Запах.
Мой мозг, изголодавшийся по любой упорядоченной информации, вцепился в этот новый поток данных и начал его препарировать с дотошностью профессионального газового хроматографа. Букет был сложным, многогранным и абсолютно незабываемым. Верхние ноты — резкий, бьющий в нос аммиачный удар, продукт разложения мочевины. Проще говоря — застарелый мышиный помёт. К нему примешивалась всепроникающая, въедливая пыль, которая, казалось, была старше этого мира. Когда первоначальный шок проходил, раскрывалось «сердце» аромата — плотное, густое тело запаха, сотканное из геосмина — органического соединения, выдающего присутствие плесени на сырой древесине, — и тёплого, чуть сладковатого духа прелой, влажной соломы. Это был запах медленного, уверенного гниения. И в основе всего этого великолепия лежал тяжёлый, кислый шлейф масляной кислоты, безошибочный маркер немытого, больного человеческого тела, пропитанного застарелым потом.
И вишенкой на этом ольфакторном торте, финальным аккордом этой симфонии вони, была острая, сухая, лекарственная нота полыни. Кто-то, очевидно, обладающий тонким чувством прекрасного, пытался этим мощным ароматом перебить всё остальное. Гениальный план, надёжный, как швейцарские часы, купленные Семёнычем на AliExpress. В результате получился новый, ещё более тошнотворный микс, от которого у меня, не имевшего на тот момент желудка, начались фантомные рвотные позывы. Это был не просто запах. Это было оскорбление для обонятельных рецепторов. Это было заявление. Заявление о том, что я попал в место, где гигиена была не в почёте, а её место занимала фитотерапия.
Вслед за запахом, словно боясь опоздать на вечеринку, начал просачиваться и звук.
Первым делом я снова услышал его. Удар. Пауза. Удар. Теперь он был не в моей голове, не в хаосе данных. Он был где-то там, снаружи. Далёкий, но абсолютно реальный. Гулкий, тяжёлый удар молота о наковальню. Мой якорь из предыдущего мира каким-то образом перенёсся в этот. Это немного успокаивало. В этом мире кто-то, по крайней мере, работал, а не только источал ароматы.
Затем мой слух, словно настраиваясь на новую частоту, начал выхватывать и другие звуки, создавая то, что можно было назвать «звуковым ландшафтом нищеты и запустения».
Где-то рядом, кажется, прямо над головой, со скрипом старого, уставшего человека вздохнула и затихла половица. Звук был таким жалобным, что казалось, дерево вот-вот расплачется под чьим-то весом.
За стеной пронзительно, без всякого уважения к моему тяжёлому состоянию, чирикали птицы. Их пение было непривычно громким, чистым, не приглушённым современными стеклопакетами и гулом городского трафика. Оно было чужим, диким, первозданным.
А прямо у моего уха, с наглостью и упорством коллектора, нашедшего своего должника, принялась жужжать довольная жизнью муха. Она не просто жужжала. Она выполняла фигуры высшего пилотажа, проносясь мимо, затихая и снова начиная свой монотонный, изводящий нервы гул. Это был не просто звук. Это был безошибочный маркер определённого уровня санитарных условий. Живой, летающий датчик антисанитарии.
Следующим активировался тактильный интерфейс. Я начал чувствовать. И первым, что я почувствовал, было то, что я существую. У меня снова были границы. Границы нового тела. Тела, которое было мне совершенно незнакомо. Я мысленно «пропинговал» конечности. Они ответили тупой, ноющей болью, но они были. Я чувствовал незнакомые мозоли на руках, старый, зарубцевавшийся шрам на левом предплечье. Это было не моё тело. Я был программой, запущенной на чужом железе.
И первым ощущением внутри этих границ был холод. Не бодрящая прохлада чистого помещения. Это был сырой, липкий, проникающий холод, который, казалось, исходил от самой земли. Он забирался под тонкое одеяло и добирался до самых костей, заставляя их ныть.
Затем я осознал, на чём именно я лежу. Это нечто сложно было назвать матрасом. Это был мешок из грубой, колючей ткани, который, казалось, был набит всем тем, что не пригодилось при строительстве этого дома. Я отчётливо чувствовал сквозь тонкую рубаху отдельные, острые соломинки, которые впивались в кожу. Чувствовал какие-то мелкие веточки. Чувствовал комки сухой земли. А в районе поясницы было что-то твёрдое и ребристое, подозрительно напоминающее небольшой камень. Это был не предмет мебели. Это был инструмент для пыток, разработанный человеком, который искренне ненавидел комфортный сон и здоровую спину.
Тело было укрыто чем-то, что должно было быть одеялом. На ощупь — колючая, свалявшаяся шерсть, которая пахла мокрой собакой и той же вековой пылью. Оно почти не грело, но зато отлично выполняло функцию раздражителя. Рубаха, в которую я был одет, была из такого же грубого, нечёсаного льна. Каждое движение вызывало ощущение, будто меня полируют наждачной бумагой с крупным зерном. Я тосковал по своей старой, мягкой хлопковой футболке с логотипом NASA так, как никогда не тосковал ни по одной женщине.
Оставалось два последних чувства. Я попытался сглотнуть. Во рту стоял отвратительный, концентрированный вкус горечи. Тот самый полынный отвар, который я учуял ранее. Он был таким едким, что, казалось, мог разъесть не только микробов, но и мои собственные зубы. Язык ощущался во рту как вялый, неповоротливый, мёртвый слизняк. Я попытался пошевелить им. Получилось. Это было маленькой победой.
Всё. С меня хватит. Анализ данных по косвенным признакам был завершён. Пора было переходить к визуальному осмотру. Я собрал всю свою волю в кулак. Я должен был увидеть. Увидеть этот театр абсурда своими глазами. Открыть веки оказалось на удивление трудно. Они были тяжёлыми, словно свинцовые шторы, и склеились от долгого сна. С третьей, отчаянной попытки, мне это удалось. Я открыл глаза.
И увидел потолок. Низкий, давящий, с массивными, почерневшими от времени и копоти балками. Он нависал так низко, что, казалось, можно дотянуться до него рукой, не вставая.
Стены. Грубо отёсанные брёвна. Никаких обоев, никакой штукатурки. Просто дерево, потемневшее от старости. Щели были неаккуратно законопачены сухим мхом и паклей.
Окно. Источник унылого, серого света. Маленькое, размером с мою голову. Вместо стекла — натянутая на раму и уже помутневшая от времени полупрозрачная плёнка. Бычий пузырь. Он пропускал внутрь ровно столько света, чтобы можно было отличить день от ночи, но разглядеть что-либо сквозь него было невозможно. Свет, проходя через него, был тусклым и рассеянным, словно я смотрел на мир через слой жира.
Я медленно закрыл и снова открыл глаза. Картинка не изменилась. Никакой больничной палаты. Никакой реанимации. Никаких заботливых медсестёр и пикающих приборов. Только это.
«Итак, — подумал я с холодной, отстранённой иронией. — Похоже, это не кома. Это какой-то особо извращённый вариант исторической реконструкции. С полным погружением. И, кажется, я — главный экспонат».
Я лежал, глядя в потолок, и мой мозг, наконец, получив данные от всех пяти сенсорных систем, проводил их синтез. Итоговый отчёт был неутешительным.
Отчёт о состоянии окружающей среды. Объект: Новиков В.П. (предположительно).
Атмосферный анализ (обоняние): Обнаружены высокие концентрации аммиака, геосмина, летучих органических кислот. Рекомендация: по возможности не дышать.
Акустический фон (слух): Примитивные биологические и бытовые шумы. Единственный техногенный маркер — удалённая ударная обработка металла.
Тактильное взаимодействие (осязание): Экстремально низкий уровень комфорта. Температура ниже оптимальной. Высокий риск повреждения кожных покровов. Постельные принадлежности не соответствуют минимальным стандартам.
Химический анализ (вкус): Обнаружен приём внутрь концентрированного отвара полыни. Возможны побочные эффекты.
Визуальные данные (зрение): Помещение классифицировано как «хибара, бревенчатая, 1 шт.». Технологический уровень — раннее Средневековье, возможно, ранее.
Мой разум отчаянно искал рациональное объяснение. Кома. Сложный сон. Галлюцинация, вызванная травмой. Но я был учёным. Я знал, что сны и галлюцинации строятся на основе уже имеющегося опыта, на фрагментах памяти. А в моём опыте не было ничего, что могло бы породить такую цельную, непротиворечивую и всесторонне отвратительную картину. Данные были слишком согласованы. Гипотеза «Сон» отклонена по причине избыточной мультисенсорной когерентности. Гипотеза «Галлюцинация» отклонена по той же причине.
И тут до меня дошла простая и страшная мысль. Холодный ужас, который я испытал ранее в цифровом лимбе, вернулся, но теперь он был другим. Это был не страх перед неизвестностью. Это был ужас перед осознанием того, что эта помойка, этот мир боли и вони, — реален. Это не кошмар, от которого можно проснуться.
Это мой новый дом.
И я в нём застрял.
Осознание того, что окружающий меня кошмар реален, не принесло облегчения. Наоборот. Одно дело — быть зрителем в сюрреалистическом театре, другое — понять, что ты на сцене, в главной роли, а сценарий тебе не выдали. Если этот мир — настоящий, то и я в нём должен быть настоящим. А это означало, что у меня должно быть тело, которым я могу управлять.
Первая, самая базовая потребность любого живого существа — это не еда или вода. Это контроль. Контроль над собственными конечностями. Я решил начать с малого. С самой простой команды, которую мой мозг отдавал тысячи раз в день, не задумываясь.
Я лежал на этом орудии пыток, которое здесь, видимо, считалось кроватью, и отдал приказ: «Сесть».
Мой мозг привыкший к тому, что тело — это надёжный, хоть и иногда ленивый, исполнитель, отправил сигнал по нейронным сетям с уверенностью матёрого начальника отдела, отдающего распоряжение стажёру.
В ответ — тишина. Вернее, не совсем. Я почувствовал слабое, жалкое подрагивание мышц в районе пресса, словно те вежливо сообщали мне: «Ваш запрос получен и находится в очереди на обработку. Пожалуйста, оставайтесь на линии. Расчётное время ответа: возможно, никогда».