Таков эпилог русской поэзии, этой летописи русского рыцарствования. Как писали тогдашние философы, в России не нашлось светоносного мужеского начала, способного спасти погибающую страну, представленную величайшим национальным поэтом в образе гулящей девки. Такова эта русская мистерия, таков Блок — этот, вне всякого сомнения, мистериальный русский поэт. Это очень интересно — почему не любит Блока поэтесса, с которой сегодня связываются самые высокие поэтические ожидания. Может быть, дело не в Блоке, и действительно иные времена идут, и близок некий мужественный спаситель?
Здравствуй, Князь! — как в таком случае сказал бы сам Блок.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/478453.html
* * *
[Марсиане живут в Сомали] - [Радио Свобода © 2013]
Иногда создается впечатление, что человечество впадает в детство. Разворачиваются сюжеты, уместные, казалось бы, только в детской приключенческой литературе.
Ну, скажем, самый сейчас жгучий сюжет — пиратство. Несколько дней назад шестеро пиратов на какой-то шаланде напали на океанский лайнер габаритами чуть ли не в Queen Mary II. Отважный капитан развил максимальную скорость — двадцать, что ли, узлов, и благополучно ушел от злоумышленников.
Как-то с трудом верится, что на борту такого мощного корабля не было иных средств, чтоб избавиться от морских разбойников. Да какие-нибудь мощные брандспойты пустить в ход — смело бы ихние шаланды как щепку. Непонятно, ничего непонятно. Тот факт, что убежал, ставят в заслугу капитану — нашелся, мол, добрый молодец. Все это хорошо известно, и повторять это незачем. Но поразмышлять на такую неожиданную тему следует.
Тут надо, повторяю, исходить из того, что сам этот пиратский жанр кажется невсамделишным, из детской литературы, из Жюль Верна. Да и сейчас такие сочинения очень в ходу и пользуются большим успехом у малолетних и не совсем малолетних зрителей. Что стоят, например, фильмы, целые серии фильмов, про карибских пиратов, где главный злодей — Джонни Депп, а среди несчастных героинь попадаются звезды первого ранга, вроде Киры Найтли.
Вспоминаются и более давние «Королевские пираты» с Эроллом Флином. При Сталине эти фильмы показывали в Советском Союзе в качестве трофейных. И все, конечно, понимали, что эти трофеи были взяты на настоящей войне, а не на отошедшей в далекое прошлое, когда геройствовали всяческие Фрэнсисы Дрэйки.
Но тут хочется поговорить не столько о нынешней хронике, сколько о теории литературы.
Виктор Шкловский писал, что статус классиков писатели приобретают, когда их сочинения утрачивают связь с живой жизнью, со злободневной идеологией и переходят в разряд детского чтения. В свое время действительно были кардинал Ришелье и борьба королевской короны с феодальным рыцарством, но уже для Дюма его мушкетеры — чистой воды приключенческая литература.
В России что-то вроде этого можно сказать о Пугачевском восстании и пушкинской «Капитанской дочке».
Но тут дело не просто в тех или иных сюжетах, а в самом законе движения литературы. Задание литературы, по Шкловскому, — дать читателю обновленное переживание бытия, автоматизированного в повседневном опыте.
Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, мебель, жену и страх войны.
Литература выводит вещи из этого привычного автоматизма всякими приемами, главный из которых Шкловский назвал «остранение»: нужно сделать вещь неожиданной, «странной», чтобы она снова начала переживаться, а не просто механически регистрироваться в автоматизме восприятия.
Люди, создавшие формалистическую теорию литературы, Шкловский в том числе, не просто писали о литературе, но жили в очень необычную эпоху — мировая война, русская революция, невиданные формы жизни, появившиеся, казалось, из ниоткуда. И тут уже не литература заново воспринималась в остраняющей свежести, а сама жизнь. Скажем, масло, исчезнувшее с рынка и чудом добытое, воспринимается не как продукт привычного ассортимента, а как некое причастие к Вечным Реалиям Бытия.
Шкловский в книге «Сентиментальное путешествие» — о годах войны и революции — пишет об этом новом приобщении к чувственным реальностям жизни в новом нищенском быту революции:
Люся встала и затапливает печку документами из Центрального банка. Из длинной трубы, как из ноздрей курильщика, подымаются тоненькие гадины дымы.
Встаешь, вступаешь в валенки и лезешь на лестницу замазывать дырки.
Каждый день. Лестницу из комнаты не выносишь.
А печника не дозовешься. Он в городе самый нужный человек. Город отепляется. Все решили жить.
Хорошо жить и мордой ощущать дорогу жизни.
Сладок последний кусок сахара. Отдельно завернутый в бумажку.
Хороша любовь.
А за стенами пропасть, и автомобили, и вьюга зимой. А мы плывем своим плотом.
Вот что-то вроде этого происходит сейчас, с этими самыми сомалийскими пиратами и многим другим. Сюжеты, вернувшиеся из старой приключенческой литературы в сегодняшнюю реальность, заставляют воспринимать то, что вчера казалось устойчивым бытом, в новом, небывалом качестве опасного приключения. Людям казалось, что они едут туристами в Индию, а попадают в осаду мумбайского пятизвездочного отеля.
Слово «Похищенный», казалось бы, давно стало названием приключенческого романа Роберта Стивенсона. Но сегодня это слово — Аbducted — грозно смотрит с газетной страницы.
Не жизнь ушла из быта в переплеты детских приключенческих книг, а сами эти приключения ворвались в отнюдь не литературную жизнь взрослых.
При желании можно сказать, что человечество помолодело. Не пожилые скептики сочиняют книги о странных героях, а эти герои вырвались из книжных страниц и угрожают как читателям, так и авторам.
Наступила новая эра приключений, завоеваний, осад, выкупов и похищения красавиц вместе с детьми всевозможных сахибов. Только правила игры создают сейчас не отважные завоеватели неведомых земель и не укротители диких континентов, а наоборот — те сами перешли в контратаку.
На заре кино очень в цене были кадры взбунтовавшихся слонов, рушащих туземную деревню. Эти сцены снова в моде, но не в кино, а в жизни.
Кинг Конг снова в Нью-Йорке, снова забирается на вершину Empire State Building («близнецы» WTC уже завоеваны). А отважные пилоты, расстреливавшие его со своих старомодных бипланов, сегодня норовят убежать на трансатлантических лайнерах, развивая максимальную скорость.
Человечество помолодело. Как писал поэт:
И у дверей показывались выходцы
Из первых игр и первых букварей.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/477623.html
* * *
[Борис Парамонов: «Возвращение Герберта Маркузе»]
Древняя Греция порадовала нас вполне современным спектаклем – бунтом молодежи, сжигающей автомобили, разбивающей витрины и норовящей загнобить как можно больше полицейских. Один в один то, что происходило в Париже года три назад. Разница, однако, есть: там хулиганили безработные арабские подростки, живущие в унылых пригородных гетто, а здесь – студенты, будущее нации, высокие интеллектуалы, захватившие место своего обитания – университет и окружившие его кострами горящего мусора – чтоб полицейским не войти.
А они и боятся войти – после того как ненароком подстрелили пятнадцатилетнего хулигана, после чего и начался бунт. А подстрелили потому, что толпа из тридцати(!) человек окружила полицейскую машину и не давала ей двигаться. Этот злосчастный выстрел был явно спровоцирован шпаной, которая любит болтаться в модном районе Экзархия (слово-то какое! Эврипид, где ты?). Это как в ньюйоркском Гринич Вилледж: живут интеллектуалы и артисты, а болтается всякий.
Афины и Париж – что за сочетание! Центры старой и новой Европы, античности и Нового времени. Светочи человечества некоторым образом. И вот такое.
Главное, что разница кажущаяся - между паттернами поведения интеллигентной молодежи и социальных изгоев. Ну, допустим, мало обращают власти внимания на положение иммигрантов в третьем поколении (а зачем они себя в третьем поколении чужими чувствуют?) – но студенты! в Афинах! в Салониках! в Пирее!
И тут мы вспоминаем, что и Париж, так сказать, не хуже: печально знаменитые бунты в мае 1968 года. Тогда и там тоже ведь студенты были заводилами. Как раз тогдашний бунт как вдохновлялся, так и послужил дальнейшим обоснованием высокодумных теорий модных властителей дум. Главным был тогда Герберт Маркузе, так называемый фрейдо-марксист, давший пикантный синтез обеих теорий в книгах «Эрос и цивилизация» и «Одномерный человек». Главный вывод был: революционная потенция современного высокоразвитого (то есть западного) общества существует только на его низах, причем не тех, о которых писал Маркс. Марксов пролетариат уже включился в общество потребления и внутренне, как и внешне, обуржуазился. Чтобы разжечь революцию, нужно идти на самый низ, к аутсайдерам всякого рода, вплоть до уголовных преступников, от наркоманов до зеленой молодежи, испытывающей в таком возрасте всякую ломку. Третий Мир также хорош для разжигания революции (то есть вот эти будущие иммигранты). Революция – не достижение тех или иных позитивных социальных целей, а Великий Отказ – catch word, one liner, sound bite тогдашних левых интеллектуалов.
По-другому сказать – тотальный нигилизм. Или проще - предельно антиобщественное поведение. Оправдание и прославление уголовщины, возведение ее в жизненный образец.
Тогда в Париже дело кончилось ничем, разве что большими материальными убытками. В наши дни французские студенты стали паиньками, а если и бунтуют, то для того, чтобы их не лишили гарантированного куска в обществе потребления (практика обязательного трудоустройства). Но, как видим на примере сегодняшней Греции, эта бацилла никуда не делась, она в крови человечества – хоть восточного, хоть западного, хоть фундаменталистского, хоть секуляризованного.