Диктор: «В формализме мы наталкиваемся не на границы данного метода, а на границы самой науки. Формализма не приемлют, потому что в современных науках о духе (в терминах Риккерта), в отличие от современного естествознания, всё еще господствует алхимический подход. К формализма как литературоведению, как к отрасли наук о духе относятся так же, как прежние натуралисты относились к новому естествознанию. Современное естествознание, за исключением нескольких чисто описательных наук, далеко отошло от конкретного явления. Оно безжалостно кромсает, режет и расчленяет живой и целостный факт, изучая в изолированном виде составные его элементы: чем чище и полнее изоляция, тем для него лучше».
Борис Парамонов: Произведение искусства – всякого, не только литературы – являет пример целостного духовного явления. Предмет искусства именно «алхимичен», его не разложить аналитическими методами. А Шкловский, формалисты вообще хотели, пытались сделать литературоведение наукой, Они многое поняли и открыли в литературе, объяснили многое раньше непонятое. Но если б можно было до конца понять художественное произведение тем или иным методом, - тогда можно было бы тем же методом его создать, сконструировать, вывести из небытия. А это уже утопия. Искусство создается целостным духом, или, как сказали бы в старину, гением. Гений – это разум, действующий как природа, говорил Кант. И он же говорил: я могу постигнуть движение звезд, но не в силах самостоятельно создать малейшую травинку. А искусство, как известно, не на небе, а в траве, по словам Пастернака.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24991494.html
* * *
Бал для Золушки
Смерть Дины Дурбин в возрасте 91 года не могла не всколыхнуть воспоминаний у людей, смотревших ее фильмы и помнящих их. Тут надо сказать, что меньше всего Дину Дурбин помнили именно в Америке. Она блистала на экранах Голливуда в конце 30-х – начале 40-х годов в музыкальных кинокомедиях, бывших тогда одним из ведущих голливудских жанров. Этот жанр, как нам теперь представляется, очень способствовал выходу кино из того неожиданного тупика, в который привело его появление на экране звука. Первые звуковые фильмы были рабской копией сценических театральных постановок – исчезала специфика кино, в котором главное – движение. Вот тогда Голливуд и придумал делать всяческие мюзиклы, в которых пение давало естественную мотивировку звуку, а танцы сохраняли главный кинопринцип – движущееся изображение. Понятно, что для таких ролей требовались актеры, умеющие петь. А у Дины Дурбин уже в 13 лет обозначилось великолепное колоратурное сопрано. К тому же она обладала очень подходящей для этого жанра внешностью – милая девушка, не писаная красавица, но очень обаятельная и всем нравившаяся: то, что в Америке называют girl next door, девушка-соседка. И еще одно обстоятельство обусловило шумный успех Дины Дурбин: тридцатые годы были в США нелегким временем Великой депрессии – людям в кино хотелось забыться, отдаться иллюзии легкой и красивой жизни, которую так умел создавать Голливуд.
Понятно, что Дина Дурбин была не одна, тогда много появилось в кино талантливых певиц. Красивее всех была Джанет Макдональд, выступавшая в паре с Нельсоном Эдди и французом Морисом Шевалье. Еще одно открытие тех лет – Джуди Гарланд, ставшая культовой фигурой не только американского кино, но и всей американской культурной жизни. Вот ее хорошо помнят и всячески возносят до сих пор. Довольно часто по телевидению показывают старые фильмы с Джанет Макдональд. А вот о Дине Дурбин этого сказать нельзя. За все время, что я живу в Америке, я видел по ТВ только один ее фильм – "Все началось с Евы". И, между прочим, она в этом фильме не пела; то есть должна была петь и несколько раз садилась за рояль, беря соответствующие аккорды, но каждый раз что-то ее пению мешало. Это был забавный киноприем, зрителя как бы дразнили; но все кончалось хорошо и Дина Дурбин даже без пения завоевывала сердце молодого богатого наследника.
Вот это и был основной, пожалуй, даже единственный сюжет фильмов Дины Дурбин. С ее помощью Голливуд разрабатывал богатейшую архетипическую тему Золушки. Самым выдержанным в этом смысле фильмом Дины Дурбин был "Первый бал" (так он назывался в советском прокате, его оригинальное название "Первая любовь"). Там все было из Золушки – и злая богатая кузина, и неприглашение бедной родственницы на бал, и помощники-слуги, включая шофера и полицейского, ее на этот бал доставлявшие, и сказочный принц – молодой человек, считавшийся женихом кузины-злючки и, естественно, влюбившийся в очаровательную певунью. Был даже побег с бала в условленный срок и потеря провербиальной туфельки, по которой и нашел свою Золушку тот же принц – молодой человек, естественно, из богатой семьи. Финальная сцена: Дина Дурбин, вернувшаяся в свою школу уже учительницей пения, исполняет на школьном концерте арию Чио-Чио-сан, и вот входит в зал ее принц – актер Роберт Стак, и Дина Дурбин с последней нотой арии бежит через весь зал ему навстречу. Зрители сморкаются в платочки, а у кого платочков нет – как у большинства советских зрителей, смотревших этот фильм во время войны, – просто плачут. И эти чувства вполне понятны и извинительны: кому ж не нравятся красивые сказки?
А у советских зрителей был и пущий повод любить Дину Дурбин и умиляться ею: в фильме "Сестра его дворецкого" она пела аж три русские песни на русском языке: "Калитку", "Очи черные" и "Две гитары".
Конечно, у советских зрителей реакция на Дину Дурбин была не совсем такой, как у американцев: для советских людей открывался в этих фильмах образ Америки, сказочной страны, да еще во время войны, во время голодухи и всяческого нестроения. Несомненно, это был неадекватный образ, идеализированный, выдержанный в голливудских стандартах "красивой жизни". Но чувства добрые к Америке эти фильмы пробуждали. А еще больше – изумление, смешанное с восторгом. Помню, как в том же "Первом бале" злая кузина, собираясь на бал, отодвинула дверь стенного шкафа, открыв картину десятков шикарных платьев. Зал ахнул – и в этом шоке так и пребывал все годы последующей холодной войны. Свидетельствую с полным знанием дела: у советских людей не было тогда злых чувств к Америке.
Кинокарьера Дины Дурбин продолжалась недолго. Когда она вышла из возраста и образа обаятельного тинэйджера и ее попробовали в ролях драматического плана, дело не пошло. Но она не печалилась много: заработанные в кино деньги позволили ей с комфортом удалиться во Францию, где она купила шато и провела в нем всю последующую долгую жизнь.
Все же какой-то горький осадок остался: Дина Дурбин отказывалась давать интервью и вообще вспоминать о кино. В одном из редких выступлений в печати – в 1983 году – она весьма трезво высказалась о своей кинокарьере. Мои ровесники, сказала она, отнюдь не были моими горячими фанатами. Их мог впечатлить мой успех, но совсем не мой кинообраз. Кто меня обожал – так это их родители. Они видели во мне идеализированный образ их собственных детей.
Это умные слова рассудительной женщины, опытного человека. Дина Дурбин прожила достойную жизнь, доставившую не только ей самой, но и миллионам ее зрителей многие минуты счастья.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24974178.html
* * *
Умные женщины и "гениальная баба"
Недавняя кончина Маргарет Тэтчер не только вызвала волну взаимоисключающих оценок ее деятельности, но и заставила вновь вспомнить современных политиков-женщин. Женщина-политик – совсем не редкость в наше время. Можно вспомнить ныне действующих канцлера Германии Ангелу Меркель или премьер-министра Австралии Джулию Гиллард. В Ирландии была женщина-президент, премьерами были женщины в ряде скандинавских стран. В Аргентине сейчас президентом Кристина Киршнер. Ну и, конечно, вспоминается легендарная Голда Меир, не просто возглавлявшая Израиль, но бывшая во главе этой страны, когда она вела тяжелую войну.
Между тем еще на нашей памяти женщины не то что были вне политики, но даже были лишены избирательных прав. Во Франции, например, всячески передовой стране, женщины получили право избирать и быть избранными только после Второй мировой войны. В связи с этим интересно вспомнить, что едва ли не впервые вопрос о политических правах женщин был поставлен в России – в период первой революции 1905–1907 гг. И поставил его – вы будете смеяться – не кто иной, как Василий Васильевич Розанов (1856–1919).
Это был в высшей степени странный человек и писатель – абсолютно неопределимый и сам себя никак не определявший, на каждом шагу сам себе противоречивший, опровергавший сегодня то, что писал вчера, сегодя юдофил, а завтра антисемит, сегодня консерватор, а завтра либерал. Одно время он сотрудничал сразу в двух газетах противоположного политического направления: в консервативной писал под своим именем, а в либеральной под псевдонимом Варварин (по имени жены). Никого этим он обмануть не мог: стиль сочинений Розанова был настолько индивидуально ярок, так ни на кого не похож, что его авторство сразу же обнаруживалось. А писатель, литератор, стилист он был блестящий; по словам Бердяева, писавший едва ли не лучше всех в тогдашней литературе. Розанова разоблачали все кому не лень, обвиняли в изменах и вообще во всех грехах, но тот же Бердяев писал, что обвинять Розанова не за что, ибо у него нет никаких убеждений, да и мыслей: он гениальный импрессионист, переносящий на бумагу нескончаемый поток своих живых, только что овладевших им впечатлений, что в нем нет никакого активного начала, никакого духовного упора, он пассивно отдается, а не активно борется. Бердяев называл Розанова гениальной бабой, а одну из статей о нем озаглавил "О вечно-бабьем в русской душе". Сам Розанов любил ссылаться на Спинозу: определить – значит сузить (у Спинозы: определение есть отрицание). Еще он говорил, что делает яичницу из всех яиц, что попадаются под руку, – хоть куриных, хоть гусиных, хоть голубиных. В жизни нет ни правого, ни левого, а есть непрерывный поток, писал Розанов, реальные события, люди, факты всегда ускользают от гнета жестких определений, всегда идут дальше и не понять, в какую сторону. Если угодно, это и есть диалектика – совершенно по Гегелю.