поклоняемая, моленная, даже чудотворная икона. Это кредо, символ веры, догматический пункт, оспариванию не подлежащий. Как Сахаров и Солженицын в свое время. Сахаров остается на недосягаемой высоте, но Солженицын сейчас очень и очень многими оспаривается. Нет ли признаков ревизии ахматовского мифа? Есть. И появляются они подчас в очень неожиданных местах — на культурных высотах. В книге Михаил Гаспарова «Записи и выписки» мы находим такое высказывание Сергей Аверинцева:
В «Хулио Хуренито» (Эренбурга) одно интеллигентное семейство в революцию оплакивает культурные ценности, в том числе и такие, о которых раньше и не думали: барышня Леля — великодержавность, а гимназист Федя — промышленность и финансы. Вот так и Анна Ахматова после революции вдруг почувствовала себя хранительницей дворянской культуры и таких традиций, как светский этикет.
Это высказывание долгое время оставалось кулуарным, но вот статья Александра Жолковского об Ахматовой — созидательнице собственного мифического имиджа — была напечатана — и вызвала едва ли не повсеместное возмущение. Мысль статьи была та, что Ахматова реализовала в своем жизненном поведении стиль и манеры диктатора, едва ли не тоталитарного. Это даже и понятно, как некое психологическое восполнение, требуемое трагической жизнью великого поэта, годами унижений, претерпленных от людей самого низкого разбора.
Но что общего в обеих трактовках, в приведенных мнениях? Общее есть: это сама ситуация игры, маски, воображаемого «я». Художник и всегда носит маску, творчество и есть создание масок; но в случае Ахматовой это созидание имиджа, не теряя ничуть в искусности и величественности, перешло из творчества в жизнь.
Когда Ахматова была еще в первоначальной славе, в 1922 году появилось важное исследование о ней Бориса Михайловича Эйхенбаума. Там говорилось, в частности, что двоящийся образ героини ахматовских стихов — это изобретение автора, придуманный и сильно действующий художественный прием:
Лирический сюжет, в центре которого она стоит, движется антитезами, парадоксами, ускользает от психологических формулировок, отстраняется невязкой душевных состояний. Образ делается загадочным, беспокоящим — двоится и множится. Трогательное и возвышенное оказываются рядом с жутким, земным, простота — со сложностью, доброта — с гневом, монашеское смирение — со страстью и ревностью.
Книга Эйхенбаума, квинтэссенция его анализа, была чуть ли не буквально воспроизведена в старой советской Литературной Энциклопедии 1929 года — с добавлением каких-то дежурных вульгарно-социологических слов. Эта статья и попала в лапы референтов Жданова, готовивших его доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград», вторично отправивший Ахматову в поэтическое небытие; первое случилось в середине двадцатых годов, когда ее запретили печатать, но — гримаса эпохи — дали ей, еще молодой женщине, пенсию, как некую компенсацию. «На папиросы хватало»,— говорила Ахматова. Жданов хамски нажал, замазал грязью тонкие дефиниции текста Эйхенбаума — и вышла у него Ахматова «монашенка и блудница».
Эта история всем известная, но у нас есть теперь свидетельства об Ахматовой, когда она еще была в силе и славе, в ранние двадцатые. Корней Иванович Чуковский писал в своем дневнике 1922 года:
Мне стало страшно жаль эту трудно-живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе — и еле живет другим… Бедная Анна Андреевна! Если бы она только знала, какие рецензии ждут ее впереди!
Прозрение поразительное, причем сделанное как-то походя, без эмфазы. Видимо, было что-то в облике даже молодой Ахматовой, что вызывало в связи с ней представление о трагедии. Об этом же — в стихах Мандельштама:
Так, негодующая Федра,
Стояла некогда Рашель.
Образ Ахматовой в старости, уже после всех ее катастроф, когда она обрела какой-то даже официальный статус, поражал людей ее видевших: царственный облик, Екатерина Великая. Учитывая мизерную житейскую обстановку — королева в изгнании. А что такое царственность? Это уверенная в себе сила. Но сила в Ахматовой была всегда. Вот что писал еще в 1915 году Владимир Недоброво о ее книге «Белая стая»:
Очень сильная книга властных стихов <…> Желание напечатлеть себя на любимом, несколько насильническое. <…> Самое голосоведение Ахматовой, твердое и уж скорее самоуверенное <…> свидетельствует не о плаксивости <…> но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную…
Не понимающий <…> не подозревает, что если бы эти жалкие, исцарапанные юродивые вдруг забыли бы свою нелепую страсть и вернулись в мир, то железными стопами пошли бы они по телам его, живого, мирского человека; тогда бы он узнал жестокую силу <…> по пустякам слезившихся капризниц и капризников.
И не менее проникновенные слова Мандельштама (в начале двадцатых):
В последних стихах Ахматовой произошел перелом к иератической важности, религиозной простоте и торжественности; я бы сказал: после женщины пришел черед жены. Помните: «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Голос отречения крепнет все более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России.
В этих оценках поражает усмотрение силы и величия там, где многие, чуть ли не все видели женские неурядицы и капризы, трактуя Ахматову как камерную, едва ли не салонную поэтессу. Можно сказать, что ее сила росла вместе с бедами, обрушивавшимися на Россию. Настоящая Ахматова началась в 1914 году и оставалась такой до конца. Росла и человеческая сила; позднее Ахматова скажет о себе: «Я — танк».
Лидия Корнеевна Чуковская пишет в дневнике в 1940 году: если ей когда-нибудь придется написать статью об Ахматовой, —
Это будет статья о мужестве, женственности, о воле, о постоянном ощущении себя и своей судьбы внутри русской культуры, внутри человеческой и русской истории: Пушкин, Дант, Шекспир, Петербург, Россия, война… Она не может ни любить, ни ссориться в стихах, не указав читателю с совершенной точностью момент происходящего на исторической карте.
Россия не дает мельчать своим людям; по крайней мере, поэтам. Вопрос: сохранится ли высокая поэзия в России, если жизнь в ней станет лучше и легче? И можно ли будет тогда опять говорить о «европеянках нежных», а не о танках?
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/421551.html
* * *
[Из Константинополя в Стамбул и обратно]
Палата представителей конгресса США собралась принять резолюцию, осуждающую геноцид армян Турцией во время первой мировой войны. Проект резолюции уже одобрен Комиссией по иностранным делам Палаты. Для того, что эта резолюция обрела статус официального документа, за нее должна проголосовать нижняя Палата, а затем одобрить Сенат — верхняя палата американского Конгресса. Американская печать пишет, однако, что дело может и не дойти до голосования: представители администрации, то есть правительства Соединенных Штатов, предпринимают шаги с целью блокировать резолюцию или по крайней мере смягчить ее. Такой поворот вызван, несомненно, реакцией, которую вызвала в Турции эта американская законодательная инициатива. Реакция чрезвычайно острая, приведшая даже к напряжению на турецко-иракской границе со стороны Курдистана. Курдский сепаратизм, как известно, — давняя головная боль Турции.
«Нью-Йорк Таймс» от 12 октября среди других материалов на эту тему публикует интервью с турецким писателем Байрамоглу (Ali Bayramoğlu; Inside the Turkish Psyche: Traumatic Issues Trouble a Nation’s Sense of Its Identity), говорившем о корнях этой проблемы — об условиях, в которых образовалось нынешнее государство Турция. Он сказал в частности:
Во многих отношениях сегодняшняя Турция — это один из остатков Оттоманской империи. Она всё еще не стала органической общностью и не в ладу с многообразием, унаследованным от оттоманской эры. Идентичность турок во многом была искусственно организована в целях построения нового государства.
То есть Оттоманская Турция была империей, включавшей многие земли и народы, в том числе многочисленное арабское население богатых и древних стран. Турция, вышедшая из первой мировой войны разгромленной (она была союзником Германии), империю, естественно, не сохранила, и новое государство создавалось исключительно на основе национальной — тюркской — идентичности. Нынешняя Турция не считает себя ответственной за эксцессы исчезнувшей Оттоманской империи, в том числе за геноцид армян, обвинявшихся в пособничестве русским — противникам в той давней уже войне. Между тем Турция и сегодня — отнюдь не этнически однородное государство, в нем есть и курды, и армяне, и последние не могут забыть о событиях 1915-16 годов. А всякая квалификация их в качестве геноцида подвергается в Турции судебному преследованию по пресловутой 301-й статье, карающей за оскорбление турецкого национального сознания.
Статья эта — кость в горле как у передовых турок, так и у цивилизованных западных стран. Это главное препятствие к приему Турции в Европейский Союз. Прозападно ориентированные турки давно уже ведут борьбу за отмену этой статьи — методами предельно эффективными, чтоб не сказать провокативными: делают публичные заявление о факте армянского геноцида и о недопустимости его отрицания. Власти, натурально, начинают судебное дело, которое вызывает широкий резонанс на Западе, особенно в тех случаях, когда преследованию подвергаются известные на Западе люди, например переводимые на европейские языки писатели. Одного из таких писателей — Орхана Памука — наградили в прошлом году Нобелевской премией по литературе. Дело, естественно, прекратили, а Памук, получив премию, тут же отправился в Соединенные Штаты — читать лекции в Колумбийском университете.
Положение для турецких властей, что и говорить, патовое. Но и для Запада в некотором роде тоже: ведь Турция — давний член НАТО, такими союзниками разбрасываться нельзя. Отсюда нынешнее беспокойство Вашингтона.