– Я смогу встать и идти.
Впрочем, слово «идти» применительно к этой норе звучало глупо.
– Так светлая трещина или темная трещина? – спросила я.
– Ты у нас спец по ловушкам. Тебе и выбирать.
– Тогда я выбираю проснуться от этого кошмара.
Вик рассмеялся. Смех человека, заранее смирившегося с тем, что грядет.
– Значит, темная трещина.
– Проход.
– Трещина.
– Хорошо, «протрещина». Возможно, я умру, не хочу, чтобы мои последние слова были потрачены на бессмысленный спор.
Никто из нас не подумал тогда, что полоска голубоватого неба досталась нам слишком уж легко.
Мы не в силах были забыть того, что увидели вдалеке, пока спасались от медведя. Там в дыму и огне, в сопровождении взрывов и хора скорбных воплей, бились не на жизнь, а на смерть два адских бегемота, зеркальные отражения друг друга: Морд против Морда. В любом случае Морд оставался победителем. Растерянно вертящимся у них под ногами последышам приходилось выбирать, на чью сторону встать. Вполне возможно, некоторые выбирали не того. Два одинаковых Великих Медведя, встав на задние лапы, схватились друг с другом, сходились, расходились, кружили друг около друга туда и обратно, кусались, размахивали огромными лапами со смертоносными когтями, их рев и рык сотрясали окрестности.
Пока мы пытали счастья в здании Компании, Борн сражался с Мордом за город, и неизвестно было, кто из богов станет победителем к нашему возвращению.
Мы двинулись в темноту.
Ход был ужасен. Рюкзак все так же зверски мешал, а бросить его было нельзя, приходилось держать его перед собой, пока рука не уставала, или толкать вперед, будто в какой-то тюремной игре. Полоска неба сузилась, утончилась до серенькой трещины, а затем и вовсе исчезла, как оптический обман. Я не знала, насколько далеко можно так пролезть, и не чувствовала над собой потолка.
От Вика исходило сияние: нездоровое, злое, красноватое. Но даже этот неверный свет нес успокоение, давал мне понять, определившись по тени на стене, что вялая рука в моей онемевшей ладони – вовсе не наваждение, как временами начинало казаться.
Мы продолжали протискиваться боком, если бы эта «протрещина» действительно оказалась тупиком, я не знаю, что бы мы делали. Вернее всего, отчаялись бы и сдались. Иногда проход настолько сужался, что я начинала судорожно биться в ужасе, что застряла окончательно. Но каменная хватка ослабевала, а то, что казалось прежде непроходимо узким, оборачивалось щедрым простором.
Понемногу мои глаза привыкли к темноте, но смотреть было не на что. Не то что биотехи, даже «мох Компании» – и тот отсутствовал. Эта пустота давила на сердце, распирала легкие, я еле преодолевала приступы тошноты и обжигающей паники, уступив какому-то безумию, которое все же легче было перенести, чем проклятие нескончаемого шарканья: раз-два, толкнуть рюкзак, раз-два, толкнуть рюкзак, раз-два, толкнуть рюкзак…
Еще я разговаривала с Виком, чтобы отвлечь его от мыслей о ране. Он что-то бормотал в ответ, пожимал мне руку или подавал другой знак, что слышит меня.
– Какой я была? Ну, когда ты впервые увидел меня?
Непростой вопрос.
– Счастливой, далекой, прекрасной.
– Не то что сейчас. Несчастная уродка на расстоянии вытянутой руки.
– Нет-нет, совершенно такой, как сейчас. Точь-в-точь.
– Я не чувствую своих рук.
– А я не чувствую своих ног… своими руками.
Слышится истерический смех. Или это просто истерика?
Еще мы распевали песни. Глупые, нелепые песенки, сочиненные прямо на ходу и пропетые кошмарными, хриплыми голосами. И добрые старые песни, которым меня когда-то научили родители, а теперь я учила им Вика.
Рассказывала ему всякие истории, заставлявшие меня забыть, иногда на целую минуту правду о нашем положении, от них даже стены как бы раздвигались. Честно говоря, безопаснее было бы молчать, – кто знал, что ждало нас впереди или следовало за нами. Однако умолкнуть в этом мраке означало окончательно потерять себя, на такое я пойти не могла. Голос у меня все еще оставался. Значит, я не погрузилась в посмертие. Я была жива, и Вик был жив.
Я рассказывала ему о невероятно удачливых мусорщиках, о найденных ими удивительных биотехах. И то, что мне рассказывали родители: о происхождении мира, который когда-то покоился на спине огромной черепахи; об акульих божествах и островитянах, превращавшихся в птиц или деревья, чтобы обмануть чудовищ. О своих приключениях в городе, пусть даже Вик о них все уже знал. А когда я выдохлась и тьма взяла надо мною верх, Вик перехватил инициативу и измученным, бесплотным голосом поведал мне легенды о городе, пересказал слухи о Морокунье и то, что он помнил о Морде.
Наши разговоры перемежались пыхтением, самыми глубокими вздохами, какие мы только могли сделать, воздух становился все более спертым, все более плотным, мы оба чувствовали, что с каждым шагом нам все труднее сосредоточиться, головы кружились, ноги заплетались. Появилось ощущение, что я заключена в гробу, ползущем вместе со мной. Только очередной клочок одежды, оставленный на остром камне, или удар локтем о стену напоминали, что это не так.
И вот наступил момент, когда я больше не могла двигаться. Уронила рюкзак, отбив им себе мизинец, и остановилась передохнуть, согнув колени и уперев руки в бедра.
– Почему ты остановилась? – спросил Вик, и его голос показался мне голосом умирающего.
Я не решалась ему сказать. Не хотела, чтобы он знал, что мы потерпели неудачу, что все кончено, потому что сил на обратную дорогу у меня нет. Мы словно опять угодили в воздуховод Балконных Утесов, а может, никогда оттуда не выбирались, а все случившееся потом было только наваждением.
– Передо мной стена, Вик.
Мне так хотелось стать привидением? Что же, мое желание скоро исполнится. Правда, пока я многовато всего чувствовала: свою липкую от пота кожу, камушки в бетоне, дрожащие, горящие от усталости ноги.
Какое-то время Вик сжимал мою бессильную руку, однако остался на удивление спокойным.
– Лезем наверх, – предложил он.
– Там нет ни проблеска света, ни дуновения воздуха. Мы заберемся, а там ничего…
Мы ведь могли свалиться или даже застрять. Стены сходились так близко, что было проблематично нормально по ним карабкаться. Мы могли в какой-то момент утратить контроль над своими руками и ногами. Впрочем, никакого катастрофического падения не было бы. Вместо этого мы получили бы смертельные травмы, избитые и изломанные стенами, после чего агонизировали бы в этой тесной ловушке, не позволяющей просто упасть и вышибить себе мозги. Или просто обессилили бы настолько, что потеряли бы последний, эфемерный шанс. Кто знает, сколько времени мы пролежим потом изломанные, умирая в кромешной темноте?
– Вверх, – повторил Вик, тем самым давая мне понять, что у него тоже нет сил вернуться назад.
И мы полезли по стенам, не думая о том, что внизу, потому что для нас там больше ничего не было. Лезли и молились всем богам, в которых не верили, чтобы наверху оказался свет. Любой, какой угодно.
Что мы нашли в обломках Компании
Я соврала Вику про Борна, потому что в то время этот вопрос что-то значил… В общем, не имеет значения. Еще до того, как я первый раз взяла Борна в город, мы с Виком в очередной раз спорили, может ли Борн быть оружием, и я сказала: нет никаких признаков, что мой воспитанник – оружие. Но дело в том, что Борн сам мне объяснил, что может быть оружием, во время нашего ночного разговора, одного из тех, которые я заводила, когда не могла уснуть, и от которых, наоборот, вся дремота разом слетала.
Борн рассуждал:
– Я не чувствую себя оружием. Я не выгляжу как оружие. Может, из меня хотели сделать оружие, но не получилось? Я вышел бракованным? Я даже не понимаю, что это за слово такое, оружие. Раньше у меня его не было. Оружие-оружие-оружие. О-ру-жи-е. Ор-уж-ие. Ору-жие, – повторял он на разные лады, прежде чем усвоил новое понятие.
Его глаза превратились то ли в миниатюрные скалы, то ли в хребты, он стал похож на малюсенькое сине-зеленое море, растекшееся по полу моей комнаты. Глаза-хребты напоминали застывшие волны.
– Рахиль, – сказал Борн, – я знаю, что ты не спишь.
Разумеется, он это знал. Мои глаза были открыты, а он уже не раз демонстрировал мне, что прекрасно видит в темноте.
– Где это ты узнал слово «оружие»? – поинтересовалась я.
Борн привык, что я спрашиваю, откуда он узнал то или другое, а многое он узнавал от меня самой.
– Ну, ты понимаешь, – начал темнить Борн. – Все там же.
– И где именно?
– Тут и там, там и сям.
Борн перешел на язык детских книжек, и я решила, что расследование ни к чему не приведет. Я уже пожалела, что подарила ему такое количество детских книг.
– Сомневаюсь я, что ты у нас оружие. Ты слишком глуп для этого.
– А оружие не может быть глупым?
– Нет.
Однако потом мне пришло в голову, что почти все оружие или на самом деле глупое, или выглядит таковым, потому что умно в каком-то ином, своем смысле.
– Но что, если я все-таки оно, Рахиль?
– Тогда не знаю.
– Чего именно ты не знаешь? Как меня можно остановить? Ведь тебе придется меня остановить, если я – оружие? В книжках всегда так поступают.
А вот это было уже серьезно. В каких книжках? Я села в постели и сделала сердитое лицо. Я влияла на Борна точно так же, как Борн влиял на меня, мое сидение на кровати с измененным выражением лица воспринималось им как изменение формы тела и глаз.
– Ты комичен, – сказала я.
Один из трюков, чтобы переключить внимание Борна, – это воспользоваться новым для его лексики словом. Обычно он принимался повторять его то так, то эдак и зацикливался. Но в тот раз моя хитрость не сработала.
– Но как ты меня остановишь, Рахиль? Как?
Мне ужасно не хотелось об этом думать, сидя перед ним на кровати.
– А как ты останавливаешь другое оружие? – продолжил допытываться Борн. – Ты убиваешь людей, чтобы их остановить? Как ты это делаешь?