– Прости, Борн, – проговорила я, чувствуя, что едва стою на ногах. – Не надо было мне тебя сюда брать.
Каким-то образом они узнали. Узнали, что мы здесь будем. Вот только кто? Дикари или последыши? Мне не хотелось признавать, что все это – не более чем совпадение и цепь нелепых случайностей. В голове настойчиво пульсировала кошмарная мысль о моей ответственности: если бы Борн не «переехал», не притворился взрослым, я вряд ли повела бы его в город.
– Все хорошо, Рахиль. Все хорошо.
– Нет, не хорошо.
Взгляд Борна ожег меня гневом, но это был не такой взгляд, каким он смотрел на меня, когда я ему отказывала. Это было новое, настоящее, взрослое чувство. Оно выразилось в оранжево-красном свечении, едва заметном в самой сердцевинке его тела. Неизвестно, означал ли красный цвет предостережение для Борна, но Борн точно знал, что этот цвет означает для меня.
– Все хорошо, Рахиль. Мне нужно учиться. Я должен узнавать.
– Но не ценой боли и ран.
– Ранит не боль.
Борн был другим, у него могло быть множество органов чувств, он мог делать непосильное людям, но… мне кажется, я поняла, что он имел в виду. (Впрочем, поняла ли я на самом деле, это еще вопрос.) Теперь Борн узнал, что его можно ранить. Что он уязвим. Кончилась беззаботная детская радость. Кончились дурачества. Потому что теперь в нем затаится определенное знание: он может умереть.
– Я устал, Рахиль. Мне нужно немного побыть в покое.
– Хорошо, Борн, – искренне сказала я.
Если он решил, что эта крыша на несколько часов станет нашим домом, так тому и быть.
С наступлением темноты похолодало. На необычно ясном небе показались звезды. Долгое время мы молчали, я не делала попыток спуститься вниз, чтобы разведать обстановку. Борну требовалось мое присутствие, а еще, я уверена, нам обоим было страшно туда спускаться. Ни ему, ни мне даже в темноте не хотелось приближаться к тому, что осталось на месте боя.
Внимание Борна поглотили звезды. Он осторожно поднял щупальце, будто пытаясь дотянуться до них. Хотя наверняка понимал, что это невозможно.
– Ты не сможешь до них дотронуться, – на всякий случай сказала я.
– Почему? Они горячие?
– Да, горячие. Но причина не в этом. Они очень-очень далеко.
– Но мои руки тоже очень длинные, Рахиль. Я могу вытянуть их настолько, насколько захочу.
– Можешь, наверное, только… – я осеклась, сообразив, что он шутит.
У Борна имелась мелкая, но очень примечательная привычка. Когда он шутил, некоторые из его глаз смещались влево, собираясь в кучку. Он не мог это контролировать.
– Бесовская, – произнес Борн, захваченный видом неба. – Бесовская. Безмерная. Безумная. Бездна.
Четыре новых слова, которые он пробовал на вкус. Хотя слово «бесовская» он узнал вовсе не от меня. Я почувствовала укол ревности. Вычитал небось в какой-то книжонке, я ведь не единственный источник знаний.
Ночное небо было самым обыкновенным, однако теперь я увидела его глазами Борна, и оно показалось мне неудержимым, стремительным, мощным приливом. Насколько мне было известно, Борну еще ни разу не приходилось наблюдать ночное небо во всей его наготе. Несколько взглядов с Балконных Утесов на закате или картинки в книгах не в счет. Теперь же он видел мириады звезд, которых не мог затмить скудный городской свет. Небо напоминало мне небо над моим островом много лет назад. Тогда я могла гулять по берегу моря без фонарика, хватало света звезд.
Мерцающий небесный риф, распространяющий вокруг себя флюоресцентное свечение, и у каждой звездочки могла быть жизнь на планете, вращающейся вокруг нее. Там могли быть люди вроде нас, тоже глядящие в ночное небо. Моя мама иногда говорила мне, что нельзя забывать о вселенной где-то там, пусть мы и ничего не знаем о ее обитателях; даже если мы примиримся с нашим ужасающим невежеством, она от этого не перестанет существовать. И там, вне наших пределов, было нечто еще, совершенно равнодушное к нам и нашей борьбе, безразличное к тому, что вселенная продолжит существовать без нас. Моя мама находила утешение в этой идее.
Глаза Борна стали звездами, а его кожа приобрела бархатный ночной оттенок. Он стал отражением неба. Глазки-стебельки приподнялись над телом, распластавшимся по крыше и превратившимся в озерцо плоти у самых моих ботинок. Теперь его раны стали особенно заметны: он походил на круг, от которого откусили кусок. Каждый стебелек заканчивался трехмерной моделью звезды. Эти звездочки меняли свое положение до тех пор, пока Борн не стал похож на небесную карту: на нем появились туманности, галактики… Несколько светлячков, точно метеориты, пролетели над его бездонными просторами.
– Оно прекрасно, – сказал Борн из звездной карты своего тела. – Прекрасно.
Впервые то, что он находил прекрасным, было действительно прекрасно.
Несмотря на его демонстрацию чуждых способностей, мы стали ближе друг другу, но меня тут же кольнула опасная мысль. На самом ли деле он так бесхитростен? Не повторяет ли он осознанно ситуацию с отравленной рекой, помня мою реакцию? Однако пусть даже Борн, как я подозревала, выбрал слово «прекрасное» для сближения со мной, становилось ясно, что он принял эту форму, чтобы излечиться. Что он находит ее удобной, облегчающей его страдания.
– Что они такое? – спросил Борн. – Они… свет, вроде света Балконных Утесов? Или… электрические огни? Кто их включает?
Похоже, что бы он ни читал в своих книжках, о звездах ему там ничего не попалось. Совсем ничего.
– Никто их не включает, – ответила я, понимая, что одним махом отбросила тысячелетнюю историю религий, но отступать было поздно.
– Никто?
– Мы живем в мире, – пустилась я в объяснения, не зная, какие лакуны имеются в его самообразовании. – Наш мир вращается вокруг звезды, которая представляет собой гигантский огненный шар. Такой большой, что будь мы к нему поближе, то умерли бы, сгорев дотла. Эту звезду мы называем Солнцем, оно тебе не слишком понравилось, поскольку светило очень ярко, помнишь? Все эти световые точки тоже солнца, только далекие-предалекие, и у них имеются собственные миры.
Перед глазами у меня вдруг все поплыло, – запоздалый отголосок наших приключений.
– У всех звезд? У каждой-прекаждой? Но их же сотни!
– Тысячи, если не миллионы.
В центре звездной карты Борна появилось одно большое солнце, тоже на верхушке стебелька. Борнова космология приобрела еретический привкус. Он оказался то ли символистом, то ли метафизиком, а может, и просто глупцом.
– Невероятно, – прошептал Борн. – Восхитительно. Умопомрачительно.
Внезапно что-то начало стирать звезды над нами одну за другой, выключая их переливчатое сияние и затягивая все великой, безвозвратной чернотой.
– А это что такое? – спокойно спросил Борн, как о чем-то совершенно нормальном, просто пока ему, Борну, неизвестном, но он готов полностью довериться моему объяснению.
Я же утратила дар речи. На миг мне показалось, что наступило светопреставление и какой-то рок привел нас на эту крышу, чтобы мы полюбовались концом… всего?
Затем я сообразила, что именно мы видим, и невольно издала сдавленный смешок. Что же, все сходится! Мы действительно присутствовали при конце мира.
– Над чем ты смеешься, Рахиль? – спросил Борн, и его голос звучал все отчетливее, по мере того как он принимал свою привычную четкую форму, пусть и деформированную ранами, отползая все дальше от носков моих ботинок.
– Это Морд, – пояснила я.
Да, это был Морд, парящий высоко в ночном небе, такой огромный, что даже находясь на большой высоте, он затмевал звезды. Гигантский, разгневанный чем-то медведь скользил по ночному небу, и до нас доносились его хрипы и сиплое сопение. Он тушил одно созвездие за другим, он стирал звезды, заставляя меня заново с ними знакомиться. Морд был великой тьмой, и пусть я боялась, ненавидела и презирала его, в эти минуты он стал чистейшим зеркалом нашего города.
– Мооооооррррррдддд, – протянул Борн.
Даже в иссякающем свете я увидела, что каждый дюйм его здорового тела покрылся зазубринами, острыми шипами и колючками, а глаза, будто стволы зениток, провожали Морда, поворачиваясь на стебельках. Похоже, он рассчитывал и анализировал траекторию летучего медведя.
– Он очень далеко и не сможет напасть на тебя, – успокаивающе сказала я, хотя ни то, ни другое утверждение не было вполне правдивым.
– Так вот что ты имела в виду, говоря о последышах Морда. Он их исток.
– Да.
– Они его дети.
– В каком-то смысле.
– Тогда почему он позволяет одним детям делать такое с другими детьми?
Удовлетворительного ответа у меня не имелось, но я была уверена, что Борн знал о Морде достаточно от меня и Вика, чтобы понимать, кто перед ним. Под нашим влиянием Морд стал для него страшилищем, букой, живущим под кроватью: не выходи из дома, не делай того, не делай сего, а то придет Морд. Однако теперь Борна покалечил один из Мордовых посланников, и он пытался лучше понять Морда. Настоящего Морда.
Тот же, подобно древнему богу, продолжал кувыркаться и выписывать виражи в небе.
– Морд прекрасен, – гордо произнес Борн. – Морд силен. Морд – плохой.
По его тону мне показалось, что он насмехается над собственной наивностью.
– Да, Борн, по большей части он плохой. Помни об этом и избегай его.
– Он убивает звезды. Он убивает звезды и порождает мрак.
– Ну, звезды скоро вернутся.
– А те дети внизу – нет.
«Вообще-то ты сам убил четверых таких же в Балконных Утесах», – хотела сказать я. Но промолчала.
Что мы принесли Вику
Под впечатлением нечаянного спасения от смерти я, возвращаясь в Балконные Утесы кружным путем, чувствовала себя окрыленной, как и Борн, чутко уловивший мое настроение. Кроме того, я, таким образом, пыталась отвлечь его от боли. Если, конечно, он ее чувствовал. Сам он, по крайней мере, о ней не говорил.
Побывав на волосок от смерти, я вновь ощутила яркие краски жизни. К возбуждению примешивалась и некая бесшабашная злость: когда мы в конце концов спустились с крыши, я обнаружила секрет, принадлежавший Вику, который я теперь хотела ему вернуть.