На безопасной дистанции от последышей суетились лисы, которые не были лисами. Они зеркально отражали действия медведей: цапали зубами воздух и, используя свой камуфляж, то исчезали, то вновь появлялись на том же самом месте, гоняясь за собственными хвостами. Один последыш даже бросил свое занятие и уставился на лисиц, как бы решая, враги они или нет.
– Там кто-то есть, – сказала я.
– Там всегда кто-то есть, – отозвался Вик.
– Может, они впали в бешенство? Или это сумасшествие? Игра? – гадала я.
– Или Морокунья.
– Или мух ловят?
Пока мы наблюдали, то, чего мы не могли видеть, ускользнуло-таки от тех, кого мы видели прекрасно, и погоня переместилась в западные пределы пустоши, хотя невидимка упорно рвалась на юг, и только на юг. Прежде чем свет окончательно потух, мне почудилось, что я увидела, как один из последышей споткнулся и упал, точно подкошенный, но нам уже пора было отправляться в путь.
Лисы превратились в мазки жженой умбры на фоне заката, этакие сидящие и смотрящие ушастые силуэты. Потом и они пропали.
В наступившей темноте мы устремились дальше, через пустошь, куда менее мертвую, чем нам бы хотелось. Раздавалось рычанье, немного менее грубое, чем медвежье, лисье тявканье, скользящее шуршание, хорошо если змеиное, частый топоток, который издают норные зверьки с розово-звездчатыми носиками, и даже кваканье из кактусовых зарослей, которые мы предусмотрительно обошли стороной, – наверняка лягушка пыталась вызвать дождь. Блоки и глыбы черноты пресекали любые попытки понять, кто там опасен, а кто – невинен.
– Не припомню, чтобы эта пустошь была такой живой, – пожаловался Вик, но я очень сомневалась, что за последние годы он часто наведывался сюда по ночам.
Взошла луна, укутанная облаками, добавив небу светло-фиолетовую, акварельную лессировку, а вместе с луной появился намек на ослабление ветра. Мы упорно продолжали идти и где-то за час до рассвета добрались до места, в котором пустошь была темнее и шла увалами, звуки там доходили до нас неискаженными. Устроились на привал с подветренной стороны толстой поваленной колонны. Мы забились как можно глубже в расщелину, пытаясь преодолеть иррациональный страх, что колонна вдруг покатится и раздавит нас или придет какой-нибудь последыш-шатун и выковыряет нас, как термитов.
Мы не знали, смогут ли медведи пройти по нашему пути, но слежка за ними и так уже сильно задержала нас, к тому же ночь оказалась более тревожной, чем ожидалось. Мы решили отдохнуть часок, а затем ранним утром направиться к отстойникам. Щиколотка, даже после того как я ее перевязала, доставляла немало неудобств при ходьбе по неверной земле, и сумку почти все время приходилось нести Вику, тогда как мои плечи отдыхали. Я чувствовала себя скрипучей развалиной, состарившейся раньше времени.
Молча мы с Виком разделили сухпаек. Сделали по глотку воды из наших скромных запасов. Вик дремал, пока я караулила, потому что все равно бы не уснула. Адски болело бедро, и я чувствовала себя обитаемым экзоскелетом, избитым молотком.
Из выемки в колонне луна выглядела мертвой, отравленной, какой-то фабрично-серой: округлая голова мертвого робота с наполовину оголенным черепом. Но я продолжала на нее смотреть. Во-первых, других источников света все равно не имелось, а во-вторых, больше смотреть было не на что.
Я попробовала оживить воспоминания о ночном острове моего детства, заменив секущий ветер тропическим бризом, тени и песок – шелестом прибоя и бахромой густых пальм. Однако окружающий пейзаж был слишком грязным и в то же время безжизненным, а я – чересчур измученной своей одержимостью прошлым.
Мой взгляд блуждал, уплывал, кажется, я задремала, вопреки собственной воле. Мне мерещились последыши, гонящие по пустоши невидимку, потом чудовищная пята Морда опускалась прямо на меня, охваченную странным чувством самоуничижения.
Когда я очнулась вновь, то почувствовала разлитый в воздухе ошеломляющий аромат, словно древний океан, погребенный в собственном иле, соли и рефлексии. Темнота сложилась в нечто осмысленное. Пустошь, увалы которой угадывались даже во мраке, превратилась теперь в сплошной, мерцающий антрацитовый слой. Настоящая доброта, утешительное воспоминание: переливчатое мерцание тысячи крошечных светлячков, совсем как на потолке в Балконных Утесах. Мягкое, золотое подмигивание, шедшее с земли и желающее, чтобы я успокоилась.
Край этого тусклого подмигивающего моря плеснул к краю разбитого камня, выступавшего из колонны, и с любопытством уставился на меня.
– Тс-с-с, Рахиль. Это я, – произнес знакомый голос, голос обманщика.
Я застыла, борясь с желанием разбудить Вика.
– Я испугал медведей, – продолжал он, – я прогнал их, хотя бы ненадолго.
Каких еще медведей?
– Как ты нас нашел, Борн? – задала я насущный вопрос.
– О, мне рассказала маленькая лисичка. Я как раз был в городе, сражался с последышами Морда.
– И чего тебе? – Я старалась говорить тихо и спокойно.
Зашевелился, просыпаясь, Вик. Я точно знала, что он скажет, и совершенно справедливо, кстати.
– Привет, Вик. Как дела?
– Убирайся, – сказал Вик.
– А то что, Вик? – пренебрежительно спросил Борн. – Закидаешь меня червяками? Будешь обзываться? Прогонишь меня?
Я оглянулась и, положив руку на грудь Вика, прошептала:
– Позволь поговорить с ним. Доверься мне.
– Я огорчился из-за того, что вам пришлось покинуть Балконные Утесы, – продолжил Борн. – Такое хорошее место для всех нас. Вы не собираетесь туда вернуться?
– Может, когда-нибудь, Борн.
В кармане у меня лежал нож, но я пыталась найти какое-нибудь настоящее оружие, которое могло бы меня защитить, прекрасно зная, что тут такого нет. Кроме того, что дало бы ложное чувство безопасности. Камень. Обрезок трубы.
Борн был огромен, он покрывал землю, как нефтяной разлив. Значит, продолжает жрать, продолжает собирать образцы. Если его натура возьмет верх, если он убьет нас, и Рахиль с Виком окажутся внутри Борна, продолжат ли они существовать в каком-то ином измерении?
– Вы идете в Компанию, – сказал Борн.
– Да.
Он издал цокающий звук, как будто был недоволен мной.
– Здание Компании отвратительно. Просто отвратительно. Ненавижу его. Не желаю иметь с ним ничего общего.
Старый, подавленный страх, о котором я узнала из его дневника.
– Борн, мы идем не на север, – произнес Вик даже с какой-то симпатией в голосе. – Мы идем на юг. И ты можешь нам помочь.
Довольно долго Борн молчал, и чем дольше он молчал, тем меньше мне это нравилось. Из светлячкового моря доносилось лишь какое-то кваканье, тихое шипение и брюзгливое хныканье. Вик напрягся в темноте нашего укрытия, и я знала, что он приготовился в случае надобности выпустить на Борна наших последних биотехов. Но это не входило в мои планы.
– Ты в порядке, Борн? – спросила я, не желая показывать свою неуверенность, потому что не знала, как на это отреагирует Вик…
Но я устала, я вырастила Борна и ничего не могла с этим поделать. Даже теперь, на этой адской пустоши под мертвой луной, направляясь в разверстую могилу, я чувствовала, как много задолжала Борну.
– Ох, Рахиль, у меня все в порядке, – ответил Борн усталым, если не старческим голосом, какого я от него никогда прежде не слышала. – Я стараюсь изо всех сил. Но последыши слишком умны. Даже когда я маскируюсь, они в конце концов меня находят. Я с ними сражался, я их поглощал, но последышей много, а их клыки больно жалят.
– Покажи мне, где они тебя ранили, – попросила я.
Светлячки погасли, и на изломанной поверхности Борна проявились тусклые серебристо-серые пятна.
Как же много их было. Мертвая плоть там, где ее поразил яд. Сейчас Борн был очень велик и продолжал быстро расти, так что раны вряд ли угрожали ему, но он страдал, и нельзя было сказать, кто же в итоге выиграет эту войну.
– Ты должен остановиться. Найти безопасное место, спрятаться и излечиться, – сказала я. Старая добрая материнская забота прорвалась из-под моего панциря.
Борн засмеялся, как будто я сказала что-то смешное, его поверхность пошла рябью и бурунами. Такая человеческая реакция от существа, ничем не напоминающего человека. Борн смеялся, его раны исчезли, вернулись светлячки, хотя и поменьше, чем раньше.
Передо мной появилась маленькая фигурка знакомого мне Борна. Глупенькая, перекрученная вазочка с колечком глаз и щупальцами, извивающимися на макушке.
– Я слишком велик, чтобы скрываться, Рахиль. Я не могу вжать себя в нужное пространство. И ты знаешь, Рахиль, я постоянно голоден. Ты всегда это знала, говорила мне, а я тебя не слушал. Потому что не мог. И чем больше я ем, тем сильнее мой голод.
Множество глаз понимающе смотрело на меня. Один усталый ветеран беседует с другим.
– Более легкая добыча, – сказала я, ступая на скользкую почву.
– Нет, Рахиль. Я больше не пытаюсь быть хорошим. Это не в моей природе. Я создан, чтобы поглощать. Убивать. Теперь я это знаю. Все было бесполезно.
– Ты должен попытаться.
Пустые слова, которые лишь взволновали его, заставив вспыхнуть.
– Повторяю, Рахиль, я больше не могу. Я устроен не так, как ты. Я не человек. И я не личность.
На широкой поверхности Борнова моря, среди ряби, точно головки пловцов, появились головки людей. Головки животных. Головки детей-мутантов и последышей Морда. Медведей было около дюжины. Блестящие, темные головки уставились на меня дырочками вместо глаз. Но этим меня было уже не пронять.
– Хватит, Борн.
Головки исчезли, море вновь стало гладким и спокойным. Я почувствовала запах прогретого солнцем песка, прибоя, всех тех вещей из моего прошлого, которые так любила, и Борн об этом знал.
– Ты личность, – сказала я потому, что должна была это сказать. Пусть даже доказательство обратного находилось прямо передо мной. А может быть, именно поэтому.
– Рахиль, ты не видишь того, что вижу я. Я вижу все связи. Я вижу, куда они ведут и к чему все идет. Мне просто не хватало сил, чтобы довести дело до конца. Все откладывал, откладывал. Думал, что может быть…