Кричали простые люди, явно не читавшие романа.
Зинаида Николаевна хотела сказать: «Прощай, настоящий большой коммунист, ты своей жизнью доказывал, что достоин этого звания»,— но удержалась. Она поцеловала мужа в последний раз. Гроб забили и опустили в могилу, но никто не расходился. Стихи читали до ночи. Семинарист сказал краткую речь от молодого священства — о том, что Пастернак был христианином. Наконец полил дождь. Все разошлись.
Фрида Вигдорова — писательница, правозащитница — слышала, как два сотрудника известной Конторы в штатском обменивались мнениями:
— А не разогнать ли нам это нарушение?
— Пусть понарушают, никуда не денутся.
«Информация отдела культуры ЦК КПСС о похоронах Б.Л. Пастернака. 4 июня 1960 г.
Второго июня на похороны Пастернака, состоявшиеся в соответствии с его пожеланием на кладбище в Переделкино, собралось около 500 человек, в том числе 150—200 престарелых людей, очевидно, из числа старой интеллигенции; примерно столько же было молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститута и МГУ. Были присланы венки от некоторых писателей, деятелей искусств, от Литфонда, а также от частных лиц. Корреспондент агентства «Ассошиэйтед Пресс» Шапиро возложил венок «От американских писателей». Ожидалось выступление К.Паустовского и народного артиста СССР Б.Ливанова. Однако оба они в последний момент выступить отказались, сославшись на нездоровье.
У могилы выступил искусствовед проф. Асмус. Он говорил о Пастернаке, как о гениальном переводчике и писателе, заявив в заключение, что пока на земле будет существовать русский язык и русская поэзия — будет жить имя Пастернака. Однако в то время, когда опускали гроб, один из молодых людей поднялся на холм и начал произносить путаную речь, в которой назвал Пастернака «гениальным», «великим» и т.п. и закончил тем, что «учение Пастернака о любви к человеку должно рассыпаться бисером по земле и попасть в душу каждого жителя…».
Из толпы раздался выкрик: «Хочу сказать от имени рабочих…» и далее молодой человек «стиляжного» типа начал кричать истошным голосом примерно следующее: «Пастернаку, этому великому писателю, не дали в нашей стране издать свою книгу… Ни одному советскому писателю не удалось подняться до таких высот творчества, как нашему дорогому Пастернаку…» Человек 15—20, стоявших рядом, зааплодировали, однако большинство присутствовавших отнеслись к его выкрикам неодобрительно. Одна из женщин, стоявшая с ребенком на руках, громко сказала: «Какой же это писатель, когда он против советской власти пошел!» После того как гроб был предан земле, большинство публики покинуло кладбище. У могилы осталась небольшая группа молодежи. Здесь читались стихи, посвященные Пастернаку, но не содержавшие политических выпадов. С чтением своих стихов выступил, в частности, выпускник Литинститута Харабаров, исключенный недавно из комсомола.
Собравшиеся на похороны иностранные корреспонденты были разочарованы тем, что ожидавшегося ими скандала и сенсации не получилось и что не было даже работников милиции, которых можно бы сфотографировать для своих газет.
В заключение следует сказать, что попытки использовать похороны Пастернака для сенсации и возбуждения нездоровых настроений успеха не имели. То, что наша литературная печать не дала некролога о Пастернаке, ограничившись сообщением от имени Литфонда, было правильно воспринято в кругах художественной интеллигенции.
Следовало бы вместе с тем обратить внимание Союза писателей и Министерства культуры на необходимость усиления воспитательной работы среди творческой молодежи и студентов, часть которых (количественно ничтожная) заражена нездоровыми настроениями фрондерства, пытается изобразить Пастернака великим художником, не понятым своей эпохой.
Зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС А.Петров
Зав. сектором Отдела И.Черноуцан».
«Август» будет последним его стихотворением, которое мы здесь разбираем.
Федин, как мы помним, поражался тому, что — «все о смерти, а вместе с тем столько жизни!». Для Пастернака тут никакого противоречия нет. Странно другое: такая гордыня — и столько смирения.
Это четырнадцатое стихотворение живаговского цикла. Оно написано в 1953 году, к пятидесятилетию чудесного спасения во время скачки в ночное,— но, конечно, этим поводом дело не ограничивается. Пастернак всю жизнь писал реквиемы и эпитафии, ибо видел цель искусства в увековечении всего смертного, исчезающего: может быть, никакого другого бессмертия и не дано — во всяком случае, явных указаний на его веру в личное бессмертие в романе да и в письмах нет. Об этом таинстве вслух говорить бессмысленно — искусство тут умолкает; его земное дело — сохранять облик ушедших. «Август» — автоэпитафия, одно из немногих стихотворений Пастернака о собственной смерти. Это прощание с Живаго, с романом, с жизнью.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Нисходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, нетронутый распадом…
Называть свой голос «провидческим» — как это не по-пастернаковски! Но ведь в пятидесятые смирение, во многом искусственное,— отброшено. И речь идет не о том, что художник становится Богом,— а о том, что смерть становится торжеством. Это и есть преображение.
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото Второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
«Август» — стихи о том, как смерть наконец стирает грани между временем и вечностью, между человеческим и божественным: свершаются два преображения. О первом нам знать ничего не дано — что происходит после смерти, о том никто еще не рассказал. Но второе очевидно всем: поэт, только что живший среди современников, травимый, хвалимый, любимый и ненавидимый,— ушел от повседневности, путь его завершен, и то, что вчера еще было рядом, отдалилось навеки. Величие его теперь несомненно, высшая логика пути ясна,— и случается такое преображение не только с художниками, а со всеми, кто не мешал Создателю лепитьих судьбы, с любым, кто следовал предназначению и был равен себе. «Август» — великое утешение, преображение скорби в торжество, разрешение долгих мук, растворяющихся в сиянии Преображенской лазури. Юрий Живаго умер в конце августа 1929 года — Пастернак наделил его пророческим даром. Август — последний месяц лета, плодоношенье, избыток — яблоня, отягощенная плодами, которую Пастернак так любил и которой себя уподоблял. Август — высшая точка года, лихорадочное, тревожное празднество на пороге увяданья; расцвет, переходящий в осыпание и гибель. Все стихотворения Живаго созданы в этой точке, в апогее силы и зрелости, когда летнее буйство еще не до конца отшумело, а осенняя прозрачная ясность уже проступила. Август — время предела, точка экстремума; со смертью Пастернака кончилось жаркое и грозовое лето двадцатого века. После него наступила осень — мутная и слякотная.
После похорон многие остались ночевать в избе, которую снимала Ивинская. Гостям постелили на полу. Среди ночи Ивинская, до этого державшая себя в руках, вдруг вскочила и пронзительно закричала: «Ирка, что же теперь будет?!»
Хлестал страшный дождь, копившийся и собиравшийся весь день.
Через два дня у Ивинской изъяли экземпляр «Слепой красавицы». Она потребовала расписку.
— Сами понимаете, мы такая организация, которая расписок не дает,— пожал плечами гэбист.
Шестнадцатого августа Ивинскую арестовали по обвинению в «контрабанде». Пятого сентября взяли ее дочь Ирину Емельянову. Почему это было сделано — обе они не понимали ни тогда, ни потом. Конечно, они получали деньги из-за границы и при жизни Пастернака, но при его жизни их не трогали. После его смерти отыгрались.
Седьмого декабря 1960 года в закрытом судебном заседании Ивинской дали восемь лет, Емельяновой — три. В Мордовию, в лагерь их везли вместе с воровками, лесбиянками — и монашками, которые все время пели ангельскими голосами. Отсидели они по половине срока и были освобождены после бурных протестов мировой общественности — Суркову пришлось беспрерывно отвечать на вопросы и негодующие письма международного ПЕН-клуба. Серджио Д'Анджело написал ему открытым текстом:
«Я, господин Сурков, превосходно отдаю себе отчет в Вашем душевном состоянии. Вы всегда ненавидели Пастернака и, видимо, руководствуясь этим чувством, в качестве первого секретаря Союза писателей совершили против него ряд жестов, которыми оказали самую скверную услугу своей стране. Затем, когда Пастернак получил Нобелевскую премию, Вы совершенно потеряли голову и совершили против Пастернака поступки, возмутившие общественное мнение всех стран и вызвавшие глубокое замешательство в самих коммунистических кругах. Но и смерть Пастернака не погасила Ваш