Я читал оба эти его романа – и ''Поправки'', и вот сейчас ''Свободу''. Это хорошая, квалифицированная литература, автор несомненно талантлив, но ни одну из этих книг, при всех их немалых достоинствах, трудно считать бесспорной удачей.
Восторженные критики напирают в основном на то, что Франзен восстановил американскую традицию великого реалистического романа, что он успешно изжил новомодные литературные эпидемии и вернулся к добротной классике. Тут о многом можно поговорить. Бывают ли вообще реалистические произведения искусства? Искусство отходит от ''реализма жизни'' (как сказал один молодой персонаж у Достоевского) уже тем, что оно – искусство, литература, – не кусок жизни, а слова на бумаге. Великое реалистическое искусство не просто отражает жизнь в формах самой жизни, как убеждали нас русско-советские учебные формулы, а создает мощные символы бытия. Великое искусство всегда символично. Мадам Бовари у Флобера – не просто пустая провинциальная дамочка, мечтающая о красивой жизни, – это человеческая душа в ее порываниях к иному, лучшему бытию.
Возьмем великий американский роман, американский эпос, я бы сказал: ''Гроздья гнева'' Джона Стейнбека. Это не только картина народного бедствия во время Великой Депрессии, когда миллионы американцев снялись со своих – переставших быть своими – мест и пошли на край света за лучшей жизнью (вот уже эпический мотив, извлеченный из газетной повседневности). Гениальность этой вещи Стейнбека в том, что в ней дан образ народа, неумирающего по определению, образ самого бытия, готового падать и подниматься. И этот мотив в финале романа обретает величественную символику, когда потерявшая ребенка Роза-Сарона кормит грудью умирающего от голода фермера, встреченного по дороге. Вот это искусство, равное тому, что сделано в ''Войне и мире'' с его могучей символикой стихийного бытия, поглощающего неуемные порывания человеческого тщеславия. У Джонатана Франзена я не нашел таких емких символов.
Конечно, Джонатан Франзен в новом своем романе замахнулся на нечто подобное. Он взял животрепещущую тему, придающую современной жизни человечества черты апокалиптического бедствия. Это не только глобальное потепление, но нечто ужаснейшее по своей дьявольской извращенности: гибель Земле несут люди, их вышедшее за разумные рамки размножение, демографический взрыв, популяционная катастрофа. Вот это и заставляет развивать и множить всякие производства, засоряя землю и воду отходами животного навоза. Или наоборот: доступные всем товары массового производства позволяют плодиться и размножаться. Библейский завет становится инвестиционной политикой. Эпический масштаб явно намечен. Но где эпический герой?
Франзен создает и героя – экологического правозащитника, посвятившего свои усилия спасению птички ворблер, которую возлюбил один мультимиллиардер. Эта задача решается даже и успешно, несмотря на сопутствующие скандалы, но Уолтер Берглунд поглощен другим, высшим и большим замыслом: вот этой борьбой с перенаселением Земли. Он хочет заставить людей перестать размножаться и разворачивает всеамериканскую кампанию, совершенно не принимая во внимание, что непомерно размножаются отнюдь не американцы, а жители иных, не столь морально озабоченных континентов. И тут ему дана как бы символическая компенсация: ярой его помощницей становится индийская девушка по имени Лалита (ти-эйч вместо ''т''), влюбленная в него и ради правого дела спрашивающая Уолтера, не нужно ли ей перевязать фаллопиевы трубы.
Мы видим, что эпический мотив приобретает комические обертоны. Намечается нечто вроде современного Дон Кихота. Как и положено, Дон Кихота не раз бьют – или угрожают побить. На одном митинге, завершающем вроде бы удачно организованное дело, Уолтер говорит, обращаясь к землевладельцам, уступившим свои земли для экологического парка и взамен обеспеченным работой на некоем сомнительном промышленном предприятии – за пределами этого парка:
Диктор:''Скоро вы начнете наслаждаться всеми благами жизни среднего класса и накупите плазменных телевизоров, пожирающих колоссальную энергию даже выключенными, – а тем временем каждый месяц население земного шара будет увеличиваться на 13 миллионов человек. Еще 13 миллионов, готовых убивать друг друга в борьбе за ограниченные ресурсы земли и уничтожающих все другие формы живого. Мы рак планеты! Мы рак планеты!''.
Борис Парамонов: Понятно, что с этого митинга Уолтер уходит не только побитым, но и лишившимся работы у озабоченного экологией мультимиллиардера. Но его выступление, запущенное в сеть, делает его чрезвычайно популярным среди нынешних хиппи, создающих вокруг него некое движение, естественно, не обладающее нужными средствами. Тем временем Лалита погибает по дороге на одно такое экологическое сборище.
Уолтер кончает тем, что, уйдя от широкомасштабной деятельности, поселяется в старом доме своей покойной матери и начинает борьбу с соседскими котами, гораздыми охотиться за птичками: ведь коты пожирают в год миллиард пернатых.
Вот по такой схеме вполне возможно построить нынешний комический или, если угодно, трагикомический эпос. Но у Франзена куда более широкий замах – дать панораму американской жизни, вот эту самую войну и мир написать, осознать философию американского нынешнего кризиса. Его герой так формулирует эту философию:
Диктор:''Причина, по которой нынешняя система не может быть преодолена,- сказал Уолтер, - в американском понимании свободы. Практика свободного рынка в Европе умерена социалистической политикой, и европейцы не держатся так упорно за личную свободу. И хотя у них вполне сравнимый с американским уровень потребления, они гораздо умереннее в своих популяционных практиках. Европейцы куда более рациональны в самой основе своей. Но понимание прав человека в нашей стране выходит за рамки рациональности, коренится на эмоциональном уровне, сделалось мифом. Этим пользуются правые политики, играя на потребительских аппетитах не всем довольных американцев''.
Борис Парамонов: В общем - большой бизнес популярен, народен в Америке. Понятно, что такое понимание американской ситуации, такая ее критика нравится либеральным критикам. А других в Америке, кажется, и не бывает.
Но расширен, развернут роман Франзена на материале скорее интимном, чем общественно-значимом. Элементы довольно острой сатиры на Америку Буша-Чэйни, данные в линии сына Уолтера Джои, подпавшего под влияние некоей богатой вашингтонской семьи с политическим амбициями, бледнеют и сходят на нет в описании хотя бы комических любовных неурядиц этого Джои. Да и вообще центром романа, превалирующей массой его содержания оказывается любовный треугольник: жена Уолтера Патти еще с колледжа влюблена в его друга Ричарда Катца, ставшего знаменитым рок-музыкантом, а Ричард, верный своему другу, избегает ее, пока она его всё же не настигает. После чего околдованным оказывается Ричард, в свою очередь начинающий преследовать жену лучшего друга. И Патти, и Ричарду отведено очень много страниц, но они не кажутся живыми и убедительными персонажами, и нет связи этой линии с донкихотскими подвигами Уолтера. Роман Франзена распадается на три: мировоззрение и деяния Уолтера, линия Ричарда – Патти и линия Джои с его герл-френд Кони – самая удачная, на мой взгляд. Этакие Дафнис и Хлоя в эпоху сексуальной революции.
В одном из сюжетных поворотов Уолтер всё же изгоняет Патти, удаляясь в свое экологическое изгнание, не отвечает на ее письма, даже не начинает дела о разводе, – пока она однажды зимой не приходит к нему и, не впускаемая в дом, остается ночевать на крыльце – в зимнее, повторяем, время. Этого Уолтер выдержать не может, он принимает Патти и отогревает ее. Еще одна птичка оказывается спасенной. Финал явно иронический, причем ирония многослойная: мы можем понять заключительную главу, как рассказ, написанный Патти и посланный Уолтеру по совету Ричарда, – она не лишена литературного дарования и кое-что пописывала по совету своего психотерапевта. Одна из крупных глав романа и есть этот ее психотерапевтический урок.
В общем Джонатан Франзен спрятался за спины своих героев и ушел от ответственности за бедственное положение Земли.
В этом комическом изводе роман можно приветствовать. Но задумывалось явно большее, или это так критикам показалось. Будем вместе с этими критиками верить Джонатану Франзену и ожидать от него последующего. Читать его в любом случае приятно.
Дмитрий Волчек: Одним из самых обсуждаемых британских романов года стала книга Тома Маккарти, озаглавленная буквой ''С''. Ожидалось, что она получит букеровскую премию: во всяком случае, в букмекерских конторах на нее делалось больше всего ставок, однако награда досталась юмористу Говарду Джейкобсону: конечно, не такой позорный скандал, как на Русском Букере, но все же безрадостно. Как и первая книга Маккарти (в этом году она была наконец-то издана по-русски), ''С'' – роман, связанный с арт-экспериментами автора: Маккарти – известный концептуальный художник. Вот что он рассказал о своей книге нашему корреспонденту Анне Асланян.
Том Маккарти: Предтечей стал мой арт-проект “Черный ящик” - это такое устройство, которое передает и принимает радиосигналы. Когда я этим занимался, мне в голову пришла идея написать “С”. Связь между средствами коммуникации и смертью — а также инцестом, семьей, семейными структурами. В литературе они всегда связаны с инцестом, начиная с Софокла и далее. В моем романе очень заметно присутствие Набокова. Я тогда как раз читал “Аду” — по-моему, это настоящий шедевр, лучшая его вещь с большим-пребольшим отрывом. Отец главного героя постоянно что-то изобретает, но он всегда на шаг отстает. Например, изобретает беспроволочное радио и жалуется на “этого итальянца с Солсберийской равнины” – имеется в виду Маркони. Понимаете, на каждого Маркони найдется подобный пример. Это как с “Кока-колой” – на каждый патент найдется еще 20 имен, которые получили бы его двумя неделями позже. А так — да, все его изобретения имеют под собой основу. Скажем, “Катод Каррефакса” – это на самом деле телевизор, который он пытается изобрести. Даже эти безумные рассуждения — помните, об этих “радио-призраках”, о сигналах, которые никуда не исчезают — все это на самом деле так, никакой выдумки тут нет. Радиосигналы никуда не деваются; сейчас, когда мы с вами беседуем, какие-нибудь инопланетяне, возможно, слушают программу “Today”. Если они и угасают, то очень и очень медленно. Они продолжают распространяться в эфире, там скапливается столько мусора. Разумеется, эти сигналы искажены до полной неузнаваемости, но все же они есть.