский бродяга – что-то вроде национального архетипа. Символ просторной души, вольно странствующей по необъятной русской земле. Бродяжничество рождается не нищетой, а простором, это зов пространства – в Америке, как и в России, громадного. Большевики, конечно, эту практику прикрыли в годы тотального зажима и контроля, когда в поездах ездили только командировочные или спецпереселенцы: «кулаки» в тайгу и политзэки на каторгу. Бродяжничество, однако, возродилось – после войны инвалидами-нищими, а потом и многочисленным племенем русских алкоголиков, находивших в себе достаточно инициативы и воли для дальних странствий.
Ну, а про нынешние времена и говорить нечего: бомж стал неотъемлемой частью российского пейзажа. Теперь времена гласные, и бомжей отнюдь не скрывают, наоборот, ведут статистику. Конечно, это тяжелая социальная проблема. Но подумаем: а нет ли здесь реликтов пресловутой русской воли? Бомж – теперешняя позорная аббревиатура; а бродяга – слово исконно русское и так ли уж позорное?
Вспомним: Пушкин бродил с цыганским табором. А Максим Горький – человек и писатель при всех режимах немалый? Это его заслуга – превратить бродягу в национального героя, сделать из бродяжничества культурную медаль. Вспоминать так вспоминать: как умер Лев Толстой? В своей постели? Или: ушел – на ночь и на смерть глядя неизвестно куда?
Трудно, конечно, сравнивать Россию с Америкой – страной, в которой от богатства и довольства появились вольные мысли и легкие нравы. Но тут и другой подход возможен: не стыдиться собственных дыр, прорех и язв. Это ведь так человечно: принимать, "призирать" человека в любом зраке. Именно "призирать", а не "презирать" – от "призрения", а не от "презрения". Примириться с собственным бессознательным – первый признак и симптом душевного выздоровления. Кто сказал, что подлинно цивилизованный образ России – тусовка при фраках и бриллиантах?
Нынче и на культурном Западе без галстуков жить не возбраняется.
Предлагаю ввести в будущую "Палату русской славы" первого бомжа, попавшегося на глаза на Тверской. На такой случай его и помыть одноразово можно. Кто сказал, что бомж – это бездомный, «без определенного места жительства»? У него есть дом – Россия.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/316198.html
* * *
[Памяти Роберта Олтмана, «американского европейца»]
21 ноября на 81-м году жизни скончался Роберт Олтман (Robert Altman), возможно самый выдающийся из американских режиссеров последних десятилетий, мастер, которого за его киностиль называли «американским европейцем». Быть может, поэтому ни одна из его картин не получила «Оскара», хотя пять из них — рекордное число — были среди номинантов. При том что правление американской киноакадемии в марте 2006 года удостоило Роберта Олтмана почетным «Оскаром», присуждаемым за вклад в развитие киноискусства.
Вне всякого сомнения, Роберт Олтман был самой крупной фигурой американского кино после Орсона Уэллса. Но, в отличие от Уэллса, он сумел полностью реализоваться, его борьба с коммерческим Голливудом увенчалась успехом. Сам Олтман отнюдь не брезговал типичными голливудскими жанрами: у него есть и гангстерские драмы, и вестерны, и фильмы о сыщиках, наконец комедии. Но он наделял эти жанры холодным реализмом. Представьте себе, что приключения Шерлока Холмса пишет Чехов — вот такое действие оказывает Олтман.
Олтман снял 38 фильмов, но только немногие из них имели коммерческий успех. Первым успехом, пришедших, когда Олтману был 51 год, был фильм MASH — аббревиатура полевого армейского госпиталя, действие фильма происходит во время корейской войны. Этот фильм — нарочито грубая комедия, война взята именно как комический абсурд. Публике это понравилось.
Нельзя сказать, что Олтман — прежде всего, если не единственным образом — суровый реалист. Нет, он самый настоящий, и очень тонкий, эстет. У него есть фильм Popeye («Лупоглазый») — это имя популярного героя американских мультфильмов. В этой вещи Олтман взял живых актеров и наделили их пластикой деревянных кукол. Или возьмем другой фильм, имевший коммерческий успех, — Gosford Park. Принято считать, что это детектив с элементами социальной сатиры. Но можно увидеть его и по-другому: как пародию на кинодетектив, игру с формой детектива. Эта игра с киноперсонажами становится особенно ясной, прием обнажается, когда появляется сыщик с повадками Жака Тати в незабываемых его картинах «Отпуск господина Юло» и «Мой дядя».
Изысканный искусный мастер, Роберт Олтман делал не только тончайшие ювелирные изделия, но и создавал монументальные картины современности. Таков его лучший, великий фильм Nashville — эпос Америки, американская «Война и мир». Действие фильма разворачивается на традиционном фестивале песен в стиле кантри. Герой этого фильма — американский народ, народный океан, смыкающий свои волны над низинами повседневности. Из полиэстера и кока-колы создан образ великой страны, непобедимой Америки.