Все четыре стены были увешаны картинами разных размеров. Особенно меня поразила одна, написанная маслом. Я стоял перед ней как завороженный. На тёмной поверхности холста была изображена открытая, примерно посередине, книга. На её страницах лежали забытые кем-то золотые карманные часы с длинной, свисающей вниз цепочкой. Догорающая свеча в бронзовом подсвечнике бросала тусклый свет на фолиант. Из толстого среза страниц выглядывало оставленное, ещё в самом начале, ляссé. «Так и наша жизнь, – подумал я. – Прожив её, успеваем узнать, в лучшем случае, половину того, что могли бы. А всё потому, что бездарно и расточительно тратим отпущенное судьбой время».
– Вот это стол, Валера, смотри! – воскликнул Алик.
Да, письменный стол был, действительно, уникален. Рабочая поверхность, обтянутая зелёной материей, так и располагала к тому, чтобы за ним работать. Справа стояла лампа с зелёным абажуром. Слева – пресс-папье с бронзовой ручкой, письменный прибор с двумя чернильницами и подставкой для перьевых ручек. Таковых я насчитал целых четыре. Тут же – спиртовая свеча с вставленным в специальное приспособление коробком спичек и костяной нож для разрезания книг в виде меча в ножнах.
Я открыл ящик стола – прямо на меня смотрела дорогая записная книжка в кожаном переплёте с золотым срезом. Я взял её и начал листать. Все страницы были испещрены какими-то датами. Причём некоторые из них относились к концу девятнадцатого и началу двадцатого века. Напротив каждой из них стояли галочки. Вдруг со двора донёсся звук подъехавшей машины. Алик посмотрел в окно и воскликнул:
– Смываемся! Наверное, участковый с домоуправшей приехали. Квартиру будут опечатывать.
Повинуясь какому-то внутреннему чувству, я сунул записную книжку в карман и только потом побежал к дверям. Мы едва успели выскочить из квартиры и спуститься по ступенькам, как у входной двери нам путь преградила весьма неприятная парочка из тощего, как пожарный рукав, милиционера и безобразной тётки лет пятидесяти, с талией, равной диаметру нашего тысячелетнего дуба, под которым, по преданью сидели и Пушкин, и Лермонтов.
– А вы к кому ходили? – вдруг осведомилась толстуха, искоса поглядывая на стража порядка.
– К Хорошиловым, в восьмую. Только их нет. А что? – в свою очередь спросил Алик.
– Да нет, ничего, – ответил лейтенант. – Это мы так, на всякий случай. Домушники наглеют. Время сами знаете, какое…Да и старик из седьмой умер. Квартира осталась бесхозной.
– Жаль, – сказала тётка. – Хороший был человек Мстислав Никанорович, вежливый.
– Как вы сказали? – переспросил я. – Мстислав Никанорович?
– Да, Воротынцев Мстислав Никанорович – подтвердила она. – А вы что… его знали?
– Нет. Просто так звали моего умершего дядю, – соврал я.
– Имя отчество редкое, но и такие совпадения бывают, – пожал плечами участковый.
– Это да, – поддакнул Алик. – Я вот слышал, что в абхазской милиции сын Снежного Человека служил. Бывает же такое!
Участковый с подозрением глянул на полночного эрудита, пытаясь выявить признаки издевательства над мундиром российского милиционера, но академический тон Алика его успокоил.
Мы кивнули и выскользнули на улицу. Алик был раздосадован тем, что не успел набить сумку антиквариатом. Правда, серебряный значок присяжного поверенного он всё-таки забрал.
– Вот же тварюги, такую делюгу обломали, – он дыхнул на значок и потер его о рукав куртки.
– Слушай, а ведь мы не замкнули квартиру. Ключ остался в дверях. Боюсь, у Ленки будут проблемы. Надо же, какой неудачный день! – с сожалением проговорил я.
– Да нет, не думаю. Скажет, что в её отсутствие, видимо, кто-то залез в почтовый ящик и принялся подбирать ключ к ближайшим квартирам. Ленка умная, выкрутится. Знаешь, она однажды у меня до полдвенадцатого ночи задержалась. Не уходит и всё. У меня уже сил никаких не осталось, а она всё: «хочу ещё, хочу ещё». Ну ладно… Ещё час прошёл. Я беспокоиться начал, что её мусор по возвращению скандал устроит. Он когда напивается – дурак дураком. Звонит всем, чьи телефонные номера помнит. На дворе ночь, люди спят давно, а он – нет, упорно дозванивается до знакомых, ругается, отношения выясняет, буровит что-то…. А утром молчит, пытаясь припомнить вчерашние «подвиги» и домашний квас пьёт. Мусора они все такие – с придурью. Там же нормальных людей – раз, два и обчёлся… Зарплаты у них, сам знаешь, какие – кошкины слёзы. Все более или менее толковые сотрудники разбежались. Кто в частные детективы подался, а кто к братве переметнулся, ЧОПы возглавил. Только такие бараны, как Петька, и остались. Так вот, я спрашиваю у неё: «А что ты своему суженому скажешь, когда явишься?» – Она засмеялась и говорит: «Скажу, ему, что зашла в гости к знакомой подруге-челночнице. Засиделись, поговорили, выпили. Она батники из Трабзона возит. Вот выбрала тебе один, кажется, неплохой. Примерь, думаю, подойдёт». И добавляет тут же, что рубашка, и правда, в том пакете, что она с собой принесла. Представляешь? Выходит, она её заранее купила, но ему не отдала. Так что, Валера, правильно мы с тобой сделали, что ушли от наших баб.
Я ничего не ответил, только приостановился, открыл портсигар и достал «Camel» без фильтра, тот самый, что входит в паёк американских солдат (блок этого удовольствия я получил в подарок от командированного в Красноленинск по линии городов-побратимов американца Джерри Перкинса). К тому времени мой брак дал глубокую, размером с Гранд Каньон трещину, и я опять был свободен, но с женой не разводился, а просто жил отдельно.
До самой Ташлы мы шли пешком. Ветер сбрасывал с деревьев листья и качал фонари. Автобусы в это время ходили редко. Да и мало их осталось. Венгерские «Икарусы», украинские ЛАЗы и российские ЛиАЗы почти все рассыпались. Вместо них появились, так называемые, «маршрутки» из «Кубанцев», ПАЗиков и РАФов.
Расписание движения и интервалы, указанные на жёлтых прямоугольниках остановок, вывешенные ещё во времена Советского Союза, никто не соблюдал, и каждый водитель заканчивал работу, когда вздумается.
Всего три года прошло, как распался СССР, а Красноленинск изменился до неузнаваемости. На стадионе «Динамо» сделали вещевой рынок. Весь город покрылся, точно бородавками, железными киосками. Ассортимент этих «Мини-маркетов» был везде одинаков: ликёр «Амаретто», голландский спирт «Royal», водка «Белый орёл», «палёнка» из Владикавказа, импортное пиво, сигареты (длинный «Pall-Mall», «Bond», «Camel»), шоколадки и сласти («Tweeks», «Bounty», Mars», «Snickers», «Wagon Weels», «Mamba», которую «все любили»), химические напитки («Invait» и «Yupi» – им надо было «просто добавить воды») и «Hershi-Cola» «со вкусом победы». Пластиковых стаканчиков в продаже не было, и постоянным клиентам продавец ларька выдавал разрезанную пополам пивную банку (с последующим обязательным возвратом). Её-то и пускали по кругу собутыльники. Такие же стаканчики, только с загнутыми на манер цветочных лепестков краями, можно было увидеть в кафе вместо пепельниц или вазочек для цветов. Я помню реакцию на них того самого Джери Перкинса из города-побратима Де Мойна (штат Айова), зашедшего перекусить вместе со мной в кафе-ресторан «Птица», где продавали жаренных цыплят. Он рассматривал эти образцы русских «очумелых ручек» с таким интересом, будто нашёл личную печать Джорджа Вашингтона. Но ещё больше американца удивило то, что вместо салфеток на столах стояли рулоны с серой туалетной бумагой.
В ту пору я бросил школу, получил патент и преподавал английский в здании пожарной части, где за две бутылки пятизвёздочного армянского коньяка в месяц, с шести до десяти вечера арендовал кабинет начальника. Иногда ещё подрабатывал переводчиком в «Доме дружбы». Там у меня появилась возможность «знакомить» иностранцев с русским антиквариатом. Это приносило хороший доход. Но такой многообещающий гешефт неожиданно закончился из-за одного неприятного случая. А дело было так. В Красноленинск приехала большая делегация врачей из Амстердама. Естественно, по-голландски в нашем городе никто не говорил, и поскольку общение предполагалось на языке Шекспира, меня попросили сопровождать гостей в течение дня. Перед этим я всю ночь заучивал разные заболевания на латыни. Намучался тогда с ними… В Краевой больнице возник неприятный момент: голландский врач подарил нашему доктору набор хирургических инструментов. Растроганный подарком русский кардиолог развернул свёрток и тут мы все увидели, что некоторые из принадлежностей уже покрылись ржавчиной. Повисла гнетущая тишина, и я, чтобы сгладить неловкость, предложил гостям пройти в следующее отделение.
А вечером прямо в номер одного из иностранцев – того, который особенно «интересовался русской историей» – Алик занес два дипломата. В одном лежали иконы, взятые под честное слово у Самира (местного предпринимателя с сомнительной репутацией), а в другом – неплохая коллекция дореволюционных наград. И когда Альберт уже опустил хрустящие доллары в карман, в комнату вошёл представитель той самой организации, которую двадцатого декабря 1918 года основал Железный Феликс. Иностранец, понятное дело, тут же отказался и от денег, и от антиквариата. Чекист забрал у Алика два дипломата и валюту. Никаких протоколов не составляли. На выходе человек «с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками» пообещал моему другу, что со дня на день вызовет на допрос. Но прошла неделя, потом другая, от контрразведчика не было ни слуху, ни духу. А вскоре мы увидели весь наш товар в антикварной лавке на проспекте Октябрьской революции, куда лукавый сын Ежова и Берии сдал оптом трофеи через подставное лицо. Мы честно рассказали Самиру о нашей неудаче и попросили дать отсрочку по выплате долга на два месяца. Естественно, мы не забыли упомянуть одиннадцатое октября – «чёрный вторник», – когда произошло обвальное падение рубля, и за один день на ММВБ курс доллара поднялся с 2833 до 3926 рублей.
Чеченец слушал нас очень внимательно, не перебивал, ел рахат-лукум, пил кофе и понимающе кивал. Когда мы замолчали, он поцокал языком и вынес вердикт: пять тысяч долларов – сумма его убытка – должна быть возвращена через тридцать дней, а проценты – пятьсот баксов – он великодушно растянул на два месяца.