Татьяна Баскакова: Вы знаете, это длительный процесс, как воспринимались произведения Йиргля. Лет семь назад — да, ему давали премии, но он был писателем для очень немногих, даже для немногих интеллектуалов, и было немало рассерженных отзывов, что он заставляет немцев с трудом вчитываться в свой язык. Постепенно это начало меняться. Сейчас его действительно читают больше. И мне действительно кажется, что в России с чтением дело обстоит сильно хуже, чем в Германии, именно потому, что людям не хочется брать на себя труд приступать к чтению сложных авторов.
Дмитрий Волчек: После разговора о Марио Варгасе Льосе и Райнхарде Йиргле даже не хочется произносить имя милой дамы, получившей в этом году премию Русский Букер; и без того слишком часто это имя звучало в последние дни. Татьяна Баскакова заметила, что в России, кажется, разучились читать серьезную литературу; в таком случае, может быть, и не стоит высмеивать жюри литературных премий, не справляющихся с задачей отбора лучшего: они тут не врачи, а сама боль. Прекрасным мне кажется дадаистическое решение жюри ''Большой книги'', присудившего в одной из номинаций премию Антону Павловичу Чехову. Чем нелепей, тем лучше.
Между тем, стоит отметить две важные книги, появившиеся в этом году. О сборнике Виктора Пелевина ''Ананасная вода для прекрасной дамы'' говорит Александр Генис.
Александр Генис: Пелевин бывает монотонным и пронзительным. Иногда в том же произведении, иногда – в разных. Поэтому одним (среди них много критиков) надоела его проза, другим (среди них много читателей) – нет. Вторых мне понять проще, чем первых, ибо я для простоты считаю, что Пелевин – подарок судьбы. Уже два десятилетия он скрашивает жизнь страны с непростой историей и нетривиальной экономикой. Пелевин подстерегает настоящее, следя за всеми изгибами русской жизни. Но вместо исторической хроники и злободневных частушек он создает ее метафизику, пользуясь одним и тем же приемом - нанизывает древние теологические конструкции на новых персонажей.
Сочиняя легенды и мифы новой России, Пелевин сложил Стругацких с Лемом и перемножил на Борхеса. Собранный по этой схеме генератор сатирической фантазии помимо сюжета производит "мемы". Так сетевое поколение называет забавные словечки, населяющие их блогосферу. Это и чекист-террорист Саул Аль-Эфесби, и сайт разведки Malyuta.org или "русский марш", который в пелевинском переводе превратился в "гой прайд".
"Ананасная вода для прекрасной дамы" (мне нравится у Пелевина все, кроме названий) строится вокруг бойцов невидимого фронта, которых автор назначает героями нашего времени. Живя в зеркалах измен, они обретают в параноидальном мире, где всем управляют Бог и Дьявол. Второй подбивает Россию развязать войну в Афганистане, первый убеждает сделать то же самое Америку. В сходстве результатов нет ничего удивительного. Роль обоих демиургов выполняет олицетворяющий всемирный еврейский заговор одессит Сема Левитан, нанятый ФСБ за звучный голос, связывающий его с однофамильцем.
Разоблачая один миф, Пелевин обязательно дает читателю другой. Так, в следующей повести всплывают детские книги, которые некогда обещали нынешнему поколению "Полдень человечества" (привет - Стругацким). В лирическом прозрении герой догадывается, что СССР и впрямь построил коммунизм, но ошибся адресом. Соблюдая космическое равновесие добра и зла, он надавил на другую чашу весов и мистически реализовал мечту о счастье не у себя, а на Западе.
Социальное, однако, никогда не исчерпывает пелевинской прозы. За всеми корчами современности проглядывает небо вечности, пробиться к которому стремятся все герои Пелевина. Приключения плутающего сознания в поисках истины, изречь которую нельзя, но нужно – вот и внутренний, и постоянный, и главный сюжет всех его сочинений. В нем-то и кроется тайный соблазн. Как многие другие, Пелевин всё видит, всё знает, ничему не верит, но чернухи не пишет. Вместо нее, он, цитируя на этот раз Платона, уверяет, что за внешней действительностью, обещающей в лучшем случае перспективу "стоять в угарной пробке на ярко-красном "Порше", есть иная реальность. Какой бы она ни была и как бы она ни называлась, надежда на нее – лучший праздничный подарок тем верным читателям, которым, как всем героям Пелевина, "просто хочется чудесного – чего-то такого, отчего все меняется".
Дмитрий Волчек: Мы с Александром Генисом обсуждали, какую книгу из вышедших в этом году в России следует назвать лучшей, и согласились, что это ''Метель'' Владимира Сорокина. Кстати – Сорокин, категорически обделенный отечественными литературными наградами, получил осенью первую значительную премию – имени Горького, – правда, за давний роман ''Лед''. В этом году вышел его сборник ''Моноклон'' (отмечу один замечательный рассказ – об интеллигентной, но весьма своеобразной москвичке, отправляющейся на митинг 31 числа на Триумфальную площадь) и повесть ''Метель''. Эта небольшая книжка, мне кажется, должна стоять на самой важной русской полке рядом с Чеховым, Тургеневым и Федором Сологубом. Появление ''Метели'' удивительно и примечательно потому, что на этой полке давно не прибавлялось новых книг. С этим моим выводом согласен чешский литературовед Томаш Гланц, знаток творчества Владимира Сорокина:
Томаш Гланц: Для меня это один из трех главных пунктов: это книга, которая каким-то чудесным образом связывает великое прошлое русской литературы с его, будем надеяться, великим будущим. Действие этой книги происходит в будущем и одновременно там невероятно пластично присутствует литература, которую мы привыкли связывать с Пушкиным, с Тургеневым, с Чеховым. Это не имитация, а невероятно мощное продолжение этой линии. Другой пункт — это язык, с одной стороны, очень инновативный, особый и одновременно он очень легко читается, это не тот инновативный язык, который связан с большими затруднениями, как мы это привыкли воспринимать в случае мастеров модернизма. Язык находчивый и одновременно очень простой. И третий пункт, который я хотел бы назвать, это некий ответ – может быть, не задуманный, – но ответ тем, кто упрекал Владимира Сорокина после его романов ''День опричника'' и ''Сахарный Кремль'' в том, что он стал писать на злободневные темы. И ''Метель'', как мне кажется, доказательство того, что это глубоко ошибочное было наблюдение, поскольку это продолжение футурологической линии в его прозе, где, конечно, момент экзистенциально-антропологический преобладает над актуально-политическим.
Дмитрий Волчек: Я бы вообще сказал, что Сорокин не описывает, а творит российскую реальность. Вот эта московская зима теперешняя, какая-то особенно неустроенная, невыносимая, с адским гололедом, со снежными завалами, гибнущими аэропортами и приговором Ходорковскому, это буквально из ''Метели'', она словно порождена этой книгой.
Томаш Гланц: Я абсолютно согласен. Причем, что еще очень важно, что эта книга, которая написана в стиле высокого минимализма (где практически нет реквизитов, нет кулис, минимум действия) показывает Россию, которую очень редко встречаешь в современной литературе, Россию не внутри московской кольцевой дороги, не в Кремле или в каких-то запредельных клубах для богатых людей, а по ту сторону городов, в тех местах, где как бы ничего нет. Мы же знаем, что территория России большей частью состоит из таких мест, где, собственно говоря, ничего нет. Вот это место, это пространство, где только дорога, которую уже давно не найти, можно только о ней мечтать, это место сделал Сорокин в ''Метели'' вечным. И это, я думаю, великая заслуга.
Дмитрий Волчек: Мне очень нравится, как он сам определяет Россию, как громадную белую медведицу, в шерсти которой обитает население. Эта медведица почти все время спит, а потом просыпается и начинает чесаться – и это самое страшное время.
Томаш Гланц: Да, да.
Дмитрий Волчек: Есть еще замечательный пластический прием – искажение размеров и пропорций в этой книге. Сосуществуют великаны и карлики, и все показано как бы сквозь искаженное стекло, через старую кривую бутылку.
Томаш Гланц: Да, там оптика очень важна, это очень визуальный роман, в котором преобладает белый цвет, сливающийся с белизной небес. В ландшафте ''Метели'' почти ничего не видно и почти ничего не происходит. И, тем не менее, это невероятно напряженный триллер: два главных персонажа, отношения которых не особенно драматичны, тем не менее, создают приключенческое действие. Так что большинство читателей, я думаю, читают на одном дыхании.
Дмитрий Волчек: Дочитав эту книгу, я вспомнил знаменитую фразу Шкловского: ''Русская литература жива — прорастает, как овес сквозь лапоть''.
Томаш Гланц: Да, это действительно так и есть. Причем мне еще кажется важным связь ''Метели'' с другими произведениями Сорокина. Это, конечно, доказательство, что это зрелое произведение великого автора. Там темы, которые мы знаем из почти всех его произведений за последние 15 лет. Тема, скажем, измененных состояний сознания при помощи новых видов наркотиков. Тема классики, дискурса классической литературы, и ''Метель'' является очень убедительным доказательством, что опыты с русской классикой в творчестве Сорокина с начала 90-х были не издевательством, не иронией и не просто попыткой показать русскую классику изнутри, а очень серьезной работой с внутренней тканью, с внутренней энергией классической литературы, на которой строит свое литературное здание любой серьезный прозаик и в 21-м веке.
Дмитрий Волчек: В Соединенных Штатах романом года стала ''Свобода'' Джонатана Франзена: таков единодушный экспертный выбор, и его мало кто решается оспорить. Борис Парамонов прочитал новый роман Франзена и пытается объяснить природу культа, окружающего этого писателя.
Борис Парамонов: Ажиотаж, поднятый в Америке вокруг нового романа Джонатана Франзена ''Свобода'', вышел, кажется, за разумные рамки. Видимо, он котируется как писатель, способный вызывать некие внелитературные сенсации, что, конечно, способствует распродаже. Так было с его предыдущим романом ''Поправки'': он отказался участвовать в передаче телевизионной гуру Опры Уинфри, что создало бы необходимый бум и взлет тиража, но этот ход оказался не менее ловким: отказ от Опры вызвал повышенный интерес к роману со стороны квалифицированных читателей, коммерческий успех так или иначе был обеспечен. Нынешний шум начался еще до появления романа, а потом косяком пошли в высоколобых журналах статьи, сравнивающие Франзена аж со Львом Толстым. Статья в ''Нью-ЙоркТаймс Бук Ревю'' называлась ''Мир и война''. Портрет Франзена появился на обложке еженедельника ''Тайм'', что высшим в стране признанием.